Казалось, будто вопит сам Мир, ибо звук сей был столь оглушительным, словно сами небеса кто-то прямо сейчас пробовал на зуб. Но поразительный голос – Его голос, – без труда проникнув сквозь весь этот чудовищный гам, тем не менее достиг их ушей:
– Будь проклята Великая Ордалия!
Голос столь могучий, что в нём слышалось нечто большее, нежели просто звук. В этом голосе чудился хрип, извергающийся прямиком из горла Первотворения и создающий из разверзшейся над ними пустоты непроницаемые и давящие пещерные своды, представляющийся речами, произносимыми языками и устами всех и каждого слушающего их. Издаваемый Воинством рёв ослаб и затих, будто выкрики, из которых он состоял, были пылинками, унесёнными прочь внезапно поднявшейся бурей. Мужи Ордалии стояли ошеломлённые и онемевшие, словно та оглушающая громкость, с которой их Господин и Пророк провозглашал свои изречения, только что в прах сокрушила сами слова, из которых те состояли, превратив весь их смысл и значение в какую-то серую грязь.
– За деяния мерзостные, непристойные и неописуемые – преступления, калечащие и сердце, и разум!
И тогда десятками тысяч они словно бы повисли голыми и казнимыми рядом с теми двумя злодеями. Исступлённые рыдания одно за другим рвали ткань изумлённой тишины…
Ни у кого не осталось и тени мысли о высящемся за их спинами Голготтерате.
– За насилие брата над братом, за родичей, родичами убитых и осквернённых!
Ещё больше воплей стыда и горя. Люди раскачивались на одном месте, рвали на себе волосы, царапали кожу, скрежетали зубами.
– Воистину прокляты! Прокляты и осуждены на вечные адские муки!
И тогда то, что было причитающим хором, превратилось в громоподобный стенающий вой, в умоляющий стон целых народов, наций и рас…
– Вероломные людоеды! Сборище нечестивцев!
– Какое бесстыдство!
– Какая мерзость!
Все до единого они содрогались, или рыдали, или вопили, или вскидывали руки с пальцами, сложенными в охранные знаки. Все – принявшие ли на себя эту вину, отрицающие ли её – не имело значения. Подобно безутешным детям они висли на плечах у соседей, дрожа и дёргаясь так, словно само Сущее держало их мёртвой хваткой.
Как? Как могло случиться такое? Как эти самые руки…
Как они могли…
Стоя высоко на утёсе, Святой Аспект-Император взирал на них сверху вниз, словно какой-то сияющий белизной и золотом проём мироздания. Почерневшие известковые скалы Окклюзии вздымались вокруг него, и хотя на фоне собравшихся здесь бесчисленных тысяч он выглядел всего лишь пылинкой, им казалось, что они видят на его лице негодование и хмурое недоумение, чувствуют прохаживающуюся по их плечам плеть божественного осуждения и ощущают кожей разящий клинок обманутых надежд братской любви…
Как? Как они, его дети, могли так безнадёжно заплутать?
Возвышаясь на Обвиняющем Утёсе, их Господин и Пророк наблюдал и ждал, будучи столь же непостижимым, как хмурые небеса. И один за другим мужи Ордалии начинали тяготиться не столько своим горем или же отвращением к себе, сколько той разнузданной несдержанностью, которой поддались. Вскоре они погрузились в молчание, за исключением тех, кто оказался чересчур жалким или сломленным, чтобы уняться. Они стояли там, омертвевшие сердцем, мыслями и членами, скупясь на усилия даже ради простой потребности дышать. Они стояли там, ожидая от воздвигшегося перед ними сияющего светоча суда и приговора.
Да. Пусть всё закончится.
Даже проклятие, казалось, теперь было для них благословением, лишь бы прошлое, наконец, оказалось предано забвению и ушло в небытие.
Появившись словно бы из ниоткуда, у них по рукам пошли маленькие конические чаши, сделанные то ли из папируса, то ли из листов тонкого пергамента, вырезанного из свитков Священных Писаний. И в силу свойственной всем толпам склонности к подражанию, каждый из них, вторя действиям своих товарищей, брал один конус, передавая оставшуюся груду дальше. И это всеобщее незамысловатое действие успокоило их, а ожидание своей очереди дало возможность отвлечься, удивляясь и задаваясь вопросами. Многие вытягивали шеи, чтобы всмотреться в окружающие их множества, а другие вглядывались в кусочки неразборчивого текста, виднеющегося на доставшихся им чашах. Третьи же смотрели на выступ, ожидая какого-нибудь знака от своего Святого Аспект-Императора…
Но никто не оглянулся на Голготтерат, вздымающийся позади них во всём своём зловещем величии.
Однако тысячи людей по-прежнему продолжали безутешно рыдать. Некоторые что-то выкрикивали, другие же просто бормотали вслух. Шум разговоров распространялся, растекаясь по близлежащим склонам. Немало людей пострадало в разразившемся недавно бесноватом буйстве, и теперь их выносили из толпы, подняв над головами и передавая наружу по лесу воздетых рук.
– Многие всё ещё плачут…
Голос его пролился на них подобно дождю – тёплому и моросящему.
– Души, наиболее отягощённые грузом вины.
