голоде.
Голготтерат… Даже будучи так далеко, он тем не менее подавлял, преобладал, господствовал, пробуждая в душе некую первооснову, саму сущность первозданной тревоги.
– Но тогда… зачем обличать и позорить меня?
Возлюбленное лицо даже не дрогнуло.
– Затем, что твоя жизнь – цена миллионов жизней… в том числе жизней Мирамис, Тайлы, Ксинема.
Пройас закрыл глаза, из которых текли горячие слёзы, – в равной мере слёзы облегчения и обиды.
– Как это? Как… моё обвинение… может изменить… хоть что-то?
– Оно исцелит сердца тех, кому предстоит продолжить сражаться. Даст мне воинов, которые бьются, будучи возрождёнными.
Стая устремившихся на юг гусей миновала простёршееся над ним небо, растянувшись какой-то загадочной руной.
– Так я спасён? Или я… сам себя… п-проклял?
Анасуримбор Келлхус пожал плечами.
– Я не пророк.
Другой Пройас зашипел сквозь зубы, ибо унижение стёрло меж ними все границы и все различия.
– Лжец!
– Семена были брошены, а я лишь говорю, какие из зёрен прорастут. В этом я не отличаюсь от любого Пророка.
– Враньё! Ложь и обман – всё до последнего слова!
– Правда… – молвила тень Аспект-Императора голосом, казалось, тоже пожимавшим плечами. – Ложь… Для дунианина всё это не более чем инструменты, два ключа к двум различным областям Мира. Скажи мне, что, по-твоему, лучше: правда, означающая гибель человечества, или ложь, ведущая к его спасению?
Низвергнутый экзальт-генерал сплюнул кровь изо рта.
– Тогда почему бы не солгать и сейчас? Почему бы не сказать: «Пройас, твоя душа исполнилась ныне самой наиблагословеннейшей благодати! Ты будешь пировать в чертогах Героев и возлежать с девственницами в Священном Чалахалле!»?
– Потому что, если бы я солгал сейчас тебе, я не знал бы, во имя чего лгу… Всё в этом месте – тьма, кроме меня самого. Тьма, бывшая прежде. Всякая ложь, произнесённая мной, послужила бы целям, которые мне неизвестны… Я говорю правду, Пройас, ибо правда – это всё, что мне осталось.
Глаза павшего Уверовавшего короля полезли на лоб от гнева и обиды, через которые он не способен был преступить.
– Так, значит, вот что я заслужил? – с крайней степенью боли и тоски вскричал он. – Вот это? Вероломство? Проклятие?
Одетая в белое фигура недвижно стояла на месте, присутствуя здесь, но не давая на его вопрос никакого ответа. Или, быть может, она отвечала ему этим присутствием.
Пройас оглянулся на Голготтерат, на того деспота, что воистину повелевал сим окончательным, последним предательством. И это показалось ему безумнейшей вещью на свете – как само по себе, так и по отношению к нему и его скорби. Наконец, он смог оценить, измерить его в локтях – расстояние между здесь и сейчас и тем ужасным концом, что придавал смысл и значение всей его жизни.
Он так близко.
Всё, что Маловеби было известно о Нерсее Пройасе, он вынес из слухов, циркулировавших при дворе зеумского сатахана – о его безразличии к политике, о богоподобной наружности и свирепой, ревностной вере. Всё это создавало образ великого человека, посвятившего свою жизнь легендарному призванию – не слишком много, но достаточно, дабы понимать, что совершаемое Святым Аспект-Императором здесь, у самых пределов Мира, не было просто ещё одним ничего не значащим убийством.
– Дай мне умереть, – умолял человек, – пожалуйста, Келлхус.
Ответ Анасуримбора обрушился, словно глас, исходящий из нависшего над Маловеби небытия, как это было всегда, с учётом его собственного местонахождения.
– Нет, Пройас… В этом Мире не существует мучений, сравнимых с теми, что тебя ожидают. Я видел это. Я знаю.
– Тогда… покончим с этим! – всхлипнул Пройас. – Если ты определил мне… быть твоим свидетелем… скажи мне… скажи мне правду о себе, дабы я мог осудить тебя! Проклясть тебя, в свою очередь!
Кровь и распухшие ткани лица ужасным образом исказили благообразные черты экзальт-генерала, однако благородство его истерзанного облика было бесспорным.
– Но правда обо мне известна тебе так же хорошо, как и ложь, – молвило заслонившее небо существо. – Я пришёл, чтобы спасти этот Мир.
Разбитые губы сложились в гримасу, обнажившую выбитые и обломанные зубы. Ужасающая усмешка.
– И потому-то… сами боги и охотятся на тебя!
Маловеби съёжился внутри своей чудовищной тюрьмы. Псатма Наннафери вдруг предстала перед глазами его души – образ старой карги, затопивший непаханое поле девичьего тела. Святой Аспект-Император ответил так, будто слова были глиной, которую нужно раскрошить и просеять.
