А вызванное Мясом безумие возрастало.
Он упал на колени. Казалось, какая-то громадная рука сдавила его изнутри, будто бы стремясь выдернуть из грязи его плоти каждое сухожилие, каждую связку. Причитая и сплёвывая сквозь зубы, он раскачивался взад-вперёд. Холодный воздух щипал ему дёсны. Бог толкнул его вперёд, схватив за загривок. Пройас содрогнулся от опутавших его лицо нитей слюны, давясь обжигающей кожу слизью. Непристойности кружились рядом, проступая сквозь окутавшую сознание дымку. Овладевая. Трогая. Вкушая…
– Нет! – прохрипел он. Лицо экзальт-генерала словно бы жило само по себе, гримасничая и дёргаясь так, будто мышцы его были привязаны струнами к стае дерущихся птиц.
– Нееет!
Да.
Пройас? Пройас Вака?
Предчувствие обрушилось на него с мощью удара наотмашь. Он дико заозирался, пытаясь сморгнуть с глаз осклизлые выделения… всмотрелся… не почудилось ли ему это? Да?
Фигура соткалась во мраке Умбиликуса – парящее золотое видение, простёртые руки и раскрывшиеся пальцы, окружённые сияющими гало…
Да.
Бархатные руки легли на его плечи, и он вцепился в эти руки, сжимая их с бесхитростной свирепостью ребёнка, вырванного ими из тисков смертного ужаса. Снова и снова словно бы могучий кулак бил его под дых, извергая из груди всхлип за всхлипом. И, уткнувшись лицом в грудь сего святого видения, Нерсей Пройас зарыдал, оплакивая, как ему представлялось, всё вокруг, ибо не было конца драконьему рёву и не было предела обрушившимся на него незаслуженным скорбям. Он причитал и стенал, заливая слезами мягкую ткань, задыхаясь от её благословенного запаха, но вне зависимости от того, насколько яростно сотрясали его эти спазмы, фигура, которую он сжимал в объятиях, оставалась невозмутимой – не столько недвижимой, сколько словно бы удерживаемой на месте всем тем, что было необходимым и непорочным. Грудь наваждения мерно вздымалась под смявшейся щекою Пройаса, тело, стиснутое отчаянными объятиями его рук, было вполне материально и полно жизни, а борода струилась по голове экзальт-генерала подобно шёлковой ткани. Руки его были словно железные ветви, а ладони горячими, как божье чудо…
И гулкий голос, скорее, нараспев читающий псалмы, нежели говорящий. Голос, обволакивающий душу тёплой вязкостью воды, умащённой елеем глубочайшего понимания и любви.
– Спасён, – на выдохе прошептали дрожащие Пройасовы губы. – В объятиях Его и спасён.
– Я… – попытался произнести он, но прилив раскаяния не дал ему закончить. Дрожь стыда и укусы ужаса.
И голос разнёсся в ответ.
Ты смог достичь невозможного…
Дыхание, словно вырывающееся из затянутого паутиной горла. Слёзы, обжигающие щёки, как кислота.
И снискал беспримерную славу.
– Но я делал такие вещи, – прохрипел он, – такие порочные, злобные вещи… вещи…
Необходимые вещи…
– Греховные! Я делал нечто такое, что невозможно исправить. Нельзя вернуть.
Ничто на свете нельзя вернуть.
– Но могу ли я заслужить прощение?
Содеянное тобою… невозможно исправить…
Он уткнулся лбом в плечо священного наваждения и стиснул ткань одеяний так, что она едва не порвалась. Вот итог всей его жизни, оцепенело осознала Часть… Всё это, весь сумбур ужаса-похоти-ликования сжался вдруг до единственного ощущения – лихорадочного трепета, прорывающегося сквозь бутылочное горлышко этого мига, этого окончательного…
Откровения.
Следы, оставленные тобою… вечны…
На мгновение он снова стал тем маленьким мальчиком, которым когда-то был, только сломленным и опустошённым, лишившимся даже малейшей искры благочестия, – ребёнком, совершенно бесхитростным, коим ему и следовало быть, дабы задать сейчас этот вопрос. Вопрос, который Пройас, будучи взрослым, нипочём не смог бы даже выговорить.
– Так, значит, я проклят?
И он почувствовал это, подобно облегчённому выдоху после долгой задержки дыхания – жалость и сострадание, охватившие сей величественный образ.
Но Мир спасён.
Казалось, будто какая-то разливающаяся в воздухе сонливость обволакивает каждый призыв Интервала – некое чувство, не позволяющее ему окончательно пробудиться ото сна. Первые из лордов Ордалии начали прибывать, заполняя своим присутствием сумрак Умбиликуса. Они разглядывали Пройаса, а тот рассматривал их, и его отнюдь не заботило, да и не должно было заботить, что они видят его ссутулившуюся спину и мучения, написанные на его лице, ибо они и сами выглядели столь же мрачными и ополоумевшими, как и он, – некоторые в большей, некоторые в меньшей степени.
Безумие, вызванное Мясом, возрастало.
Столь многое ещё нужно сделать!
А если Консульт решит напасть на них прямо сейчас – что тогда?
