В моём представлении миндаль – некое сокровище, которого Мария де лас Соледадес не заслуживает.
Нам подали кофе. Я почувствовала резкий аромат, запах опасности, но одновременно – дикую радость (вроде той, что, как мне кажется, должна ощущаться в джунглях), и, прежде чем пригубить напиток, мне пришлось закрыть глаза. Я увидела мою маму на кухне, она пританцовывает босиком, а я наблюдаю за ней с высоты моих десяти лет. Помню её платье в горошек, потёртое, но чистое, её длинные блестящие волосы, её смех, как звенящие в унисон кристаллики, её руки, тронутые лучами солнца, проникающими через окно. Она танцевала, потому что наконец-то мы сможем поесть, и напевала, потому что добыла кофе и хлеба. В то время у меня ещё была мать, учившая меня читать и писать; бережно относившаяся к книгам и объяснявшая мне: это настоящие чудеса в бумаге, она считала книги нашими друзьями. Моя мать радовалась каждому дню жизни, отмечая их разными мелкими делами; её яркое присутствие позволяло видеть красоту в мире, который деградировал с каждой минутой. Мир с дефицитом пресной воды, без школы, без электрического света. Мир, на который обрушились наводнения, осадки восьмимесячных дождей, выпадающие менее чем за час. Целые дни мы провели на крыше нашего дома в ожидании, когда утихнет стихия, мы плакали при виде наших друзей, проплывающих мимо в грязной воде: Лиспектор, Моррисон, Окампо, Саер, Вульф, Дюра́, О’Коннор – на напитавшихся влагой бесполезных картонках. Но слова застревали во мне, те самые слова, которые мама настойчиво призывала меня любить, хотя я их не понимала; происходили сдвиги грунта; приближались торнадо; скорость ветра превышала сто километров в час; падали деревья; животные необъяснимо бродили кругами целые недели и месяцы, пока не сходили с ума от истощения и не умирали; город разрушился; град камней размером с фрукты падал с неба с грохотом бомб, ледяные снаряды пробивали хрупкую завесу цивилизации, посевы гибли; установилась невыносимая жара, и рыбы заживо варились в кипящем море, а в пересохших реках погибали от жажды. Засухи, войны за пресную воду, нехватка продовольствия, голод, жажда, разруха и смерть моей матери на той же самой кухне, где она пританцовывала несколько лет назад. Кухня с заколоченным окном, без солнечных лучей, без кофе и еды, без воды и электричества, вызывающая страх. Я коснулась сухих материнских рук, поцеловала в лоб, накрыла грязным одеялом и ушла. Без слёз.
Уже поздно, а я не могу заснуть. Мне не дает покоя мысль о том, что я должна найти драгоценный камень, который был на трупе Младшей Святой, камень, в котором заключена вселенная. Нечестивицы из-за выпитого кофе заснут позже обычного, но я не против подождать в моей келье без окон. В ожидании я продолжаю дырявить стену, углублять щель, чтобы мог проникать дневной свет. Осталось совсем немного, и я доберусь до внешней стороны, до ночного воздуха.
Воспоминание о матери нагрянуло внезапно, как откровение о том, кем я была, о той девочке, не способной плакать, о постоянно настороженном подростке, затем о той хищной женщине, что тайно жила во мне и затем проявилась. Я опустила голову, чтобы сдержать слёзы, поскольку не хотела, чтобы окружающие видели мою слабость, однако тут же вспомнила, что мы на похоронах Младшей Святой, и заплакала открыто, не скрываясь и не стыдясь.
Я плакала по школе, которую не довелось посещать, по непрочитанным книгам, по братьям, которых у меня не было, по отцу, которого не знала, по моей матери, сияющей и застывшей на холодном полу кухни, кухни, которой больше нет, по дому, разрушенному торнадо, наводнениями и размытым грунтом, не способным удержать фундамент. Плакала по своей маленькой безумной семье, по другой семье, которая приняла меня и заботилась обо мне, по моей семье больных детей-тарантулов, которых я оставила однажды ночью и пошла искать пищу, а когда вернулась, обнаружила их мёртвыми. Взрослые убили их поочерёдно, пока они спали. У некоторых были открыты глаза, взгляд их окаменел от ужаса, ведь они ощутили боль от ударов мачете и ножей, успели испытать страх. Когда я закрывала им глаза, поняла, что тела ещё тёплые. Они не успели оказать сопротивление и даже закричать.
Я задержалась ещё на несколько секунд, чтобы положить монеты в глазницы Улисесу, эти никчёмные монеты, которые он подарил мне в тот день, когда меня научили взламывать двери и мы вошли в заброшенное здание Национальной библиотеки. Прежде чем забрать книги для розжига костров, мы спрятались и я прочла им сказку про маленькую девочку, которую пригласили в дом, где по комнатам бродил тигр, и всей семье приходилось проявлять большую осторожность, чтобы не оказаться в одной комнате с тигром. Мне пришлось объяснить им, кто такой тигр, и их поразило, что подобное животное вообще ещё существует на свете, потому что мы считали, что все они, конечно, вымерли от голода, загрязнения природы, умерли от жажды или утонули, языки у них почернели, а глаза ослепли. Они погибли от тоски в безжизненных трещинах земли, в этом безмолвном крике мира, расколовшегося надвое.
Когда я дошла до конца сказки, все они молча танцевали. Мы не могли ни кричать, ни хлопать в ладоши, поэтому танец в тишине был нашим способом повеселиться. Почти никто из них не умел читать, и только двое делали это медленно и плохо из-за отсутствия практики, ведь они были детьми, которые родились в мире, где можно только выживать. К тому же им не посчастливилось познакомиться с моей мамой и узнать, как она обожала книги.
