В устах Божьих, да?) Она написала это грязным пальцем на моих ладонях. Мы тогда были в дупле нашего тайного дерева, сидели на сухих листьях обнявшись, потому что еле-еле там вмещались в нашем труднодоступном, надёжном убежище. Вокруг обычно хоронят отщепенок. Сначала Елена написала слева «ката-», а потом справа «строфа». Приблизив свои губы к моим, она прошептала это слово, которое на латыни (desastrum) означает «без звёзд». А у птицы уже почти не осталось перьев: её сородичи растащили их для своих гнёзд, а также прихватили часть личинок, которыми они кормят своих птенцов. Когда не останется ни плоти, ни личинок, ни мух, ни жуков, муравьи усердно и терпеливо очистят её кости и не спеша съедят слабых личинок, которые не смогут превратиться ни в кого другого.
Вдалеке послышалось жужжание ос – звук, предвещающий беду. Осы жалят своими крошечными челюстями с острыми зубками, жало у них выдвижное, и они способны жалить много раз, не погибая. На древесном суку возвышается рой. Я видела его и прежде, но не трогала. Однажды нашла мёртвую осу, неповреждённую, и сохранила для себя. Она была очень красива, элегантна, как какой-то ужасный цветок.
Я продолжила поиск грибов, пока не увидела её. Она в обмороке, дышит тяжело, руки изранены и выпачканы землёй. Вокруг головы – несколько мухоморов. Красный цвет грибов контрастирует с чёрными волосами, разметавшимися по траве. Я присаживаюсь и внимательно наблюдаю за ней с безопасного расстояния. У неё нет даже признаков заражения. Кожа безупречная, сияющая. На ней светлое платье, которое могло быть белым, но оно в пятнах и потёках. Грязь изобразила странные фигуры, создав зловещий рисунок. Ткань платья тяжёлая, закрывает колени. Ноги в мелких царапинах от колючих растений. Обута она в мужские ботинки, похожие на военные, и наверняка они ей велики. Должно быть, она сняла их с трупа. Похоже, убегала от чего-то или от кого-то, как приходилось и нам. Вокруг не видно ни сумки, ни рюкзака. Нечестивицы (которые до того, как войти в Обитель Священного Братства, считались странницами) были бездомными. И служанки тоже. Все мы когда-то были странницами. Вероятно, она нашла брешь в стене и расширила её, чтобы пролезть. Она не первая, кто попал к нам таким способом. Некоторые колотили в ворота из последних сил, пока мы им не открывали. Другие надеялись перелезть через стену, однако при неизбежном падении ломали себе шею. А догадливые искали слабые места, бреши в стене.
Я продолжаю её разглядывать. Она обладает величием белого оленя, изображённого на витражах. Могла ли она быть тем самым силуэтом, который скрывался среди деревьев? По её платью и коже медленно скользят маленькие солнечные круги, просачивающиеся сквозь зелёную листву. На её живот приземляется стрекоза. Я прикрываю себе рот ладонью, чтобы не вскрикнуть от радости: уже много лет я не видела ни одной стрекозы и думала, что они вымерли. Я замечаю сквозь крылья, сквозь эту прозрачную архитектуру, через этот хрупкий собор, как дыхание странницы становится ровным, хотя и замедленным. Она излучает свет, будто не от мира сего. Я чуточку приближаюсь, и стрекоза улетает, а странница лежит всё еще без сознания. Пахнет испарениями и грязью, но преобладает запах чего-то сладкого и острого, как лазурь ясного неба, как синева драгоценного камня. Что-то способное окутать тебя, очаровать, разорвать на части от удовольствия. Это – рай на краю пропасти. Я должна оставить её. Она кажется мне идеальной кандидаткой в избранные или Просветлённые, но боюсь, она вот-вот умрёт, потому что в её дыхании чувствуется мучительная вибрация, возможно, она полна греха, заражающего изнутри. Я осторожно подхожу, чтобы отрезать кусок мухомора. И тут она открывает глаза.
Первые мгновения она меня не видит. У неё кружится голова, или она сбита с толку; кажется, её взор затуманен. Я замираю, затаив дыхание. Поняв, что я слишком близко, почти касаюсь её, она отползает, отдаляется и глядит на меня, открыв рот, а потом тихо вскрикивает. Я кладу два мухомора в карман моей туники и встаю. И сразу же убегаю, не дав возможности последовать за мной.
Сегодня похороны Младшей Святой. Ходят слухи, что Полные Ауры плевали слюной и пеной, часами тряслись, одержимые словами, непонятными остальным. Говорят, что Ясновидицы перевели подземные послания огненных муравьёв. Им знакомо сияние, красное мерцание их миниатюрных тел. Значит, они видели некие знаки, поэтому Сестра-Настоятельница и послала меня за грибами. А Он сообщил нам эту новость рано утром. Поведал о ярких птицах и внезапно выросших экзотических цветах. И объявил нам, что на небе были вспышки и что врата распахнулись для приема Младшей Святой. Затем распорядился, чтобы похороны состоялись сегодня днём. А Лурдес заметила, что знаки указывают на то, что это следует делать на закате, потому что это символ заката и, следовательно, смерти. У неё хватило наглости сказать такое, торжественно объявить банальную новость.
