– Мамочка…
Скорее вздох, нежели голос – отдалённый, словно шёпот забытых богов, и всё же звучащий совсем рядом, ближе близкого…
Он отпечатался в самом его существе – этот голос, вплоть до малейшего оттенка. Ему достаточно было единственный раз услышать его, чтобы сделать своим собственным. Но теперь поздно – слишком поздно! Они заключили друг друга в объятия, мать и дочь, и опустились на колени, причитая и всхлипывая. А он лежал, закипая от ярости и заливаясь слезами. Здесь? Сейчас? Как это может быть? Он царапал ногтями простыни. Как долго? Что ему делать? Как долго ему ещё это терпеть?
Тебе нужно было убить её!
За-ткнись! За-ткнись!
Грязная дырка! Полоумная шлюха!
Кельмомас протиснулся сквозь прикрытый разукрашенной кожей вход и увидел их – хныкающих и ноющих. Он даже не помнил, как вскочил с тюфяка, а просто вдруг обнаружил себя стоящим там, дышащим и взирающим.
Две женщины обнимались, стискивая в кулаках одеяния друг друга. Мимара стояла к нему лицом, на котором отражались тысячи бушующих страстей. Щека её смялась о мамино плечо.
– Я так за тебя боялась, – просипела мама, её голос был хриплым и приглушённым.
Глаза Мимары широко распахнулись, сияя отсветами слёз, белеющими в свете фонаря. Она почему-то не видела его, взирая на то место, где он стоял так, словно там обреталась Вечность. Его даже затошнило от того, что она настолько похожа на маму.
– Прости меня, мамочка, – прошептала она ей в плечо. – Мне очень, очень-очень жаль!
Она сморгнула слёзы, вглядываясь, словно сквозь внезапно рассеявшийся сумрак, а затем как-то озадаченно уставилась прямо на него.
– Мим! – плакала мама. – Ох, милая, милая Мим!
Кельмомас увидел, как старая, хорошо знакомая ему нежность появляется в чертах сестры – то скучное, унылое сочувствие, что делало из неё такую невероятную дуру, а также наиболее досаждающего ему врага. И с этой самой гримасой Мимара вдруг улыбнулась… улыбнулась ему.
И что-то будто бы затолкнуло его желчное негодование назад в кельмамасову глотку.
Мамина рука блуждала по плечу и запястью дочери, словно бы стараясь убедиться в том, что всё происходящее реально, а затем замерла на выпуклости её живота.
– Как же это, милая? – спросила она, слегка откинув назад голову. – Что… Что?
Мимара лучезарно улыбалась ему, и Кельмомас почувствовал, как его собственное лицо, несмотря на то что по его венам растекалась жажда убийства, отвечает ей тем же.
– Просто не отпускай меня, мама…
– Брюхатая шлюха! – услышал Кельмомас собственный выкрик.
Радость спала с лица Мимары, подобно бремени, отказ от которого лёгок и приятен.
Но ему было плевать на эту её оскорблённую ипостась.
Мама, задеревенев, медленно высвободилась из объятий дочери, а затем повернулась и бросилась к нему. Он мог бы ослепить её или раздавить ей горло и смотреть, как она задыхается, задушенная собственной плотью, но вместо этого стоял, оцепеневший и недвижимый. Она схватила его за запястье и изо всех сил ударила по рту и щеке рукой пальцами, согнутыми крючьями. Он позволил силе этой пощёчины чуть-чуть откинуть его голову назад и в сторону, но не более того.
– Мама! – вскрикнула Мимара, бросаясь вперёд, чтобы остановить очередной удар, способный выцарапать ему глаза.
– Ты не представляешь! – завизжала Благословенная императрица своей блудной дочери. – Не можешь даже вообразить себе, что он сделал!
Он смаковал саднящее жжение в тех местах, где её ногти рассекли кожу и где теперь набухали царапины.
– Змея!
Кровь заструилась из его носа. Он слегка усмехнулся.
– Мерзость!
Мимара потянула маму прочь, прижимая её запястья к своей груди. Между ними что-то промелькнуло – мгновение или взгляд. Какое-то признание. Прибежища? Дозволения?
Мать, всхлипывая, обмякла в объятьях дочери.
– Мертвыыы! – причитала она. – Они все мертвыыы…
Безутешные рыдания. Она внезапно схватила Мимару за плечи и, неистово прижавшись к её груди, наконец, исторгла из себя горестные стенания о невыразимых муках, обрушившихся на неё.
Анасуримбор Кельмомас оставил этот гротескный спектакль, скользнув из комнаты в комнату, из сумрака в сумрак.
– Он убил их, Мим… убил…
Маленький мальчик посмотрел на находящийся теперь меж ними клапан – висящий на железных креплениях кожаный лоскут – и увидел изображение своего кругораспятого отца, вытесненное на некогда жившей и кровоточившей коже.
Никто… беззвучно прошептал он внутри своего сердца.
Никто нас не любит.
– Довольно! – решительно выдохнул великий магистр Завета. – Он этого не одобрит.
– Есть кое-что, о чём я должен тебе рассказать, – молвил Акхеймион.
– Ты уже сказал вполне достаточно.
Хриплый смех.
– Твои Сны… Они изменились?
Это, хоть и лишь на мгновение, привлекло внимание колдуна Завета.
– Мои, – продолжал Акхеймион, – поменялись полностью.
Саккарис, посмотрев на него один долгий миг, громко вздохнул.
– Ты больше не принадлежишь к числу адептов Завета, волшебник.
– И ни один из этих Снов не принадлежал мне.
Хмуро взглянув на него, Апперенс Саккарис поднялся на ноги с видом человека, испытывающего отвращение к тому, что кто-то впустую пользуется его великодушием. Акхеймион вздрогнул. Давнее отчаяние, о котором он уже успел позабыть – так много времени минуло с той поры, сдавило его сердце. Неистовая потребность, чтобы ему поверили.
– Саккарис! Саккарис! Жернова всего Мира крутятся вокруг этого места – и этого мига! А ты решаешь оставаться в неведении насч…
– Насчёт чего? – рявкнул великий магистр. – Насчёт лжи и богохульства?
– Я больше не претерпеваю муки прошлого, будучи Сесват…
– Довольно, волшебник.
– Мне известна правда о Нём! Сакккарис, я знаю, кто он такой! Я знаю, что Он!..
– Я сказал, довольно! – крикнул великий магистр, хлопнув обеими ладонями по походному столу.
Старый волшебник впился в него взглядом, встретив столь же яростный ответный взор.
– Почему? – воскликнул Саккарис. – Почему, как ты думаешь, Он терпел тебя все эти долгие годы?
Этот вопрос пресёк целую орду язвительных возражений, готовых выплеснуться из него, ибо именно им он задавался на всём протяжении своего Изгнания: почему его оставили в покое?
– Почему, как тебе кажется, я сам терплю тебя? – продолжал Саккарис. – Владеющего Гнозисом волшебника!
Акхеймион всегда считал сохранённую ему жизнь чем-то вроде сделки – но не попустительством.
– Потому, – ответил он голосом гораздо менее твёрдым, чем ему хотелось, – что я уже проиграл в бенджукку?
Старая шутка, когда-то придуманная Ксинемом.
Апперенс Саккарис едва моргнул.
– Императрица… – молвил он. – Благословенная императрица – вот единственная причина, по которой ты ещё жив, Друз Акхеймион. Можешь считать себя счастливчиком, ибо она сейчас здесь.
Великий магистр протянул облачённую в алое руку, указывая ему на выход. Однако Акхеймион уже вскочил на ноги, правда лишь для того, чтобы понять, что ему ещё необходимо вспомнить, как дышать и ходить…
Да-да! – убеждала Часть.
У Мимары ещё оставалось кирри.
Он был лишь одинокой флейтой. Кружащейся в темноте сиротливой душой, струйкой дыма, растворяющейся в Пустоте.
Он стал гремящим хором.
Высящийся с аистом на своём плече или сидящий в одиночестве у себя в палатке, он поднимает взгляд и видит Харвила, разрывающегося между возмущением и страхом за сына. Слышит, как тот говорит: «Мои жрецы называют его демоном…»
Водопад, превосходящий всякую славу.
Воин Доброй Удачи.
Идущий следом за собственной спиною через кишащие толпами переулки, через целые поля вялых человеческих сорняков – урожая, уже поспевшего для сифрангов, оборачивающийся, уступив настойчивому побуждению, и видящий – так случилось – Порспариана, улыбаясь, покоящегося на сваленных в кучу дохлых шранках, а затем бросающегося на копьё, что входит ему в горло, словно в карман; лишь для того, чтобы вместе с Эскелесом оказаться припавшим к земле в гуще трав и рассматривающим – так случилось – керамику, разбитую на осколки, напоминающие акульи зубы, и внимающим тучному адепту, говорящему: «наш Бог… Бог, расколотый на бесчисленные кусочки…»; катающимся в грязи и слышащим – так случилось – сводящие с ума стоны Сервы, приподнимающейся и опускающейся на обнажённом теле Моэнгхуса; и одновременно чувствующим на своей глотке хватку Цоронги и – так случилось – его могучие толчки, заставляющие его самого ощущать себя словно в бреду; слышащим имперскую принцессу, говорящую: «мы зрим мертвецов, громоздящихся вокруг нас целыми грудами»; и видящим подёрнутые поволокой глаза Нин’килджираса, льющего холодное масло себе на скальп, блестящий, словно расплавленное стекло, и говорящего, притворяясь кем-то другим, взамен того обломка души, которым является: «Ты думаешь, именно поэтому Анасуримбор прислал его к нам?» – и он был там… когда так случилось…
Идущий. Спящий. Убивающий. Занимающийся любовью.
Мчащийся в неизмеримых и непостижимых потоках. Ныне, и, ныне, и ныне, и ныне…
Воин Доброй Удачи.
Стоящий в одиночестве на краю лагеря и всматривающийся сквозь темнеющие просторы бесплодной равнины в простёршиеся там туши мёртвого зла – предлог, послуживший чревоугодию Ада.
– Ты видишь? – шепчет аист.
Харвил сжимает плечи сына, улыбаясь с отцовским ободрением.
Всё уже было.
Запечатать Мир? Как, если будущее без остатка запечатлено на том же самом пергаменте, что и прошлое? Оттиснуто. Выписано. Когда красота и ужас столь безграничны.
А основа так тонка.
Эсменет!
Весь проделанный им среди ночи путь к Умбиликусу старому волшебнику досаждало нечто вроде чувства падения. Ни он, ни Мимара не имели представления о том, что будут делать после того, как достигнут Великой Ордалии. Акхеймион отправился к Саккарису прежде всего из-за отсутствия иных вариантов, хотя, возможно, это было просто чувство самосохранения. Лишь в тот момент, когда он обратился к Саккарису со своими мольбами, старый волшебник осознал всю необъятность владеющего им страха и постиг тот факт, что годы неотступных, навязчивых размышлений превратили Анасуримбора Келлхуса в средоточие его ужаса.