Он услышал имя Сиройона, но, кроме этого, ничего не сумел разобрать в их рычащих остротах. И хотя его рассеянное внимание постоянно отвлекалось от увеличивающегося в числе собрания, он видел в них это – ужас людей, пытающихся вернуть себе то, что было необратимо испорчено и развращено. Заламывающиеся руки. Мечущиеся или опущенные долу взгляды – пустые и словно бы обращённые внутрь себя. Некоторые, подобно графу Куарвету, открыто плакали, а немногие даже визгливо причитали, будто отвергнутые жёны, только усугубляя этим своё и без того убогое состояние. Лорд Хоргах вдруг начал отрезать ножом свою бороду – одну запаршивевшую прядь за другой, взирая при этом в никуда, словно человек, так и не сумевший прийти в себя после того, как его разбудили доставленными посреди ночи горестными известиями. Никто не обнимался – более того, лорды даже съёживались друг рядом с другом, до онемения стесняясь всякой близости.
И все их взгляды сходились на нём.
А посему он стоял, заставляя себя держаться с напускной бравадой, будто старый король, надеющийся тем самым подкрепить своё угасающее достоинство и благородство. Он окидывал взором это некогда величественное собрание, дыша, казалось, не глубже, чем ему хватало, дабы ощущать боль в своём горле. Он моргнул. Слёзы бритвами прорезали щёки.
Стало так тихо, как только вообще могло быть.
Безумие, вызванное Мясом, возрастало.
– Что, если… – начал он, глядя на скопище верёвок и шестов, скрепляющих нависшую над ними темноту. Заговорив, он заметил на одном из ярусов Умбиликуса осиротевшего сына Харвила, недавно вернувшегося из Иштеребинта с вестями… которых никто не пожелал даже выслушать. – Что, если Консульт нападёт прямо сейчас, что тогда?
– Тогда нас просто сметут, – вскричал лорд Гриммель, – и это будет справедливо! Справедливость восторжествует! – Из всех них, мужей, подвешенных на вервии Мяса, именно он всегда раскачивался сильнее прочих, но тем не менее сейчас он легко нашёл у собравшихся поддержку. Лорды Ордалии, размахивая кулаками и гневно жестикулируя, разразились громкими воплями – некоторые умоляющими, некоторые возмущёнными, стенающими, убеждающими. Их крики эхом отдавались в пустоте, затаившейся под холщовым куполом Умбиликуса. И не имело значения, шла ли речь о великом магистре или же варварском князе, яростным был этот крик или ошеломлённым – все они кричали одно и то же…
Как?
Все, не считая Сорвила. Король Сакарпа сидел в беснующейся тени зеумского наследного принца, который, вскочив с места, завывал вместе с остальными, сжимаясь скорее от отвращения, нежели от испуга – этакая дыра в океане ярости, пятнышко скептичного холода.
– Грех! Ужасающий грех!
– Я собственными руками творил это! Собственными руками!
– Внемлите мне! – вскричал Пройас, тщетно пытаясь добиться их внимания или хотя бы молчания. – Внемлите! – Он стоял перед всем этим шумом и гамом, перед целым представлением театрально жестикулирующих рук и заполняющих ярусы Умбиликуса искажённых муками лиц… разинутых… голодных ртов…
Он вновь взглянул на Сорвила и едва не вскинул руки, дабы защититься от неприкрытого и пронзительного обвинения во взоре юноши. Ах да – ведь сакарпский Уверовавший король был там, был свидетелем того, что он… что он… Взгляд Пройаса, помимо его собственного желания, сместился к знамёнам Кругораспятия, к чёрной ткани и пустоте. Голос его прервался столь резко, будто в глотку вонзили пыточный гвоздь.
Проникновение. Хлещущая кровь. Исходящие булькающим хрипом разрезы. Жар…
Сейен милостивый… Что же я наделал?
Несколько сердцебиений он словно бы плыл в мучительном шуме, бездумно раскачиваясь на волнах вскипающих образов немыслимых деяний… свершений… неискупимых грехов, а затем услышал, хотя сперва и не осознал этого, шелест колдовских изречений:
– ДОВОЛЬНО!
Все взгляды обратились к Анасуримбор Серве, только что вместе со своим братом Кайютасом вошедшей в Умбиликус. Свайяльская гранд-дама переоделась в убранства своего ордена и теперь стояла облачённая в струящиеся волны ткани, чёрными щупальцами обёрнутые вокруг её стройного тела. И сам вид этих незапятнанных одежд, оказавшихся во всём блеске их императорского величия в этом грязном и порочном месте, ужасал, суля собравшимся здесь истерзанным душам новые кошмары.
Пройас взирал на неё поражённо, как и все прочие. Ей тоже довелось пережить нечто тягостное, понял он, нечто гораздо более страшное, нежели её подбитый левый глаз. След каких-то суровых испытаний отпечатался на некогда безупречной красоте Сервы, избавив её лицо от девичьих округлостей, спрямившихся до строгих черт. Она выглядела жёсткой, безжалостной и неумолимой.
– Придите в себя! – крикнула она, теперь уже своим обычным – мирским голосом.
Она тоже видела его, осознал Пройас, отбиваясь от осаждающих его воспоминаний… на Поле Ужаса. Тоже свидетельствовала его преступления. Стыд сжал глотку экзальт-генерала, и ему пришлось изо всех сил сдерживаться, дабы не заблевать пол Умбиликуса.
Старый, давно ожесточившийся лорд Сотер вдруг бросился к дочери Аспект-Императора и, рыдая, упал к её ногам.
– Дойя Сладчайшая! Пожалуйста! Что с нами сталось? – вскричал он со своим певучим айнонским акцентом.