– Нет… Нет!
– Да, Эсми. Я вернулся ради тебя.
Отчего они не убьют его? Или не прогонят прочь?
– И… и ради… Кельмомаса?
Что за дело причине до следствия? Какой человек, если он в своём уме, станет взвешивать свою погибель на чаше любви?
– Он такой же, как Инрилатас.
– Но Майтанет убил его!
– Лишь защищаясь от наших сыновей.
– Но Кель… К-кель… он… он…
– Он сумел одурачить даже меня, Эсми. Никто не мог этого предвидеть.
Голова её поникла, опустившись к содрогавшимся от рыданий плечам. Отец взирал на неё, бесстрастный, словно золотое изваяние. И юному имперскому принцу почудилось, будто он и в самом деле умер, но был сброшен с облака или с какой-то звезды, дабы упасть на землю здесь, на этом самом месте, приклеенным к нему дрожащим тёплым пятнышком. Единственным, что от него ещё оставалось – и становящимся при этом всё меньше и меньше.
– Он убил их всех, – сказал отец, – Самармаса и Шарасинту собственными руками, Инрилатаса руками Майтанета, а Майтанета…
– Моими руками?
– Да.
– Нет! – завизжала она. – Нееет! Это не он! Не он! – Она вцепилась в лицо мужа, царапая его пальцами, изогнувшимися будто когти. По его щеке, стекая на бороду, заструилась кровь. – Ты! – бушевала она, хотя глаза её полнились ужасом от содеянного – и от того, что он позволил ей это. – Ты – чудовище! Проклятый обманщик! Акка видел это! Он всегда знал!
Святой Аспект-Император закрыл глаза, а затем вновь распахнул их.
– Ты права, Эсми. Я – чудовище. Но я чудовище, в котором нуждается Мир. А наш сын…
– Заткнись! Замолчи!
– Наш сын – лишь ещё одна форма мерзости.
Вопль его матери вознёсся ввысь, пронзив ночную тишину. Нечто любящее. Нечто подлинное и искреннее – отточенное лезвие надежды.
И сломленный, разбитый мальчик лежал, едва дыша и наблюдая.
Готовясь к тому, что сейчас его мать тоже разобьётся вдребезги.
Изнеможение первой настигло маму, и теперь лишь отец остался сидеть перед угасающим костром. Анасуримбор Келлхус, Святой Аспект-Император Трёх Морей. Он перенёс их – мешки из плоти, источающие каждый свою долю ужаса, ярости и горя – уже более чем на дюжину горизонтов от Момемна. Отец сидел, скрестив ноги так, что его шёлковые одеяния, измаранные кровавыми пятнами, напоминавшими нечто вроде карты с разбросанными в случайном порядке островами и континентами, растянулись меж его коленей. Отсветы костра превратили складки одежды на его локтях и плечах в какие-то сияющие крючья. Один из декапитантов лежал, заслоняя другого, и было отчётливо видно, что испытующий взгляд и выражение его чудовищного лица, обтянутого чёрной, напоминавшей пергамент кожей, в точности повторяет неумолимые черты отца, взиравшего прямо на Кельмомаса и прекрасно знавшего, что мальчик лишь притворяется, что спит.
– Ты лежишь, изображая из себя побеждённого, – молвил отец голосом ни нежным и ни суровым, – не потому, что побеждён, но потому, что победа нуждается во внешних проявлениях лишь тогда, когда этого требует необходимость. Ты притворяешься неспособным пошевелиться, считая, что это соответствует твоему возрасту и соразмерно тому бедствию, что обрушилось на тебя.
Он собирается убить нас! Беги! Спасайся!
Маленький мальчик лежал так же неподвижно, как тогда, когда он шпионил за нариндаром. В нещадной хватке Анасуримбора Келлхуса всё было подобным яичной скорлупе – будь то города, души или его собственные младшие сыновья. Не было необходимости вникать в его замыслы, чтобы понимать смертоносных последствий попытки им воспрепятствовать.
– От кого-то вроде меня сбежать не получится, – сказал отец, в глазах Аспект-Императора, будто заменяя ту ярость, что должна была бы звучать в его голосе, плясали отблески пламени.
– Ты собираешься убить меня? – наконец спросил Кельмомас. Пока что ему ещё разрешено говорить, понимал он.
– Нет.
Он лжёт! Лжёт!
– Но почему? – прохрипел Кельмомас с обжигающей злобой во взгляде и голосе. – Почему нет?
– Потому, что это убьёт твою мать.
Ответ Телиопы – и её же ошибка.
– Она хочет, чтобы я умер.
Аспект-Император покачал головой.
– Это я хочу, чтобы ты умер. А твоя мать… она хочет, чтобы умер я. Она винит меня в том, что ты сделал.
Видишь! Видишь! Я говорил тебе!
– Просто она знает, что я и в самом деле её люб…
– Нет, – сказал отец, не повышая голоса и не меняя тона, но при этом легко перебивая сына, – она попросту видит лишь твою наружность, лишь малую толику тебя и путает это с невинностью и любовью.
Ярость охватила имперского принца, заставив его вскочить на ноги.
– Я люблю её! Люблю! Люблю!
Отец слегка моргнул, или ему лишь так показалось.
– Некоторые души расколоты так сильно, что почитают себя цельными, – сказал он, – и чем ущербнее они – тем более совершенными себя считают.
