этого вообще не должно было произойти.
Дыхание Мимары стало не таким тяжёлым, а затем и вовсе неслышным. Ещё одна передышка между схватками.
– Вот видишь? – прошептала Эсменет. – Видишь?
Облегчение страданий стало для него чем-то вроде частичного освобождения от обязательств. Возможно, именно поэтому безудержное отвращение и возобладало над ним в этот миг – непреодолимое побуждение увильнуть, уклониться от возложенной на него Эсменет повинности…
Он попросту убежал, хотя нипочём не признался бы в этом. Устремился прочь, отбрасывая в сторону изукрашенные затейливыми оттисками кожаные клапаны. Тут слишком душно, говорил он себе. А зрелище слишком своеобразно… для желудка… столь… слабого как у него.
Вскоре он оказался снаружи, чувствуя головокружение от вины и охватившего его смятения. Рога невозможным видением взметались в ночные дали, разрезая северный край спутанного мотка облаков, как торчащая в ручье палка рассекает взбитую течением пену.
К чёрту Эсменет и всё, что она там скажет! Кто она такая, чтобы осуждать его?
Он наклонился, положив руки на колени и дыша тяжело и глубоко – так, словно ему на самом деле требовался свежий воздух, нехваткой которого он оправдывал свою трусость. Ему не нужно было видеть двоих Столпов, чтобы, учитывая хоры на их поясе, отлично знать, что те стоят позади него. Рядом с Умбиликусом они были повсюду, поскольку их лагерь прилегал прямо к огромному павильону. Предощущение приближающейся Метки – более глубокой и обладающей более странными особенностями, нежели ему доводилось встречать у кого бы то ни было, включая короля нелюдей, – заставило его поднять взгляд.
Он увидел фигуру, появившуюся из пасти погружённого в темень прохода и идущую прямо к нему. Воздух вырвался из лёгких старого волшебника одним долгим, дрожащим выдохом, в то время как сам он изо всех сил боролся с совершенно иным побуждением – бежать. Ибо он знал. Акхеймион встал и выпрямился – в груди, казалось, что-то гудело так, словно она стала вдруг ульем, в котором вместо пчёл поселились ужас и неверие, – наблюдая за тем, как лик Анасуримбора Келлхуса проступает из темноты…
Святого Аспект-Императора Среднего Севера и Трёх Морей.
Сколько же минуло времени?
Во время Погружения и последовавшего за ним переполоха он трижды видел Келлхуса – три проблеска, подобных удару холодной стали, ибо именно настолько острую и мучительную боль они ему причинили. У большинства людей нет никакого порядка в отношении обид, терзающих их души, – нет ясности в обвинениях, нет списка обвиняемых и перечня их преступлений. Для большинства людей уязвлённая, полная желчи часть их души – это своего рода жилище, в котором обитают мучительные образы, вырвавшиеся из суетного круговорота насилия и произвола и сумевшие каким-то образом пережить отведённую им пору. Большинство людей неграмотны и потому не могут надеяться использовать слова, чтобы приколоть к бумаге тени, мечущиеся в их сердцах. И даже если им это доступно, они, как правило, яростно отвергают точное описание и разбор своих скорбей, ибо любая ясность обыкновенно способна сделать эти обиды спорными и сомнительными.
Но не для Друза Акхеймиона. Двадцать лет он готовился к этому мигу, раз за разом повторяя себе слова, которые скажет, позу, которую примет, уловки, которые позволят ему вернуть свою утраченную честь…
Вместо этого он обнаружил себя хлопающим глазами и прислушивающимся к звону в собственных ушах.
Нет. Нет. Только не так.
Сияющие ореолы вокруг поражённых темнеющей скверной головы и рук – сверкающие золотом диски, всё такие же удивительные, как и тогда, в Шайме. Акхеймион едва способен был углядеть мирской аспект этого человека – столь отвратительной была его Метка, настолько мерзкой. Келлхус был выше, нежели он помнил, и одет всё в те же белые облачения, что и ранее сегодня. Его золотистая борода была уложена аккуратным квадратом и заплетена в манере киранейских Верховных королей Ранней Древности. Необычное навершье его клинка, Эншойи, выступало над левым плечом Келлхуса. Знаменитые декапитанты покачивались у его бедра, привязанные за волосы к чешуйчатому нимилевому поясу Аспект-Императора. Мёртвые веки существ подёргивались в глубоко ввалившихся глазницах, на миг то и дело являя взгляду их глаза – стекло, масло и чернота. Одеревеневшие губы шевелились, открывая зубы, напоминающие чёрные гвозди. Выглядело это так, словно декапитанты перешёптываются друг с другом.
Акхеймион вздрогнул, поняв, что Келлхус воистину постиг Преисподнюю, как и говорили слухи. Сама основа Мира стонала, скрипели подпорки и своды сущего – столь довлела плотность его присутствия. Поступь Аспект-Императора, казалось, обрушивалась ему на грудь, вышибая дыхание из лёгких, в той же мере, в какой сотрясала эту проклятую землю…
Такая мощь, собранная в одном месте и принадлежащая одному существу! Никогда ещё Мир не видывал подобного…
И именно он, Друз Акхеймион, был тем самым глупцом, который выдал дунианину Гнозис!
Двадцать долгих лет тому назад.