– Как им и должно! Факт, в наибольшей степени повергающий в ужас наш разум и саму нашу способность постигать, заключается в том, что однажды инхорои должны победить. Быть может, уже в этом году или столетиями спустя человечество будет уничтожено. Задумайся над этим! Почему Момас обрушился на Момемн – город, названный в его же честь, а не на это адское место? Почему Вечность слепа и не зрит Голготтерата? Да потому, что он пребывает вне Вечности – за пределами того, что могут увидеть боги. И эта слепота, Пройас, как ничто иное перехватывает дух! Мы, наша Великая Ордалия следуем путями судьбы, обретающейся вне судьбы! Мы совершаем паломничество, каждый миг преображающее Сотню.
И, услышав эти слова, Маловеби словно бы пошатнулся – в равной мере из-за смятения, вызванного нежеланным осознанием и вследствие понимания, что, несмотря на всю абсолютность своего презрения к будущему, ятверианская ведьма не знала об этом…
– Когда они пытаются уничтожить меня, – продолжал Анасуримбор, – их убийцы, казалось бы, самой природой Сущего обречённые на успех, раз за разом терпят неудачу, ибо в действительности они всегда обречены на провал… Вечность преображается, и Сотня, не замечая этого, меняется вместе с нею. Нечестивый Ковчег это уродующее саму ткань Творения отсутствие, яма, поглощающая все следы того, что она поглотила! И в той степени, в какой это воздействует на нас, мы гонимся за Судьбой, которую боги не способны даже увидеть… Вот так, Пройас. Здесь… в этом месте мы играем за пределами Вечности.
Не имея тела и будучи по этой причине неспособным на судороги, вызванные избытком чувств или постижением немыслимого, Маловеби мог лишь вяло трепыхаться. Судьба вне судьбы?
– И да, если где-то и можно найти Абсолют, то именно здесь.
Взгляд ошеломлённого адепта Мбимаю уткнулся в сокрушённого человека, лежащего на краю Обвинителя, и грозные Рога, соедининяющие хмурые небеса с простёршейся под ними равниной. Уверовавший король Конрии казался странным образом спокойным и безучастным, несмотря на то что его локти были на излом стянуты верёвкой у него за спиной. Его глаза будто бы следили за чем-то, находящимся в отдалении.
– А Бог Богов? – прохрипел истерзанный лик.
Когда Аспект-Император поставил обутую в сандалию ногу на плечо своего любимого ученика, открывающийся Маловеби вид накренился и повернулся влево, а затем начал вращаться следом за движениями отрезанной головы зеумского колдуна. Образ пленника Аспект-Императора сменила вздымающаяся грудой обломков бесплодная дуга Окклюзии, очертившая по кругу дали с точностью циркуля.
– Так же слеп к Своему Творению, – сказал Анасуримбор, – как мы остаёмся слепыми к самим себе.
Маловеби услышал скрип разгорячённой кожи по неровному камню, а затем снова узрел скалу Обвинения и вздымающийся вдали кошмар Рогов Голготтерата – но не Нерсея Пройаса. Конопляная верёвка плотно прижималась к краю утёса.
Анасуримбор Келлхус какое-то время неподвижно стоял на выступе, как всегда полностью скрытый из виду. По-прежнему болтающийся на поясе Аспект-Императора Маловеби, с трудом оторвав взор от усыпляюще раскачивающегося образа Ковчега, последовал взглядом за его ужасающей тенью, протянувшейся двумя огромными чёрными дланями к шершавым наростам лагеря, к Великой Ордалии. Он всмотрелся в кишащее Воинство Воинств, и оно показалось ему не более чем скопищем насекомых… жучков, под взглядом Анасуримбора Келлхуса собирающихся кругами.
Как могло нечто подобное быть деянием безумца? Кто стал бы порабощать целую цивилизацию, чтобы потом вести её в бой против басен и небылиц?
Чтобы перевернуть вверх дном весь этот Мир, у Анасуримбора Келлхуса имелась причина – и чудовищная именно в той мере, в которой он и утверждал.
Ночь. Столетие.
При втором падении что-то сломалось. Порезы на его теле ропщут, а ссадины стонут.
Медленное вращение то открывает взору его умирающего собрата – Цоронгу, то вновь уносит того прочь.
Лучи солнца прорезают вершины гор, вздымающихся за их спинами, и глядя наружу и вверх из того мяса, в котором он на какое-то время застрял, Усомнившийся король зрит это.
Воистину зрит.
Исполинскую золотую корону, знак почестей, что подошёл бы для головы размером с целую гору, небрежно, слегка покосившись воздвигающийся здесь, на этой земле.
Беспредельное отречение.
Дышать больно. И трудно.
Он раскачивается. Пенька верёвки скрипит, словно дерево. Он раскачивается и смотрит…
Умирая, он постигает невозможное. И понимает то, что его отец понимал всегда. На своём смертном одре гордый Онойас призывал к себе сына, зная, что тот не придёт… Но да, всё же надеясь… Ибо в конечном итоге совсем не важно, что именно жизнь делает с душами.
Совсем не важно.
Пройас видит это, хотя теперь ему нужно сдвинуть горы для того, чтобы просто приподнять своё чело.
Мир, раздробленный на свет и тени, представляется реальнее. И расстояния кажутся больше…
А мы сами гораздо менее привязанными к нему.
Невозбранность бросается вниз с края простёршихся меж нами трещин.
И мы караем тех, кого пожелаем.
Глава одиннадцатая. Окклюзия
В чернилах стихов пребывая,