Так погиб вспыльчивый, но выдающийся чародей по имени Хагнар Старший – его нога до самой кости превратилась в соль. Такая же участь постигла Парсалатеса, одного из соконсулов Совета Микки и около двадцати других колдунов. Бусины небытия стегали адептов убийственным градом, превращая Обереги в дым и бросая их души в адскую Яму…
Пелена сгущалась всё сильнее, всё глубже погружая мир во тьму, невзирая на то, что с полудня минуло едва ли несколько страж. Пыльная хмарь становилась всё непрогляднее, скрывая от взора всё большую часть заваленных мертвецами просторов, до тех пор пока всякий не обнаруживал, что находится словно бы на постоянно уменьшающемся островке видимости, окружённом каким-то беспросветным мельтешением. И в этой всепоглощающей тьме их души объяли уныние и ужас – предчувствие гибельного рока, который не дано преодолеть никакому рвению и героизму, и всё больше и больше людей ощущали обжигающее дыхание тщетности – убеждённость в неизбежности поражения.
Погасить взор, – значит, удушить надежду, ибо всякая стезя – дар зрения. И посему тут и там – на куртинах могучих стен и прямо в проломах, начали одна за другой появляться ведьмы сваяли – Лазоревки, облачённые в развевающиеся одеяния и извергающие и своих уст сверкающие смыслы. Но вместо того чтобы бросаться в эту свирепую и напоённую безумием битву, они парили позади щетинящихся сталью боевых порядков, а меж их распростёртых ладоней начали один за другим появляться ослепительно белые колонны, пронзающие удушающий плен Пелены и возносящиеся ввысь…
Стержни Небес воздвиглись по всему периметру внешних укреплений Голготтерата, одновременно и пробивая Пелену и разгоняя своим сиянием сгустившийся мрак – отбрасывая на колышущиеся завесы их собственные тени, прорезая в поглотившей, казалось, весь Мир тьме клинья, наполненные яростным светом и ясностью, разоблачающей все кишащие и вздымающиеся множества, являющей взору всё бескрайнее бурление Орды. Слепяще-яркие силуэты адепток бросались в глаза, притупляя разлагающее воздействие чудовищного зрелища – бесконечно накатывающихся на строй людей волн нечеловеческих тварей.
И люди, узревшие чудо, сжимали друг другу плечи.
Осмеливаясь вновь обрести веру.
– И давно ты знаешь? – поинтересовалась ближайшая и, вероятно, наиболее отвратительная фигура.
Это были люди, понял Маловеби. Изувеченные люди.
Они стояли каждый на своей лестнице в трёх ступенях от пола, облачённые в стёганые робы из серого шёлка. Все они недавно брили головы, и все имели бледную из-за нехватки солнца кожу, однако на этом их сходство заканчивалось – и весьма катастрофически.
Говоривший выглядел так, словно кто-то во время путешествия по бурному морю ободрал с него кожу – настолько сморщенной и волокнистой она стала вследствие почти смертельных ожогов. Его глаза взирали из глазниц, лишившихся век в результате какого-то огненного шторма. Будучи неспособным моргнуть, он каждые несколько сердцебиений судорожно сощуривался – движением настолько быстрым, что оно казалось пугающим.
– С Даглиаш, – сказал Анасуримбор. – Но я всегда догадывался о такой возможности. С тех самых пор, как о моём существовании стало известно миру, я предполагал, что Ишуаль будет обнаружена. Я знал, что Консульт непременно обрушится на неё со всей причитающейся яростью, и не сомневался в том, что наш Сад в конце концов не устоит…
Один вопрос за другим безудержно рвались из окружавшего Маловеби тумана неразумения. Кто эти люди? Как они сумели добиться того, что ныне правят – правят! – самим Ковчегом?
И, вопрос ещё кошмарнее, откуда Анасуримбор их знает?
– Сколько времени потребовалось Консульту на то, чтобы зачистить Тысячу Тысяч Залов? – спросил Аспект-Император.
– Одна тысяча шестьсот одиннадцать дней, – ответила вторая фигура. Этот человек – единственный из всех – не имел видимых повреждений или шрамов, однако его манера держаться и говорить была столь неестественно отрешённой, что представлялась проявлением подлинной жестокости.
– Мы не могли совладать с эрратиками, – добавил третий, на голове у которого имелось два шрама: первый – вагинообразная щель, зияющая на месте правого глаза, а второй – более тонкий и кривой, напоминающий след от лезвия косы, обрамляющий лицо от макушки до глотки, словно кто-то пытался срезать это самое лицо с его головы.
– То есть, – сказал Аспект-Император, – до тех пор, пока они не захватили вас в плен.
Эти слова поразили Маловеби ударом ошеломляющего ужаса: дуниане.
Эти люди – дуниане.
Танцующие-в-мыслях, описанные Друзом Акхеймионом в его еретическом трактате.
– Я всегда догадывался, что некоторые из вас окажутся в плену, – пояснил Анасуримбор, – и начнут так же, как начинал некогда я – потворствуя чванству своих дряхлых господ…
Означало ли это, что перед ними сейчас пять сил, равновеликих Анасуримбору Келлхусу?
– И я всегда знал, что вы совладаете со своим пленом тем же путём, каким дуниане овладевают любыми обстоятельствами…
Будь проклят Ликаро! Будь проклят он сам и его лживое коварство!
– И очень скоро покорите Нечестивый Консульт изнутри.
– Что ты приняла? – спросил Кайютас. – Какое-то лекарство?
– Нильгиккаса, – не глядя на него, ответила Серва. Порошок на её языке на вкус казался чем-то вроде мела, угля или пепла – не более того. И всё-таки он почти немедленно наполнил её каким-то звенящим трепетом…
Серве пришло в голову, что это нечто вроде её личной аудиенции у легендарного нелюдского короля.
– Что ты собираешься делать? – настаивал её брат.
Она бросила мешочек настороженно взиравшему на неё экзальт-генералу.
– Спасти нашего Отца, – сказала она, наконец встречаясь с ним взглядом. – И наш Мир, Поди.
Серва во многих отношениях походила на свою сестру Телиопу, отличаясь от неё пропорционально, нежели качественно. Хотя её интеллект никогда не пылал столь же ярко, как у Телли, но и чувства её до конца не угасли. Она всегда оставалась скорее маминой дочерью. Если Телиопа была способна осознавать тонкости человеческих взаимоотношений лишь как некую абстракцию, Серва в полной мере ощущала нутряное напряжение, свойственное чувствам, подобным опасению и сожалению…
Любви и долгу.
– