Блаженная.
Она слышит лёгкий скрип откинутого кем-то дальнего клапана – и цепенеет.
– Кто тут?
Женский голос, осипший от длительного молчания, голос слишком усталый, чтобы казаться встревоженным.
Её конечности немеют. Она не может заставить себя повернуться, ибо не способна вынести того, что увидит…
Проклятие, как с самого начала и говорил Акхеймион. Око это проклятие.
Наконец и она понимает это.
– Мим?
Её руки сжимают и тискают ткань одеяний. В ушах шумит, дыхание перехватывает.
Резкий вздох, словно при внезапном порезе.
– Мимара?
Она оборачивается, хотя всё её существо восстаёт против этого. Она оборачивается – сама ось абсолютного Суждения, маленькая девочка, едва удерживающаяся от мучительных рыданий.
– Мамочка…
Скорее выдох, нежели голос.
Она стоит перед ней – Анасуримбор Эсменет, Благословенная императрица Трёх Морей. Измождённая. Аристократично бледная. Отрез розового шелка прижат к её груди…
Темнеющий извивающимися, корчащимися тенями неисчислимых плотских грехов.
Сияющий обетованием рая.
Слёзы… Неразборчивый крик.
Слёзы.
Сорвил не знал точно, когда именно она успела проскользнуть в убогое нутро его палатки, да, впрочем, он и сам не помнил, как там оказался. Анасуримбор Серва, замотанная в свои свайяльские одежды, ссутулившись, стояла возле выгнувшейся внутрь холстины, кажущаяся в свете его единственного фонаря вырезанной из мрака и золота.
– Цоронга был твоим другом, – сказала она, взирая на него с тем же непроницаемым выражением, что и её старший брат. Но он более не боялся её пристального внимания. Впервые за долгое время он знал, что она увидит лишь то, что ей и должно.
– А мой отец убил его.
Сверхъестественная плотность её присутствия сбивала с толку, особенно в столь жалком окружении.
– Казнил, – поправил юноша, – в соответствии с условиями заключённого между Зеумом и Империей договора.
Он бросил через плечо короткий взгляд на одичалого старого отшельника, неистовствующего и рыдающего, как и он сам.
Она присела на корточки так, что выставленные вперёд колени натянули её одеяния, и схватила его за плечи. Он вздрогнул – как и всегда – от её прикосновения. От чуда её близости. Аромат корицы.
Она схватила его за плечи, и он едва не выпрыгнул из собственной кожи.
– Как ты можешь такое говорить? – допытывалась она.
– Я умру, защищая тебя… – прошептал Му’миорн, вытирая слёзы.
Она схватила его за плечи, и он ощутил неумолимую хватку, сомкнувшуюся на его горле, испытал на себе содрогания и удары молотящих бёдер, почувствовал, как изливается семя, выписывая петли на его коже…
Он смотрел на белую точку, на свет, извлечённый из жира тощих. Смотрел, ожидая её появления. Он поднял взгляд и увидел её, стоящую перед ним на коленях и умоляющую – насколько дочери демонов вообще способны кого-либо умолять.
– Сорвил? Как ты можешь по-прежнему верить?
Ему неизвестны были её мотивы. Он не знал, подозревает ли она его в чём-то или же искренне беспокоится о нём.
Он лишь знал, что она видит именно то лицо, которое для неё припасла Ужасная Матерь…
Обличье Уверовавшего короля…
Штрихи её красоты приковали к себе его взор – пятнышко веснушек, седлом охватывающих её переносицу, светлые брови, растущие от тёмных корней, профиль императрицы на золотых келликах…
Загоревшая на солнце бледность Проклятого Аспект-Императора.
– Разве это имеет значение, Серва?
Сын Харвила глядел в её умоляющее лицо, наблюдая за тем, как эта чистота и открытость внезапно пропадает, словно рухнув с высокого парапета, и исчезает в какой-то неясной дымке, присущей всей императорской семье. Объятый её руками, он вздрогнул и затрепетал от тепла её ладоней, взирая на то, как она устремляется прочь из этой тесноты и убожества.
Дабы защитить то, что слабо, – ворковал Му’миорн.
Её лицо приблизилось обещанием поцелуя, а затем отодвинулось и ускользнуло прочь, растворившись в ночи. Аромат корицы. Он сидел, щурясь от солнечного света. Будучи совсем не один. Он сидел, вглядываясь в толпу Уверовавших королей и их вассалов – потрёпанную славу Трёх Морей. Повернувшись, он узрел её песнь, сияние, исторгнувшееся яростной вспышкой из её округлившихся от ужаса глаз. И улыбнулся, ступая в сверкающее неистовство этого пламени…
И пока всё Сущее, ускользая во тьму, вздымалось и ходило ходуном, короли Юга завывали у столба соли, который только что был её отцом.
Видишь, мой милый?
Тощие. Великая Ордалия питалась своими врагами. Шранками.
Наверное, ему стоило бежать и искать Мимару, во весь голос взывая к ней, но, когда великий магистр начал свой рассказ, это заставило его, хоть и мучаясь беспокойством, остаться. Даглиаш. Ожог. Обожжённые.
– Но ты же был там! – вскричал, наконец, Акхеймион. – Неужели ты не мог напутствовать их?! Сообщить им о том, что происходит?!
