нена скверной, дабы желать зла невинному? Или хуже того – герою?
Наутцера обязан был быть злодеем, хотя бы ради того, чтобы Акхеймион не мог винить в случившемся самого себя.
– Твой ученик… – осторожно подбирая слова, сказала Мимара, словно бы опасаясь того, что видела в его глазах, – Инрау… Тебе стоит понять, что его смерть не была напрасной, Акка… Что его жизнь имела бо́льшее значение, чем он, возможно, вообще сумел бы осознать.
– Ну конечно! – воскликнул он, в ушах у него гудело.
Ведь это действительно происходило прямо сейчас! Второй Апокалипсис!
И это означало, что Наутцера с самого начала был прав…
У него перехватило дыхание, казалось, что каждая крохотная частичка его существа терзается и дрожит.
Наутцера с самого начала был прав. Кровь Инрау пролилась не напрасно.
Акхеймион отвернулся от неё, от матери своего нерождённого дитя. Отвернулся, чтобы она не видела его слёз, а затем рванулся вперёд и вниз, по хребту древней дороги, что вела в дебри Дальнего Вуора…
Спустя две тысячи лет после того, как свет человеческой расы угас в этом уголке Мира.
Они приняли щепотку кирри способом, что им показал Выживший перед тем, как разбиться насмерть, спрыгнув со скалы. Никто из них об этом даже не упомянул, хотя оба совершенно отчётливо всё осознавали. Взамен они убедили друг друга, что скюльвенды непременно преследуют их, что Найюр урс Скиота уже вглядывается в горизонт, силясь отыскать малейшие признаки их присутствия. Кирри было для них насущной потребностью. В большей степени, нежели здравый смысл или даже надежда. В конце концов, Народ Войны действительно скакал следом за ними…
И посему они двигались по ночам, мчась вьющимися под ветвями деревьев тропами, пересекая вброд ревущие, стремительные потоки, серебрящиеся в лунном свете. Перебираясь через один особенно бурный речной приток, Мимара не смогла удержаться. Её нога соскользнула с мшистого выступа какого-то валуна. Пытаясь восстановить равновесие, она взмахнула руками, а затем просто исчезла в туче брызг. Мгновение Акхеймион едва мог дышать, не говоря уж о том, чтобы кричать или творить колдовство. К тому времени, когда он пришёл в себя, она, расплёскивая воду, уже натужно выбиралась на противоположный берег примерно в сорока локтях ниже по течению. Он бросился к ней, перепуганно суетясь, как это делают те, кто пытается исправить бедствие, ставшее результатом их собственных действий.
– Как там мешочек? – наконец спросил он.
Широко распахнув глаза, она нервно зашарила рукой под промокшими шкурами, но тут же расслабилась, обнаружив, что расшитый рунами кисет просто расплющился, оказавшись под кошельком, в котором она хранила свои хоры. Они присели на корточки, сгорбившись над поверхностью залитой лунным светом скалы, дабы проверить сохранность содержимого мешочка – если не взглядом, то хотя бы своими ноздрями. Мимара, чьи прежде взлохмаченные волосы вода превратила в струящиеся локоны, выглядела настоящей красавицей, напоминающей свою мать. Он не мог оторвать заворожённого взгляда от её золотящегося чешуёй доспеха животика.
«Зачем? – ярился скюльвенский варвар перед оком его души. – Зачем ты явился сюда, Друз Акхеймион? Зачем потащил свою сучку через тысячи вопящих и норовящих сожрать вас обоих лиг? Скажи мне, что заставляет человека бросать палочки на чрево его беременной бабы?»
Несмотря на то что из них двоих промокла Мимара, именно Акхеймион трясся от холода, когда они снова пустились в путь.
Двигаясь урывками и перебежками, они пересекали Дальний Вуор. Комары жутко донимали их, то роя́сь в определённое время суток такими плотными тучами, что казалось, будто Луна и Гвоздь Небес окружены каким-то светящимся ореолом, то, в другие часы, практически не беспокоя путников. В какой-то момент странствие перестало утомлять их, сделавшись почти неотличимым от сновидения, или, во всяком случае, чем-то менее отчётливым, более машинальным и не требующим существенных усилий. Акхеймион не столько передвигался сам или даже чувствовал, что движется, сколько плыл, будто какой-то праздный кетьянский князь, влекомый куда-то в носилках собственного тела. Он обнаружил себя будто бы странствующим под прямым углом к миру – одновременно как бы и преодолевающим эту дикую холмистую местность и погружённым в своего рода безумный, лихорадочный сон, в котором он слышал со стороны голос, узнаваемый им как принадлежащий ему же, и испытывал желания более страстные и настойчивые, нежели его собственные.
– Нет! – услышал он свой крик. – О чём ты…
Он прозревал себя очутившимся в скюльвендском стане, призрак Найюра впивался жутким взглядом в его глаза, в речах Короля Племён звучал грохот надвигающихся наводнений и оползней, от него исходили нестерпимые жар и вонь, сразу и грозя обетованием убийства и маня обещанием содействия.
«Двадцать зим утекло талым снегом, и вот ты заявляешься в мой шатёр, колдун, – смущённый, растерянный и сбитый с толку. Весь целиком! Весь без остатка объятый тьмой, бывшей прежде!»
Он скитался так далеко от мест, где ступали сейчас его ноги.
