До меня донеслось какое-то движение в траве. Я привстала, чтобы лучше рассмотреть, как два муравья тащат таракана. Они поймали его и волокли тело (в тридцать или даже девяносто раз больше, чем у них) за усы. Таракан шевелил лапками, предчувствуя свою участь – быть сожранным тысячами муравьёв.
А способны ли испытывать страх эти кукарачи?
Было жарко, но не душно. Я вздохнула. Иногда по ночам, когда мне снились кошмары, Елена обнимала меня. Наверное, мне снилась прежняя жизнь (мне нравится думать, что я вспоминала её во сне), жизнь до того, как я оказалась за стеной, моё существование на больной земле, в голоде, когда у меня не было ни ручья с водой, ни лепёшек, ни Бога, когда я была странницей. Та жизнь, которую я не могу осознанно вспомнить, как ни стараюсь. Я кричала во сне из-за сбивающих с толку образов, из-за вещей, которых я не понимала, но которые причиняли мне боль. И, даже открыв глаза, я была как будто парализована и мне становилось трудно дышать. Словно автоматический механизм вдоха и выдоха давал сбой, будто мой разум не знал, что надо сделать, дабы совершить такое простое действие, и смирился в ожидании удушья. Но Елена касалась своими ладонями моего лица, заглядывала в глаза. Когда мне удавалось успокоиться, она ложилась рядом и обнимала, дожидаясь, пока я снова засну. Однако с тех пор, как мы похоронили её заживо, с того дня, как земля укрыла её и никто, кроме меня, не может найти её безымянную могилу, я уже не вижу во сне мою прежнюю жизнь.
Внезапно мне показалось, что вдалеке появилась какая-то тень среди деревьев. Я спросила себя, может ли это быть странница, скрывающаяся в лесу зарослях, или дух, кто-то из монахов, которые преследуют нас.
Мне известна разница между съедобными грибами и поганками, поэтому меня и посылают искать грибы. Я научилась их различать, но не помню как. Иногда сохраняю красные грибы с белыми крапинками – мухоморы. За несколько дней до известия о смерти Младшей Святой я попробовала дать Мариэль его крошечный кусочек, подмешала ей в ужин. Она провела всю ночь, облизывая стену коридора, ведущего к нашим кельям. Сестра-Настоятельница била Мариэль, трясла, но та не реагировала. Мариэль глядела на неё пустыми глазами. Некоторые шептались, что в воздухе витают зловредные духи и что Мариэль легко впускает их, потому что психически слаба. Дух монахов, почти неслышно произнёс кто-то. Сестра-Настоятельница устала бить Мариэль и удалилась. Некоторые из нас попытались привести Мариэль в чувство. Видимо, все боялись, что она умрёт или того хуже – заразит тёмными ду́хами, потому что всем (кроме меня) стало ясно, что в её глазах вызревает что-то зловещее. Каталина вскрикнула и сказала, что почувствовала ядовитое дыхание Мариэль и что, когда она ту встряхнула, нечто постыдное пыталось проникнуть в чрево Каталины. Нечестивицы в ужасе отшатнулись. А я смотрела на Мариэль, заворожённая воздействием на неё мухомора. Мне было любопытно узнать, что случится, если я дам кому-нибудь этого гриба гораздо больше. До какого безумия дойдёт человек? Между тем всем наскучило наблюдать происходящее, и Мариэль оставили одну, а она продолжала лизать стену до тех пор, пока её язык не начал кровоточить. Я оттащила Мариэль от стены и отвела в келью. И поступила так не из жалости, а из любопытства, ибо хотела узнать силу воздействия мухомора. Я помогла ей переодеться, уложила в кровать и стала ждать, пока она уснёт. Перед тем как заснуть, она пыталась что-то мне сказать, но её язык распух. Я поняла только отдельные слова: Просветлённых нет, лес – есть. Она бредила.
Мариэль не убивала.
Мариэль сгорела.
Собирая грибы, я проверила капканы, которые мы расставляем в стратегических местах, и продолжала идти, пока не услышала радостный и звонкий шум воды в ручье безумия. Как молвит нам Он, Бог одарил нас этим отдалённым прибежищем, этим маленьким первозданным Эдемом с чистой водой, поднимающейся из центра земли или ниспадающей из небесных, невидимых рук нашего творца. Мы не ведаем, не понимаем логически, как свершается чудо, мы просто принимаем это. Без веры нет заступничества.
В воде ручья безумия встречаются рыбы со впадинами вместо глаз. Мы как-то раз сварили их и дали служанке, у которой пятна на теле, почти нет зубов, отдельные пряди вместо волосяного покрова и отвратительный голос. Она не захотела пробовать рыбу, но мы заставили её есть эту «мерзость – для мерзкой», как напевала Лурдес, когда мы открывали служанке рот и запихивали куски с чёрными дырами. Служанка выжила и призналась нам, что её грудь была охвачена пламенем. Кровь превратилась в лаву, в горящий океан, который сжигал её. Вены стали огненными нитями. Вот почему мы слышали её крики значительную часть ночи, пока она не умолкла и мы не решили, что она умерла. Потом она поведала нам, что провела всю ночь с ощущением, будто находится в ручье безумия, погружённая в воду (которая в бреду казалась ей чёрной), наблюдая за молниями, которые корчились, как угри, а её руки и ноги были спутаны водорослями, и она не могла пошевелиться, тонула, окружённая невидящими глазами, глазами, которые плавали отдельно и глядели на неё не моргая. Никто не захочет есть такую рыбу.