Той ночью, прежде чем разжечь костёр, Улисес отложил книгу с этой легендой и объявил, что она не будет сожжена. Он попросил меня почитать им ещё и на глазах у всех подарил мне свои монеты, которые берёг, словно они по-прежнему чего-то стоят. Я прочла им другую сказку – про мужчину, которого рвало зайчатами. Улисес уселся рядом со мной и, пока я читала, подражал движениям человека, которого рвет зайчатами. Нам приходилось так сильно сдерживать смех, чтобы не шуметь, у нас текли слёзы, мы хватались за животы, болевшие от подавляемого смеха. В тот день мы крестились как «дети-тарантулы».
Один из самых маленьких, Тобиас, сказал, что не хочет быть зайчиком, а Улисес в ответ: «Мы дети-тарантулы, пираньи, скорпионы, змеи». Тобиас выпучил глаза, ничего не понимая. Что такое скорпионы и пираньи? Опасные животные, пояснила я ему, это животные, которые кусаются, жалят, ранят, убивают. И тогда Тобиас улыбнулся. Мы все тоже. Улисес поручил мне отбирать книги для костров. Я стала самой шустрой в выполнении поручений, лишь бы успеть сходить в библиотеку и выбрать сказки и мифы, чтобы почитать на ночь у костра. Для розжига я старалась брать книги о политике и математике или на иностранных языках. Сожжение каждой книги злило меня, ведь я понимала, что мы предаем огню целую вселенную, однако нам необходимо согреться и приготовить мясо животных, на которых мы охотились. Большинство из них были бездомными домашними питомцами, слишком доверчивыми к людям. Поначалу я не хотела, просто не могла есть их мясо, но через какое-то время голод уже так терзал меня изнутри, что я стала лучшей охотницей. Иногда, когда нам не везло, добычей становились крысы. Всякий раз, когда мы проглатывали по несколько кусочков мяса пойманных крыс, у меня возникал вопрос, чем эта крыса питалась, и мне приходилось сдерживать рвоту. Она, вероятно, обитала на мусорных свалках, всё еще остающихся в городе, думала я при виде крошечного тельца, жарящегося на пламени горящей книги. Мы больше не ходили на заброшенные свалки, где раньше искали разные вещи и просроченные консервы, потому что стало слишком опасно. Теперь свалки были под контролем. Взрослые, эта настоящая напасть, хотели сжечь все книги, отнять у нас запас воды, мусор: они хотели сломить нас.
Вся моя семья погибла. Я не смогла её даже похоронить, не смогла проститься с каждым родственником, ведь мне пришлось бежать, потому что за мной нагрянули, меня разыскивали. Им было известно, что нас двенадцать человек, а мы знали, что их гораздо больше и они вооружены. Вдобавок они такие же жестокие, как и мы, но они не были верны своим, как мы. Мы залечивали друг другу раны, делили поровну воду и хлеб, спали в обнимку, когда было холодно, и были готовы умереть за каждого своего. Мы по очереди шпионили за ними и видели, что они творили с детьми. Мы видели шрамы на слабых тельцах, опустошённые, мёртвые глаза. Мы стали свидетелями глупости и злобы. А мы были быстры и сообразительны, как рыси. И всё-таки насилие победило. Я встревожилась, потому что они были так близко, что я могла почувствовать ужасный отвратительный запах их грязных тел, протухшей плоти, свисающей с их хищных зубов. Я в последний раз взглянула на Улисеса, погладила его по лбу, откинула прядь светлых волос, закрывавшую ему глаз. Я понимала, что взрослые заберут у него монеты, но хотела, чтобы они знали: я ускользнула от них, вырвалась из их когтей, так что их победа не полная. А Улисес, казалось, спит, и мне захотелось поцеловать его в губы, чтобы переправа на другую сторону была менее одинокой, но тут я услышала шум, что-то хрустнуло под человеческой поступью, и я бросилась бежать.
Я вспомнила также Цирцею. Но не могу сейчас о ней писать, ибо это больно. Слишком больно.
(Должна ли я радоваться, что пережила голод и годы, когда входила в банду хищных детей, детей-пираний, свирепых, безжалостных? То были сироты, которые не могли доверять взрослым. Дети-тарантулы, научившиеся охотиться на крыс, кошек, птиц. Должна ли я испытывать вину за украденную пищу, за людей, которым причинила боль? Должна ли наказывать себя за убитых?) Если обнаружат эти листки бумаги, мне будет безразлично, прочтут ли о моих страданиях и злодеяниях. Сейчас я пишу эти строки соком цвета индиго из ядовитых ягод. Пока что это не какой-то альманах, а всего лишь разрозненные страницы.
Я выпила кофе и заплакала оттого, что оказалась здесь, в этом месте, в безопасности, но без друзей. Со Священным Братством. Лурдес с ненавистью взглянула на меня, ведь я не пролила тогда слёз, которые увенчали бы её успех окончательно. Подошла Сестра-Настоятельница и положила руку мне на плечо. Я не посмела прикоснуться к ней, но посмотрела на неё с благодарностью, как и подобает вести себя с Сестрой-Настоятельницей. Лурдес опустила глаза и принялась сердито жевать пирог, ведь она была любимицей Сестры-Настоятельницы. Лурдес понимала, что означает этот жест, все мы это понимали.