От его дыхания несло тухлым мясом.
– Ты понёс множество утрат, как я слышал, – сказал он, очевидно имея в виду случившееся в Момемне, – но теперь ты…
– Кто это? – перебил Кельмомас. – Вон тот молодой норсирай, что идёт за отощавшим адептом – капитан кидрухилей.
Какая-то малая часть его желала, чтобы предатель заметил, как он указал на него, и из-за нежелательного внимания отказался от своих планов – чего бы он там ни задумал. Но нет.
– Это король Сорвил, сын Харвила, – дружелюбно нахмурившись, ответил лорд Кроймас, после того как вновь обратил на него взор. – Один из самых прославленных сре…
– Прославленных? – рявкнул мальчик.
Гримаса дружелюбия сошла с теперь уже просто хмурого лица лорда. Будучи неотёсанным чурбаном, да ещё родом с востока, Кроймас не относился к числу тех, кто готов спокойно терпеть детскую дерзость.
– Он спас жизнь твоей сестре, – сказал он тоном одновременно и льстивым и укоризненным. – А ещё целое войско – часть Ордалии.
Имперский принц упорно продолжал разглядывать этого глупца.
– Он отчего-то тревожит тебя? – спросил палатин Кетантеи.
– Да! – раздражённо воскликнул Кельмомас. – Неужели никто из вас, дураков, не видит?
– И что же мы должны увидеть?
Злоумышление.
Что происходит?
Я не знаю! Не знаю!
Лорд Кройнас распрямился с видом отца, забирающего назад ранее сделанный им же подарок.
– После того как твой отец благословит Сорвила, я позову его сюда.
Кельмомас нанёс ещё одно оскорбление этому болвану, отстранив его со своей линии зрения.
Лишь двое теперь отделяли сына Харвила от Отца… Кельмомас изгнал из фокуса своего внимания и конрийского лорда, и вообще всё, что было вокруг, сосредотачивая на Предателе все свои чувства, каждую свою Часть – до тех пор, пока тот не сделался всем, что можно было услышать, всем, что можно было увидеть и о чём помыслить…
Сыном Харвила не владело ни одно из тех беспокойств и тревог, что приводили в такое возбуждение людей, находившихся рядом с ним. Он не потел. Его сердце не колотилось с вздувающей вены силой или поспешностью. Он дышал ровно, в отличие от многих других, чьё дыхание распирало им грудь…
Он вёл себя как-то… обыденно. Казалось, что свежесть, новизна происходящего, не говоря уж о грандиозности, странным образом оставляет его совершенно безучастным.
Его взгляд не бегал из стороны в сторону, будучи неотрывно сосредоточенным на Святом Аспект-Императоре, и в этом взоре читалась смехотворная самоуверенность – и чистая ненависть.
И юный Анасуримбор Кельмомас вдруг понял, что Сорвил, сын Харвила, не просто предатель…
Он убийца.
Я боюсь, Кель…
Я тоже, братик.
Я тоже.
Павший Серп. Демон, обращённый в соль.
Демон с лживой приветливостью улыбается и произносит:
– Благословен будь Сакарп. Благословен будь славнейший из его королей.
Воин Доброй Удачи поднимает взгляд и видит себя, стоящего на коленях и склонившегося вперёд, чтобы поцеловать парящее в воздухе колено Мерзости.
Демон, обращается в соль. Лорды Ордалии захлёбываются воплями.
Он оглядывается через плечо и видит себя – так случилось, – восклицающего с радостью и ликованием: «Ятвер ку’ангшир сифранги!»
Он стоит в очереди, терпеливо ожидая того, что уже случилось. Того, что было всегда. Зная, и зная, и зная… Вскоре Серп падёт.
Стена толпящихся Уверовавших королей, вождей, генералов, палатинов, графов, великих магистров и их советников, смертельно бледных и взирающих с каким-то вожделением, обступила их едва ли не со всех сторон. Несколько напряжённых мгновений Кельмомас всматривался в фигуру Отца, парящего сбоку от него, в его властный львиный лик, казавшийся имперскому принцу одновременно и близким и далёким. Воплощением Судии. Вокруг гремела гортанная песнь…
Свет, не сияющий, но озаряющий нас откровением,
Солнце, нежно льнущее к созревшим полям.
Вот бы Кельмомас мог одним только криком изгнать весь этот шумный карнавал из движений и звуков, что разворачивался сейчас перед ним. С места, где он находился, верхний край огромной дыры в западной стене Умбиликуса казался чем-то вроде рамы, проходящей над головами и плечами стоящих в очереди просителей. Там – снаружи имперский принц мог видеть лишь Склонённый Рог, тускло сияющий на фоне хмурого неба, ибо фигура убийцы на несколько сердцебиений застыла прямо под мерцающим изгибом, заслонив собой мрачные укрепления Голготтерата. Это произошло быстро – так быстро, что никто ничего не заметил, за исключением Кельмомаса…
Аист – хрупкий и девственно белый – пронёсся прямо перед отверстием… широко распахнув свои крылья.
Что?
Это было столь неожиданно и столь… неуместно, что его внимание переключилось на происходящее в непосредственной близости от Предателя.
Бальзам для сердца моего, светоч моих шагов…
Кельмомас увидел, как изнурённый голодом адепт, стоявший в очереди перед убийцей, поднимается на ноги и удаляется, унося с собою столь необходимый ему кусочек отцовой заботы.