И что-то в его голосе – интонация или отголосок – кололо слух всем и каждому. Многие из продолжавших рыдать сумели, наконец, унять свои судорожные стенания, расправить плечи и встать прямо, вытереть слёзы подушками пальцев и, моргая в притворной усталости, воззриться на Аспект-Императора. Но бдительности соседей им обмануть не удалось, ибо те уже заклеймили всех плакальщиков печатью своей памяти.
– Они пребывают, словно мрачные тени на пути изливающегося света…
Средь ропота толп вновь набирал силу тонкий визг. Многие из замеченных в неудержимых проявлениях чувств начали оглядываться по сторонам, то ли сбитые с толку, то ли изыскивающие пути к бегству.
– Они развращены… поражены скверной…
Но некоторые из плакальщиков даже приветствовали своё уничижение, улыбаясь сквозь вопли и слёзы, призывая осуждение и смерть обрушиться на них.
– Взять их!
Человеческие массы, которым мгновением ранее настолько недоставало подробностей и различий, что они казались совершенно однородными, тут же расцвели тысячами больших и малых цветков, ибо мириады конечностей со всех сторон устремились к рыдающим людям.
– Поднимите их так, чтобы я мог их видеть!
Цветы, состоящие из овеществлённого насилия, выгнулись, а затем словно бы выросли, раскрываясь назад и наружу, явив испытующему взору небес множество фигур, часть из которых яростно сопротивлялась хватке держащих их рук, часть извивалась, а некоторые просто лежали безвольно и покорно…
– Отворите их глотки!
И цветы сжались, пытаясь отстраниться от тянущихся к ним со всех сторон тысяч бледных конечностей…
– Испейте! Испейте их беззаконие! Омойте сердце своё жаром их проклятия!
Люди бросались вперёд, сжимая в руках сделанные из Священных Писаний чаши, а затем удалялись, горбясь над своею алой добычей, и только оказавшись в стороне, запрокидывали головы…
– И готовьтесь! Отриньте всё, что делает вас слабыми и бессильными.
И он вдруг вспыхнул, испустив блистающий луч, начинающийся у самого Обвинителя и упирающийся прямо в порочное золото Нечестивого Ковчега.
– Ибо ваша единственная надежда на искупление находится позади вас! Святая Миссия, доверенная вам Богом Богов! И вы! Должны! Пойти! На всё! На любую боль! Любую ярость! Даже будучи искалеченными, вы должны ползти, разя вражий пах или бедро! Даже ослепнув, должны на ощупь втыкать клинок в визжащую черноту, а умирая, плевать во врагов, извергая проклятия!
Тела плакальщиков лежали повсюду словно тряпки, словно ужасающие обломки кораблекрушения, в беспорядке разбросанные разыгравшейся бурей.
– Сражаясь, вы прошли через весь Мир! Свидетельствовали такое, чего никто не видел веками!
Цветы исчезли подобно тому, как истаивают песочные замки под натиском волн.
– И ныне стоите на самом пороге Искупления! И вечной Славы!
Растянувшееся на мили Воинство Воинств заколыхалось и взбурлило, ибо мужи Ордалии, наконец, отвернулись прочь от мешанины скал и уступов Окклюзии – прочь от жестокого правосудия своего Святого Аспект-Императора.
– Голготтерат!
И прочь от себя.
– Голготтерат!
К цели.
– Все отцы секут своих сыновей! – возгласил Святой Аспект-Император, голос его, казалось, скрёб и царапал небесный свод.
– Все отцы секут своих сыновей!
Глава десятая. Великое Отпущение
Быть обманщиком разумно, если истина может принести тебе гибель. Быть обманщиком – безумие, если только истина может спасти тебя. Посему именно Разум – отец Славы, а Истина лишь её напыщенная сестра.
Ранняя осень, 20 Год Новой Империи (4132 Год Бивня), Голготтерат
Дни бестелесного ужаса. Дни ярости и стенаний. Дни безголосых визгов и стонов. Дни зубовного скрежета… в отсутствие зубов.
Дни… движения по течению или по ветру – как движется дым, уносимый сквозь темноту дуновением ночи.
Ужасающий Анасуримбор Келлхус спрятал душу Маловеби в свой кошелёк, и ему ничего не оставалось, кроме как наблюдать за калейдоскопом мелькающих образов. Пересечение пустошей. Сломленная императрица, чей взгляд то и дело замирал, цепляясь за очертания предметов. Её сын, всякий раз тайком пробирающийся поближе к краю лагеря. А теперь – суматоха и ярость, последовавшие за возвращением к Ордалии… Всё то, что можно было заметить, болтаясь у бедра Аспект-Императора.
Танцующего в мыслях…
Колдун Мбимаю едва был способен смотреть на всё это, ибо, хоть он и был ныне бестелесным, все его страсти, в буйстве которых поэты так часто склонны винить плоть, никуда не делись, пылая так же свирепо, как и всегда. Насколько он помнил. Ужас, ярость, сожаление бичевали и изводили Маловеби до такой степени, что, казалось, глаза его готовы выскочить из орбит. Ликаро, где бы он сейчас ни холуйствовал, от сыплющихся на него проклятий должен был попросту превратиться в золу!