Анасуримбор Келлхус остановился прямо перед ним всего в четырёх шагах – образ, пульсирующий и дрожащий в равной мере благодаря как обрушивающимся на Акхеймиона воспоминаниям, так и мистическим проявлениям напряжённости самого Бытия. Стоявшие у входа в Умбиликус Столпы пали ниц, в то время как старый волшебник не двинулся с места. Ближайший гвардеец пролаял какую-то угрозу, которую он даже не смог расслышать из-за грома, грохочущего у него в ушах и груди…
Старый волшебник стоял, разинув глаза.
– Ты говорил с Сакарисом, – произнёс Келлхус на древнекуниюрском. Никаких обращений. Никакого джнана. – И встревожил его.
– Совершенно недостаточно, – ответил Акхеймион, пребывая в своего рода оцепенении.
Фигура не столько испускала свет, сколько превращала его в нечто неприсущее этому Миру.
– Ты рассказывал ему о своих Снах.
Акхеймион осторожно кивнул.
– Настолько, насколько он пожелал слушать.
Бледные глаза взирали так же пристально, как он и помнил, – так, словно он был висящей над бездной безделушкой, не просто последней, но и вовсе единственной оставшейся на свете вещью.
– Расскажешь мне?
– Нет.
Анасуримбор Келлхус попросил у него это, а значит, необходимо было отказать.
– Твоя ненависть не остыла.
– Найюров урок.
Миг бездонного взгляда.
– Значит, он ещё жив.
Испуг. Кожу на голове старого волшебника свербило и покалывало, ибо он понимал глупость этого словесного противостояния. Не существовало способа сбить с толку стоявшего перед ним человека – невозможно было ни как-то повлиять на него, ни перехитрить. И чем дольше он находился в фокусе его внимания, тем больше тайн и секретов неизбежно ему выдавал – даже тех, о которых и сам не подозревал.
Это было аксиомой.
– Я видел Ишуаль, – сказал он, повинуясь какому-то инстинкту – дурацкому или же, напротив, хитроумному, он не знал.
Стоящее перед ним эпическое существо мгновение помедлило, и само пространство и дыхание ночи показалось Акхеймиону застеклённым окном, сквозь которое его изучающе рассматривало некое сверхъестественное постижение.
– Тогда тебе известно, что она разрушена.
Сглотнув, Акхеймион кивнул, поглощённый мыслью о спрятанном в вещах Мимары кирри.
– Я видел, как твой сын прыгнул со скалы и разбился насмерть.
Едва заметный кивок.
– Кто-нибудь ещё выжил?
– Я знаю, что значит быть дунианином!
Произошедшая у него на глазах трансформация была похожа на чудо: лицо, только что бывшее бесстрастным и отстранённым, в мгновение ока стало знакомым и тёплым – доброжелательная ухмылка друга, давно приноровившегося к надоедливым и утомительным уловкам своего товарища.
– Быть беспощадным?
– Нет! – рявкнул Акхеймион с внезапной яростью. – Быть злом! Быть нечестивой мерзостью перед Оком самого Господа!
Келлхус недоумённо нахмурился… выражение его лица напомнило Акхеймиону о Ксинеме.
– В смысле, вроде тебя?
Старый волшебник мог лишь отупело взирать на него.
Внезапно Келлхус, словно бы в ответ на какой-то звук, который был способен услышать лишь он один, повернулся ко входу в Умбиликус. Какой-то частью себя старый волшебник упирался, отказываясь следовать за этим взглядом, поскольку убедил себя в том, что это ещё одна проклятая дунианская уловка, ещё один способ отвлечь и сбить с толку, чтобы безраздельно овладеть обстоятельствами. Но он всё равно повернул голову и взглянул туда, ибо его подбородок повиновался инстинкту более могучему, нежели его истощённая душа. Столпы по-прежнему простирались ниц, сгорбившись по обеим сторонам некогда богато украшенного входного клапана, напоминая своими облачёнными в зелёное с золотом спинами жуков-скарабеев. Стоящие вдоль Умбиликуса жаровни равнодушно пылали, разбрасывая искры. Кожаные стены вздымались далеко за пределы освещённого этим скудным светом пространства…
И, подобно какому-то чуду Хроник Бивня, нажатием руки откинув клапан, из тёмного зева шатра явилась Эсменет.
Её раздражённый взгляд тут же вонзился в Акхеймиона – отлынивающую от своих обязанностей душу, которую она здесь искала, лишь для того, чтобы наткнуться на своего чудовищного мужа…
Её правая рука рефлекторно схватилась за левую, прикрывая размытое синее пятно, оставшееся на месте татуировки с двумя переплетающимися змеями. Акхеймион едва не разрыдался, увидев, как она застыла, а выражение её лица тут же стало лишь отражением лика её мужа-Императора. И был краткий миг, когда ему словно бы довелось разом узреть всё то, что она потеряла между Шайме и этим самым моментом. Анасуримбор Келлхус был её величайшей пагубой, тяжелейшим ярмом из всех, когда-либо терзавших её, и она ненавидела его так, как более никого на свете…
Акхеймион увидел это так ясно, будто бы он и сам был дунианином.
– Где Кельмомас? – спросила она на чётком, благородном шейском Андиаминских Высот, и лишь едва заметный выговор выдавал принадлежность её крови к низшим кастам. Она говорит о мальчике, понял старый волшебник, её сыне, о котором он уже и позабыл за всеми волнениями и беспокойствами, вызванными Мимариными родами.