– казалось, рыдало внутри него его собственное дыхание. – Здесь! И хотя беспокойство пробегало искрами по его коже, а ужас душил мысли, но всё же в душе его то и дело проскальзывало ликование.
Наконец-то! Все кошмары и муки, преследовавшие его, как и всех адептов Завета, живых или уже умерших, одну невыносимую ночь за другой – за всё это, быть может, скоро удастся сполна рассчитаться. Отмщение – Отмщение! – наконец, близко!
И всё же атмосферу, царившую в лагере Завета, в целом можно было описать как дрожащее… онемение.
– Однако, – продолжил великий магистр Завета, – ты же легендарный Друз Акхеймион… – он легонько улыбнулся, – волшебник.
Акхеймион никогда не встречался с Саккарисом лично, но немало слышал о нём. Он многих раздражал – в той манере, в какой раздражают учителей одарённые дети, начинающие кукарекать в классе, стоит наставнику ненадолго отлучиться. Но подобное раздражение обычно быстро отступает, стоит тем явить свидетельства своих знаний, Саккарис же с его способностями и вовсе давал учителям полное право предаваться самовосхвалениям. В чём бы ни заключались его дарования, Келлхус, само собой, быстро узнал о них. Акхеймион праздно задавался вопросом – был ли когда-либо великим магистром Завета человек столь невеликих лет, ибо единственной вещью, казавшейся ему более возмутительной, нежели причёска Саккариса, был тот факт, что в его волосах было слишком мало седины.
Акхеймион улыбнулся в ответ.
– А ты?..
Двадцать лет, проведённых им в добровольной ссылке, месяцы скитаний по пустошам, и всё же этот проклятый джнан с такой масляной лёгкостью вновь явился на свет, выскользнув откуда-то из глубин его существа.
– Пожалуйста, – произнёс великий магистр Завета. Его улыбка обнажила зубы – неестественно ровные. Он говорил, как показалось Акхеймиону, словно человек, изо всех сил старающийся проснуться. – Будет лучше, если мы станем говорить без экивоков.
Обидно думать, но минули десятилетия с тех пор, как ему в последний раз довелось выносить общество мудрых. Образование меняет человека, одаряя его склонностью относиться к простонародью с недоверием или даже презрением. Апперенс Саккарис, как очень быстро понял старый волшебник, едва терпел его присутствие.
Акхеймион, поджав губы, вздохнул. Казалось, всё вокруг источало трагедию – и надежду.
– Тень лежит на этом месте.
Великий магистр пожал плечами, словно бы удивляясь произнесению в его присутствии нелепости.
– Мы собираемся штурмовать Голготтерат, не забыл?
– Я не о том. Что-то терзает тебя. Что-то терзает всех вас.
Саккарис опустил взгляд, рассматривая свои большие пальцы.
– Вспомни о том, что за земля сейчас у тебя под ногами, волшебник.
Акхеймион насмешливо нахмурился.
– Ты почивал на этой земле каждую ночь – всю свою жизнь.
– Да, но на сей раз нам пришлось пересечь весь Мир, чтобы очутится здесь, не так ли?
Акхеймион усилием воли подавил желание треснуть собеседника по лбу, словно непробиваемого глупца.
– За что приговорён к смерти Пройас?
Быть может, он о чём-то узнал? Быть может, он как-то сумел увидеть истинное лицо Келлхуса?
Великий магистр снова заколебался. Несмотря на всю свою досаду, Акхеймион в глубине души вынужден был признать, что Саккарис в конечном счёте был неплохим человеком…
Ибо совершенно очевидно, что его сейчас обуревал стыд.
Тем временем Саккарис справился со своими чувствами, и выражение его лица вновь стало бесстрастным.
– Как ты думаешь, – спросил он, глядя куда-то вправо, – благодаря чему такое множество людей, – воинство настолько громадное, сумело добраться так далеко?
Старый волшебник нахмурился, хоть и понимая сам вопрос, но будучи недовольным сменой темы.
– Ну, наверное, они месяцами шли сюда… совсем как я.
Презрительная усмешка человека, чересчур долго находившегося на грани.
– И что, всё это время ты поддерживал свои силы одними только молитвами?
Акхеймиону, долгие годы жившему в Каритусаль, в своё время довелось посетить не одну опиумную курильню, чтобы немедля узнать это холодное, словно лежащая прямо на лице человека крабья клешня, выражение. Он множество раз видел этот взгляд у людей, зависимых от наркотика, – один из тех взглядов, что одновременно и выказывают бушующую в душе человека необоримую ярость, и бросают вызов всем остальным, предлагая рискнуть и ответить тем же.
– Что же, – давил великий магистр Завета, – ты ел?
Куйяра Кинмои…
– Пищу.
А потом Ниль’гиккаса.
– И какая же пища, по-твоему, была доступна Великой Ордалии?
И тогда старый волшебник, наконец, осознал, что Воинство Воинств настиг тот же рок, с которым довелось столкнуться и им с Мимарой.
Два евнуха прислуживают ей. Оба прокляты.