– И что же, я так сильно расколот?
Будучи почти неподвижным, его отец казался исполином, левиафаном, свернувшимся, сжавшимся и уместившимся в теле и сердце смертного.
– Ты самый ущербный из моих детей.
Мальчик задрожал, подавив крик.
– И как ты собираешься поступить со мной? – сумел, наконец, выдавить он.
– Так, как пожелает твоя мать.
Взгляд мальчика метнулся к императрице, свернувшейся слева от отца в поросли трав и в утончённой роскоши своих нарядов казавшейся трогательно жалкой… Почему? Почему такой человек, как его отец, связывает свою жизнь с душой настолько слабой?
– Мне стоит бояться?
Костёр постепенно угасал, превращаясь в кучку золотящихся углей. Вокруг расстилались кепалорские степи – безликие и блёклые, словно труп Мира, простёршийся в свете Гвоздя Небес.
– Страх, – молвил его ужасающий отец, – это то, что ты никогда не умел контролировать.
Кельмомас поник, опустившись на сухой ковёр из колючих степных трав, в мыслях его ныл и визжал его проклятый брат, канюча и требуя, чтобы он прямо сейчас ускользнул, просочился в глубину окружавшей их ночи и жил далее в этом мире – более диком, но и более надёжном. Жил, словно зверь среди других зверей, освободившись как от чистого, ни с чем несравнимого ужаса, которым был его отец, так и от той идиотской кабалы, в которую его ввергала потребность в любви собственной матери.
Беги же! Прочь отсюда! Спасайся!
Но Святой Аспект-Император видел всё, взгляд его промерял горизонты и миры. Оцепенение, какого Кельмомас ещё никогда за все свои восемь лет не испытывал, объяло его, охватило его члены, овладело телом настолько, что он, казалось, стал таким же неподвижным, как холодная земля, к которой он прижимался, – чем-то, лишь немногим большим, нежели ещё один комок безжизненной глины.
Наконец, он осознал, что это отчаяние.
С каждым следующим прыжком мир вокруг них менялся, монотонные просторы равнин постепенно уступали место сначала узловатым изгибам предгорий, а затем и изрезанным ущельями горным пейзажам. Отец перенёс их к подножию горы, которая издалека казалась чем-то вроде скрюченной и сломанной руки с торчащими из массивных гранитных одеяний костями. Лишь когда Напев бросил их в её тень, стали понятны подлинные размеры этого каменного навеса. Теперь он не выглядел просто неким выступающим участком скалы, укутанным в тенистый полумрак, а простирался над ними и вовне исполинским пологом, став для путников как укрытием от накрывшего предгорья дождя, так и источником постоянного щемящего беспокойства. Из нависавшего над ними колоссального каменного выступа можно было построить сотню зиккуратов, да что там – целую тысячу. Кельмомас ощущал напряжение, исходившее от того гигантского полога, его, казалось, неудержимую потребность обвалиться, упасть, обрушиться, прянуть вниз, словно миллион всесокрушающих молотов.
Ничто настолько тяжелое не могло вот так висеть слишком долго.
Отец время от времени тихо беседовал с матерью, настаивая на необходимости как можно быстрее раздобыть одежду и припасы. Мальчик увлеченно, а потом и испуганно наблюдал, как Келлхус, сняв с пояса декапитантов и положив их на вытянутый, словно устричная раковина, камень, скрутил их волосы в какое-то подобие чёрных гнёзд, а затем установил эти иссушенные штуковины, заставив их смотреть в разные стороны, словно несущих дозор часовых. Мать, в свою очередь, донимала отца требованиями отправиться в Сумну, дабы принять командование силами, которые она собрала там. Эсменет не понимала, что они в намного большей степени стремились к Великой Ордалии, нежели бежали прочь из охваченной смутой Империи. Их спасение дорого обошлось Келлхусу, понял мальчик, и теперь отец мчался так быстро, как только мог.
Неужели Святое Воинство Воинств уже неподалёку от Голготтерата?
Императрица прекратила свои протесты с первым произнесённым мужем колдовским словом и теперь лишь стояла, встревоженно наблюдая, как окутавшие отца сияющие росчерки утянули его в мерцающее ничто. Кельмомас явственно вздрогнул от мелькнувшей в её взгляде ненависти.
Отец был прав, шепнул Сармамас.
Младший из выживших сыновей Анасуримбора Келлхуса едва не зарыдал – настолько сильным было облегчение, но вновь обретённая надежда заставила его лицо остаться безучастным. Он лишь изобразил смятение, рассматривая изборождённый трещинами каменный навес и вглядываясь в окутанные пологом ливня предгорья.
Они остались вдвоём… наконец-то. Удивление. Радость. Ужас.
– Почему? – молвила мать, взгляд императрицы, сломленной постигшими её утратами, был пустым и мёртвым. Она сидела пятью шагами ниже, на куче обломков, кутаясь в своё церемониальное облачение, выглядящее в этих краях настолько абсурдно, что она казалась удивительным цветком, которому отчего-то вздумалось распуститься лютой зимой. По её прекрасным щекам струились слёзы.
Они остались вдвоём… не считая декапитантов.
– Потому… – сказал он, симулируя то, чего ему не дано было ни выразить, ни постичь, – что я тебя люблю.