Горький смех, преисполненный не столько снисхождения, сколько отвращения к себе.
– Нам всем чудилось, будто мы сам Сесватха! Адепты Завета. Свайяли… Державшие в руках Сердце!
А затем он узнал о Мясе и кошмаре, случившемся на пустошах Агонгореи, – о том, как шранки едва не покорили мужей Ордалии изнутри самого их существа. Он с неверием слушал великого магистра Завета, что, дрожа от невыразимых мучений, описывал преступления, совершённые им и его братьями.
Когда Саккарис вновь упомянул Обожжённых, наступило долгое молчание.
– Что ты сказал?
Тяжкий вздох. Напоминающая усмешку гримаса.
– Мы набросились на них, волшебник… Так приказал Пройас, утверждавший, что это воля Святого Аспект-Императора! Он кричал, что сам Ад подготовил их для нас. Я помню это… помню, как любой из своих наполненных безумием Снов. «Вкусим то, что нам уготовил Ад!»
Дрожь охватила великого магистра. Целое сердцебиение он взирал в никуда… два сердцебиения.
– Мы набросились на этих поражённых проказой несчастных, на Обожжённых. Мы набросились на них как… как это делают шранки… даже хуже! М-мы пировали… упиваясь мерзостями… непристойностями и грехами…
Человек, утирая слёзы, захрипел от нахлынувшего отвращения.
– Вот почему умирает Пройас.
Маленький принц задыхался от возмущения и тревоги. Как? Именно здесь изо всех мест на свете?
Тебе нужно было убить её!
И именно сейчас изо всех времён!
Кельмомас лежал рядом с матерью, притворяясь спящим и изучая с помощью слуха кожаные хитросплетения Умбиликуса. Сколько он себя помнил, его побуждения всегда заключались в том, чтобы тщательно контролировать обстоятельства, в подробностях зная все пути, которыми движутся вещи и души, что его окружают. Вот и сейчас он знал, что прибыл кто-то достаточно важный, чтобы от его присутствия по всему Умбиликусу распространялась рябь суматошной деятельности, кто-то, вызывающий благоговение, присущее лишь ему и членам его семьи. Он также услышал, что появление это было встречено с недоверием. И даже уловил нотки непозволительного неодобрения…
При этом вновь прибывший отказывался что-либо говорить…
Он лежал, прислушиваясь и ожидая, и снова ожидая, но не услыхал ничего – ни слова, ничего, что выдало бы гостя. Он решил, что это не может быть Кайютас – его старший брат слишком любил звучание собственного голоса. Возможно, это был Моэнгхус, которому никогда не претили долгие, угрюмые паузы, но его устрашающий аспект возложил бы тень сдержанной осторожности на голоса тех, кто прислуживал ему. Оставалась лишь его сестра – Серва, которая всегда его раздражала, не столько по причине присущей ей проницательности, сколько ввиду её мерзкой привычки тщательно во всё всматриваться. Если остальные обычно не обращали сколь-нибудь существенного внимания на своё непосредственное окружение, она не имела подобной склонности и всегда внимательно изучала всё, что оказывалось от неё поблизости…
В этом отношении она была похожа на него самого.
Затем гвардеец указал гостю, где находятся их покои, и, услышав, как задрожал голос экзальт-капитана – ужас, проистекающий из чувства вины и благоговейного трепета, – Кельмомас тотчас без тени сомнений осознал, что к ним явился кто-то ещё, не Серва – кто-то… немыслимый. Он лежал, беспокойно крутясь и ёрзая, и был так поглощён своим раздражением, что даже не понял, когда потревожил мамин сон. Он едва не вскрикнул, когда она вдруг распрямилась и, пошатываясь, встала на ноги, но всё же сдержался и, притворяясь спящим, продолжал лежать, зная, что она глядит на него, моргая от какой-то сумрачной неразберихи, смущавшей её сердце – от боли обожания, удушенной горем и чудовищным недоверием… он почти что чуял это.
Видишь! Она всё ещё любит!
Он возликовал, дрожа и бормоча что-то себе под нос, словно ребёнок, которому прямо сейчас снятся тягостные и кошмарные сны. Ребёнок, не столько уродливый от рождения, сколько ставший таковым в силу роковой случайности или какой-то болезни. Ибо всё, что он сделал, он делал из-за любви к ней. Даже отец подтвердил это!
Она поймёт это! Ей придётся!
Мама повернулась на едва слышный шорох и словно по холодному полу – на цыпочках выскочила из комнаты. Ей хотелось в уборную, понял принц.
Он услыхал, как мама отбросила в сторону лоскут клапана, зная, что при этом она в силу какого-то глубоко въевшегося инстинкта склонила голову. А затем всё растворилось в безмолвии…
И всё же каким-то образом Кельмомас знал.
– Кто тут?
Мамин голос, хриплый от потерь и испытаний.
– Мим?
Долгая пауза.
– Мимара?
Кельмомас застыл, словно пришпиленный к тому самому месту, где находился, пронзённый копьями катастрофических последствий. Никогда… Никогда он не слышал такого удивления, такой безумной капитуляции в её голосе. Это было просто смешно – даже мерзко! Вся целиком, без остатка! Она заканчивалась на собственной коже – как и все остальные! Но зачем? Зачем играть в половину души?