Когда-то её холили и лелеяли, как рабыню – обихаживая с помощью побоев и ласки. Когда-то её холили и лелеяли, как Анасуримбора – одновременно и балуя и отвергая. Духи, шёлк и суетливые руки отзывались на всякую её прихоть, время от времени смущая её, но намного сильнее утешая и примиряя с действительностью. Даже сейчас, прозревая Суждение, обретающееся повсюду, замечая демонов, цепляющих на лица фальшивые улыбки и тревожные взгляды, она находит прибежище и отраду в нелепости чужих рук, делающих то, что она легко могла бы сделать и сама.
Она ждёт – приходит понимание.
Ждёт, когда закроется Око Судии.
Но оно отказывается закрываться.
Воды, по всей видимости, не хватает, поэтому они обтирают её влажной тряпицей. За исключением произносимых странным голосом указаний, евнухи совершенно не разговаривают, наполняя воздух тихими звуками плещущейся воды и скользящей по телу ткани. Они ошеломлены, их переполняет изумление и отчаяние, изгоняющее рутину из кажущихся повседневными задач. И посему они делают то, что делают, с неистовством воистину религиозным.
Как, впрочем, и следует ожидать, учитывая все совершённые ими насилия и надругательства.
Замаранные душой, но будучи чистыми руками, они размачивают и вытирают грязь с её кожи. Она восхищается своей наготой, сияющей в свете фонаря нежными отблесками, дивится огромному шару своего живота. Обменявшись несколькими фразами на каком-то из бускритикских диалектов, они выбирают в качестве подходящего Мимаре одеяния шёлковую рубаху – несомненно, принадлежащую её отчиму – с орнаментом в виде множества крошечных, размером с шип, бивней, вышитых белым по белой ткани. Рубаха скрывает её до лодыжек. Главенствующая часть её души горестно сетует по поводу выпирающей, словно торчащая на холме палатка, выпуклости её живота, но это продолжается лишь мгновение. Есть какая-то правильность в том, что она облачена в белое.
Один из них поднимает посеребрённый щит в качестве зеркала, но она отворачивает лицо, не из-за того, что отражение в выпуклом диске напоминает нечто вроде луковицы, но в силу исходящего от её облика ослепительного сияния святости. Она требует, чтобы принесли её заколдованный хауберк, пояс и кинжал работы Эмилидиса, её хоры, и, разумеется, мешочек с прахом Ниль’гиккаса. Она чует след своего путешествия на этих вещах – резкий запах, исходивший от Лорда Косотера и его Шкуродёров, промозглую сырость Кил-Ауджаса и Косми, сладкую вонь Ишуаль и сауглишской Библиотеки.
Она избегает смотреть в лица евнухов. И не чувствует ни раскаяния, ни жалости.
Воин, облачённый в какие-то зеленоватые лохмотья, золото и чуть ли не пластами лежащую поверх них грязь, ожидает её за входным клапаном – Мирскату, экзальт-капитан Столпов. Закусив губу, словно непослушный ребёнок, он без объяснений ведёт её по коридору с кожаными стенами. Нажатием руки он откидывает ещё один клапан, украшенный сложным, искусно выполненным тиснением, изображающим перипетии Первой Священной Войны и сцены из Хроник Бивня. Она замечает среди прочих образов фигуру своего отчима, висящего на Кругораспятии.
Вспомнив про Акхеймиона, она ощущает внезапный укол беспокойства.
Мирскату жестом приглашает её войти.
– Истина сияет, – произносит он, странно кривя рот.
Око зрит, как его зубы терзают чей-то пах.
Она с ужасом взирает на него, онемев от отвращения. Он же устремляется прочь, едва не срываясь на бег, ибо каким-то образом чувствует, знает…
Миновав череду изображений людей настолько же святых, насколько и мёртвых, она оказывается в помещении, напоминающем нечто вроде прихожей, стоя перед ещё одним клапаном с таким же тиснением, как и у предыдущего. Свет единственного фонаря разгоняет темноту, открывая взгляду груду беспорядочно сваленного императорского барахла. Кожа её немеет. Быть чистой, размышляет она, означает быть менее… реальной.
Слабое сияние, растекающееся соломенно-золотистыми нитями, открывает её взгляду то, что кажется скомканным, толстым одеялом, брошенным на своего рода походную постель, стоящую справа. Она идёт туда, смакуя ощущение ткани под своими босыми ногами. Кажется, будто чистый ужас вырывается из её лёгких вместе с дыханием. Её горло пылает.
Она берёт одеяло в руки и разворачивает перед собой, словно почтенная женщина – мать семейства, оценивающая товары на рынке. Какое-то время она не способна сделать ни вздоха.
Ибо это не одеяло, а небольшой декоративный гобелен, выполненный плетением необычайного совершенства. Она понимает, что видела его и раньше: когда-то он висел в Сарториалсе – имперском пиршественном зале на верхнем ярусе Андиаминских Высот. Но то, что изображено на нём… это ей довелось увидеть воочию и совсем недавно.
Кажется, что она даже чует запах мха и гниющей коры, воздух, столь густой, что мешает движению – Космь.
Волглая ложбина среди деревьев. Лунный свет, струящийся слабым потоком. Её собственное отражение в чёрном омуте… перевоплощённое Оком в тот самый образ, который она сейчас сжимает в руках…
Беременная женщина, чьи обрезанные волосы кажутся ещё более тёмными из-за сияющего серебристого диска вокруг её головы.