Лурдес умело руководила подготовкой. Но мы её ненавидим. Температура воздуха вдруг упала, и, вдыхая серый промозглый воздух, мы собирали цветы, насекомых, перья, листья. Экзотических цветов не нашли, сколько ни искали. Лурдес потребовала собрать плоды с деревьев в саду. Мы принесли мало, в основном кислые. Ведь лучшие фрукты и овощи отбирают для посланниц света, а прочие идут на прокорм скоту (где он – мы не знаем). Козье молоко тоже пьют только они. Яйца, которые так ценятся, едят только Просветлённые, потому что у многих яиц желток и белок имеют цвет крови или чёрной жидкости, а немногие здоровые яйца – сокровище исключительно для Просветлённых (однако даже таких яиц, о которых судачат служанки, мне не довелось увидеть).
Сестра-Настоятельница позволила Лурдес войти в кладовку, где издавна хранились консервы и специи, ещё с тех пор, как тут жили монахи, поклонники ложного Бога, фальшивого сына, неправедной матери, – те, кого некоторые из нас слышат по ночам. Сестра-Настоятельница строго нормирует провиант. Мы испекли пироги с грибами и устроили пир из того скудного, что у нас было. Помололи кофейные зёрна, почти чёрные, переливающиеся на свету крошечные зёрнышки удовольствия. Некоторым оказался в новинку опьяняющий, шероховатый аромат, ведь они прежде не пробовали кофе.
Приготовив всё как надо, мы привели себя в порядок. Несмотря на холод, с наслаждением и радостью помылись, благо служанки снабдили нас дождевой водой, а не водой из ручья безумия. В такой особенный день вода должна быть чистейшей и без осадка. Сквозь мокрые ночные рубашки угадывались тощие тела, торчащие рёбра, как у меня. Столько лет голода неизбежно оставляют следы и знаки страданий. Несколько дней назад я постирала свою ночную рубашку в ручье безумия, чтобы удалить чернильные пятна с пояса, где прячу ручку, которой пишу эти слова.
На спине Марии де лас Соледадес заметно слово Лью́вия[2]. Интересно, продолжает ли у неё болеть спина? Поскольку я присутствовала при её переименовании в Марию де лас Соледадес, то знаю, что она это имя не приняла. Пыталась сопротивляться, твердила, что хочет, чтобы её звали Мерсе́дес, Викторией или Льювией. И она использовала это желанное слово. Мы озадаченно уставились на неё, сдерживая смех и прикрывая рот ладонью. Почему вдруг Дождь? Сестра-Настоятельница молча приблизилась к ней, и, пока шла, кислород вокруг неё исчез. Она пожирала его с каждым своим шагом. Дышать стало трудно, ибо её совершенное, великолепное тело, а также устрашающее присутствие заняли всё пространство. Быстрым, почти незаметным движением она сорвала с Марии де лас Соледадес тунику, разорвала её пополам и обнажённую заставила встать на колени. Мария де лас Соледадес расплакалась, но её не было слышно. Слёзы падали на плитку пола. Она пыталась прикрыть свои интимные места, но у неё не получалось. Сестра-Настоятельница потребовала несколько своих хлыстов и нож. Сначала она отхлестала её, а затем старательно и терпеливо вырезала ножом на спине имя «Льювия» (оставив пожизненную рану) и ушла, не промолвив ни слова. А Мария де лас Соледадес не могла пошевелиться.
Мы оставили её распростёртой на полу, без сознания от боли. Но прежде чем уйти, каждая из нечестивиц плюнула ей на спину. «Мятежница!» – крикнула Лурдес. В коридоре Каталина тихо спросила, зачем выбрали имя Мария, если оно принадлежит неправедной матери фальшивого сына ложного Бога. Теперь это новое имя, ответила ей Лурдес, как твоё или моё. Новое и чистое, свободное от предыдущего. Тем не менее позже Лурдес позаботилась о том, чтобы Сестра-Настоятельница узнала о вопросе Каталины. И та потянулась за кнутом.
Кто-то нашёптывал песню, которая лилась как мёд, как танцующие в небе огоньки. Пение запрещено и карается двумя днями заточения в Башне Безмолвия, но никто не сообщил Сестре-Настоятельнице о нарушении распорядка. Петь позволено только Младшим Святым и лишь священные гимны. Лурдес среди нас не было, поэтому некому было предать нас, разрушить момент мимолётной гармонии, шаткого счастья. Все мы почувствовали облегчение и в знак истинного братства вымыли и причесали друг другу волосы, обменялись улыбками. Никто не болтал, мы наслаждались кристально чистым ароматом цветов. Служанки оставили нам чистые белые туники, которые мы надевали по особым случаям.
Затем каждая из нас вернулась в свою келью, чтобы поразмыслить о смерти. Таков приказ Сестры-Настоятельницы. А потом мы стали ждать звона колоколов, возвещающего начало похорон.
Я не думаю о ней, о её стройных ногах, о вероятности того, что она жива и ищет путь к нам. Я не думаю о распростёртой на земле бродяжке, о белом олене в испачканном платье и мужских башмаках. И не размышляю об этих пятнах, об их разнообразных оттенках, о том, как они появились. Я не знаю происхождения этой грязи: кровь ли это, глина, следы насилия, запугивания, голода, отчаяния, одиночества, – словом, следы зла. И я не представляю себе, что кладу голову ей на живот, чтобы услышать её дыхание, и не думаю, что чувствую запах вольной птицы, парящей над пропастью. Не желаю, чтобы она прервала похороны. Я не хо…