Я почувствовала влажный холод и продолжала брести. Мухоморов не нашла, а ведь хотела собрать немного для Лурдес, чтобы посмотреть, как она лишится самоконтроля и выставит себя дурой. Растелешится в трапезной или в часовне Вознесения Господня, начнёт бегать по саду. Укусит Сестру-Настоятельницу или выдернет у себя прядь мягких рыжих волос. Начнёт безудержно плясать, как невменяемая. Но я нашла лисички, а не смертельные трубочки. Они были бы так уместны, так хороши для поминальных пирогов.
А ещё я обнаружила ягоды плюща, несъедобные, ядовитые, но годные для приготовления чернил, поэтому написанные здесь слова – разного цвета. Кроваво-красного, угольно-чёрного, индиго, охристого.
Излагаю это так, будто я там и сейчас, словно могу пережить всё заново. Я пытаюсь уловить каждую секунду того момента в надежде, что сумею нанизать их на буквы – эти хрупкие символы, – ибо мои ощущения настолько отчётливы, что я не сомневаюсь в реальности своих воспоминаний и вымысла. И стараюсь запечатлеть то настоящее, то самое «сейчас», которое размывается с каждым обозначенным словом речи, явно недостаточной для точного выражения. Хотя я нахожусь в этом настоящем, которое неизбежно станет прошлым, всего лишь словами в пустыне на запятнанной бумаге. Сейчас я на кухне, босая, в полутьме, одна. Пишу за столом, при тусклом свете углей, прислушиваясь к ночным звукам. Я постоянно начеку, чтобы никто не смог заметить мои листки бумаги.
Вчера был обыск в наших кельях. Я узнала о его проведении за несколько дней и предвидела это, поскольку ощущаю вибрацию в воздухе, понимаю шёпот и кривые улыбки служанок, которые начинают появляться на их лицах, когда они предвкушают, что скоро можно будет позволить себе роскошь унизить нас. Однако моя келья всегда безупречна, и им быстро становится скучно. И всё-таки одна из служанок уставилась на щель, которую я проделываю в стене, но не придала ей значения. Сегодня, когда закончу писать, я спрячу эти страницы и нож за кухонным шкафом, предварительно завернув их в пояс, который обычно ношу на своем теле, под туникой, где храню эти листки и нож (которым углубляю щель), когда мне нужно куда-нибудь отлучиться или когда я чувствую, что их могут обнаружить. А завтра, когда я приведу страницы в порядок и пронумерую, снова спрячу их в моей келье. Возможно, когда-нибудь, в каком-то будущем «сейчас», кто-то прочтёт этот текст и узнает о нашем существовании. Узнает, что мы были частью Священного Братства, населявшего клочок земли, который оставался чистым и сияющим благодаря благочестию Просветлённых. Или, быть может, эти бумажки превратятся в пепел и вернутся в землю, оплодотворяя её, питая корни дерева, и нашу историю поймут листья, которые насыщают рухнувший мир кислородом.
А пока я вдыхаю холодный воздух пустой кухни; он ледяной и колючий, как кончик иглы. Тем временем таракан, оказавшись в стеклянной банке, шевелит лапками и усами. Он тёмно-красного цвета и кажется мне красивым, ведь это идеальное существо, хотя и вызывает у меня отвращение. Это маленькое живое произведение искусства. Как долго кукарача сможет прожить без кислорода?
Не упустить мимолётное, насладиться им.
Я взглянула на вены на моём левом запястье.
Совершить очищение.
Теперь я перехожу к другому «сейчас», к моему чёткому воспоминанию. Излагаю в настоящем времени, чтобы снова пережить всё это, оказаться там, как если бы тот момент застрял в круге вечности. Я медленно передвигаюсь и попадаю в другой климат, где плотный воздух, где я будто вдыхаю его внутри взбесившегося сердца леса чащи, словно ощущаю сумасшедшую вибрацию этого места, которому не удается расшириться. Которое не может. Я замечаю несколько грибов-лисичек и наклоняюсь, чтобы собрать их, но поблизости замечаю необычное движение. Рядом – мёртвая, разлагающаяся птица. Их осталось так мало, что я подошла воздать ей должное и посмотреть, как действует смерть. Трава вокруг тельца сухая из-за влаги животного происхождения, впитавшейся в землю. Кажется, что трупик окружён аурой, которая защищает его от дальнейшего воздействия смерти, словно природа выделила особое место для его жертвоприношения и личного убежища. Плоть разлагается, и летучие вещества распространяются в воздухе, оповещая о начале ритуала. Мухи, жуки подкрепились мёртвой птицей и отложили свои личинки в открытый клюв и в ранки. Личинки в неистовом танце пожирают плоть, глаза и разные органы. Они молча группируются в кучки. Издаваемый ими аромат резок и тяжёл. И ещё я чувствую запах мёртвых цветов. (Любопытно, есть ли Бог внутри личинок? Наш Бог, имени которого мы не ведаем. Интересно, является ли Бог голодом, стоящим за голодом, и таится ли за Богом голод другого Бога.) Хочется узнать, на какой стадии смерти находится птица под землёй и чувствует ли она, как её тело постепенно исчезает во тьме, которая её укрывает. Беспомощна ли она? Птица умерла, уставившись в небо между листьями деревьев. Или, возможно, глядя на звёзды. Скончалась в окружении красоты. А Елена умерла во тьме, погибнув в катастрофе. Это она объяснила мне, что катастрофа означает жизнь без звёзд, без небесных тел, комет, без ночного света, в абсолютной темноте. (