Само собой, опорой для холстины его души и сердца служило кирри. Именно оно расчищало пространства внутри и вовне его, позволяя телу проходить там и ступать туда, куда посредством собственной воли он не мог бы даже надеяться проникнуть. Оно всегда оставалось где-то рядом, не столько скрываясь внутри этих сонных видений, сколько нагнетаясь в них, как в мешок, дабы задержаться там, оставаясь, казалось бы, бесстрастным и недвижимым, но тихонько и неотвязно попрекающим его и требовательно ворчащим откуда-то из глубин его существа. Освободи меня! Одари меня жизнью!
И при всём безумии происходящего, казалось, ничто не могло быть более правильным. Как они потребляли сожжённую плоть Нильгиккаса, так и Нильгиккас поглощал их – оставшиеся крупинки одной души, продуваемые сквозь уголья другой и разгорающиеся пламенем более ярким. Употребление кирри, как понимал старый волшебник, было разновидностью дарения, а не принятия, способом воскресить последнего короля нелюдей – Клирика! – нося его сущность на изнанке их собственных жизней.
В какой-то момент он поймал себя на том, что кричит и рыдает: «А какой у нас выбор? Какой выбор?» Кирри было единственной причиной, по которой они сумели найти Сауглиш, выжить в Ишуаль и дойти до самых границ Голготтерата. У них не было выбора. Так почему же он не соглашался и спорил? Потому что пользоваться кирри было злом, ибо означало каннибализм – употребление в пищу другого разумного существа? Или потому, что оно понемногу искажало их чувства путями, которые они едва ли способны были даже постичь? Или потому, что оно уже начало, как всегда потихоньку, овладевать всеми их мыслями, не говоря уж о страстях?
Но какое значение всё это могло иметь для того, кто уже и так проклят?
Его путь был движением навстречу погибели – длинный и мучительный подъём к Золотому Залу. Его Сны предрекли это так ясно! Вот! – Вот его смерть, его рок и проклятие!
Умереть смертью, уготованной Сесватхе.
– Нет! – с трудом ловя воздух, сказала Мимара где-то позади. Казалось, весь мир идёт сейчас мимо них. Угловатые тени деревьев сочетались в переступающие корнями и стволами, шагающие им навстречу леса. – Нет-нет, Акка! – Он что, говорил вслух?
Их отличие от остального мира заключалось в направлении – ибо они шли туда, откуда само Сущее спасалось бегством.
– Мы идём ради жизни! – вскричала она тоном, столь непререкаемым, будто изрекала пророчество. – Ради надежды!
До тех самых пор, пока рассвет не окрасил золотом восточные края пустоши, в памяти волшебника не сохранилось более ничего, не считая его собственного хохота над этим её заявлением.
Открывшийся перед ними пейзаж оказался ещё неприветливее, чем он помнил по своим Снам.
Карты, независимо от того, насколько тщательно их старались сделать, всегда вводили в заблуждение. Так, на сохранившихся в Трёх Морях картах Древнего Севера огромное вытянутое устье, на которое взирали сейчас Акхеймион и Мимара, неизменно называлось «Проливы Аэгус» – название, отлично сочетавшееся с благородным достоинством прочих наименований, его окружавших. Но, исключая обучавшихся в сауглишской картографической традиции, никто из Высоких норсираев не называл так эти воды. Они гораздо чаще именовали их «Охни», кондским словечком, означавшим «Привязь». Огромный морской рукав, холодный и чёрный, тянулся перед ними. Волны взбивались в пену о низкий берег. Чайки, крачки и множество других птиц, казалось, впали в какое-то безумие, беснуясь над этими водами. Некоторые скользили в потоках незримого бриза, остальные же носились прямо над поверхностью, бросаясь вниз целыми стаями, возбуждённо галдя и пугаясь ими же и устроенной суматохи. Крики кормящихся птиц неслись по ветру, так глубоко, так отчаянно пронзая пустоту осеннего неба, что приблизившиеся Мимара с Акхеймионом замерли, потрясённые этим шумом и гамом.
Невзирая на усталость, спутники, хоть и не испытывая никакого желания разгадывать загадки, поневоле задумались, откуда взялась вся эта птичья орда. Ветер колыхал плотно росшие у их ног травы, хлопая спутанной порослью скраба и сумаха, словно пыльными одеялами.
Акхеймион вскрикнул первым, ибо взгляд его случайно уловил это, а затем он уже видел их повсюду – неисчислимые туши, забившие устье. Целые гниющие плоты из застрявших на мелководье разбухших, колыхающихся тел, источающих в воды Привязи потоки разлагающегося жира. Простёршиеся до горизонта бесконечные множества, заполняющие глубины, втягивающиеся в завихрения размером с города – чудовищные круговороты из пропитанного влагой и разорванного в клочья мяса.
Старый волшебник так и сел, взгляд его дрожал от волнения. Мимара медленно опустилась рядом с ним на колени. Её взгляд, даже вроде бы остановившись на нём, поневоле тянулся к открывшемуся зрелищу. Блуждающее облачко заслонило солнце, и изменившееся освещение позволило увидеть ободранные лица утопленников, а также изредка встречающиеся среди них бородатые человеческие физиономии и одетые тела, покачивающиеся среди по-рыбьему белёсых масс.