Вразуми же меня, о Спаситель,
Чтоб я смог, наконец, возрыдать…
Сын Харвила сделал шаг вперёд и преклонил колени на месте ушедшего просителя, взирая на своего поразительного Господина и Пророка снизу вверх. Губы его кривились в презрительной усмешке, а глаза сияли безумной ненавистью.
Но Отец приветствовал его – приветствовал, как одного из своих Уверовавших королей!
И лишь Анасуримбор Кельмомас, младший сын Святого Аспект-Императора, заметил, что юноша прячет от взглядов руку, пальцы на которой собраны в горсть. Лишь он увидел, как мешочек со знаком Троесерпия падает в эту горсть из рукава…
Мимара собирается покончить с разговорами. Всё это время они стояли поодаль, ожесточённо споря сперва с Кайютасом, а теперь с Сервой, и бросали из сумрака взгляды на сверкающую сердцевину палаты собраний.
– Довольно! – громко восклицает она, перекрикивая поющих лордов. Она никогда не любила Серву, даже когда та была только начинавшей ходить малышкой. Мама постоянно упрекала её за то, что она воспринимает обычного ребёнка как соперника, но Мимара всегда знала, что какой-то частью себя Эсменет понимает враждебное отношение дочери к прочим её отпрыскам, или, во всяком случае, побаивается его.
Они никогда не были людьми в полном смысле этого слова – её братья и сёстры, всегда оказываясь чем-то большим или же, напротив, меньшим.
И вот она здесь, Анасуримбор Серва, великолепная в своих ритуальных одеяниях, взрослая женщина – гранд-дама! Могущественнейшая ведьма, которую когда-либо знал этот Мир. И это раздражает её – хоть и по мелочам. Раздражает, что она выше – по меньшей мере на ладонь. Раздражает, что она такая чистая и ухоженная. Бесит даже то, как её красота идёт вразрез с неистовой мерзостью её Метки.
– Мы пойдём туда, куда пожелаем и когда пожелаем!
– Нет! – ответила Серва сухо и отстранённо. – Вы пойдёте туда, куда пожелает Отец.
– И Мать? – рявкнула Мимара. Мама вела себя непримиримо до тех пор, пока им противостоял лишь Кайютас, но с появлением Сервы её решимость увяла. – Как насчёт её пожеланий?
– Как насчёт мо…
– Отец встретится с тобой, – поспешно и примиряюще встрял Кайютас. – Тебе нужно лишь подождать, сестра.
До чего же нелепо он выглядит сейчас – облачённый в дядюшкину мантию и его регалии. И как же мерзко и трагично!
– Как вы оба можете вот так вот отбросить прочь свои чувства? – кричит она с яростью, достаточной для того, чтобы ощутить на своём предплечье мамино осторожное касание. – Пройас умирает! – вновь исступлённо вопит она, в её голосе теперь слышно лишь отвращение. – Прямо сейчас, пока мы разговариваем!
Это заставляет их умолкнуть, но они по-прежнему упорно преграждают им путь, а когда Мимара делает попытку обойти их, Серва хватает её за рукав.
– Нет, Мим, – твёрдо говорит ведьма.
– Что? – кричит Мимара, вырывая руку. – Разве мы не такие же Анасуримборы, как и вы?
– Ты никогда не верила в это.
Мимара свирепо смотрит сестре в глаза, все прежние обиды взметаются вихрем в дыму её ярости. Как могла она не ревновать? Дочь, проданная работорговцам, к дочери, взращённой в роскоши и великолепии. Дочь, отвергнутая и росшая в вечном небрежении, к дочери балуемой и с рождения окружённой заботой! Она была настоящей находкой для борделя – девочка, так похожая на Императрицу. Ей было позволено оценивать и словно женихов выбирать себе тех, кто будет трахать её. Единственной вещью, которую её мать так и не смогла понять, было то, на что она обрекла её, когда думала, что спасала. Мимара стала растоптанным сорняком, пересаженным в самый прекрасный на свете сад. Её кровь, угущённая грязью черни, нипочём не могла сравниться с золотым блеском её сестёр и братьев. Как могла она быть кем-то ещё, кроме как уродцем, заточённым в клетке Андиаминских Высот?
Как могла она со всей очевидностью не быть разбитой и сломленной…
Она яростно смотрит Серве в лицо, вновь поражаясь ужасающей глубине её ведьмовской Метки – столь гнусной и бездонной, невзирая на её юный возраст. Неконтролируемое раздражение требует, чтобы Око открылось и она узрела Проклятие своей младшей сестры… С ужасом в сердце она отвергает эти мысли.
Существовала ли когда-либо на свете семья настолько ненормальная, насколько искорёженная и исковерканная, как Анасуримборы?
На миг перед её глазами встаёт видение костей матерей-китих – лежащие в пыли позвонки, рёбра, громоздящиеся над ними, будто сломанные луки.
Мимара внезапно смеётся, но не так, как нарочито пронзительно смеются те, кто хочет использовать смех в качестве защиты, а так, как это делают люди, умудрившиеся до нелепости глупо споткнуться на ровном месте. К чему играть с дунианином в словесные игры? Она удивляет свою сестру-ведьму, решительно протиснувшись мимо неё и ринувшись прямо в пышущую воинственным жаром толпу. Возможно, это не такое уж и проклятие – быть единственным сорняком в саду, единственной разбитой на части душой. Они ничего не могут ей сделать. Нет на свете скорбей, которые они могли бы на неё обрушить, не убив при этом. Нет на свете страданий, что ей уже не пришлось на себе испытать.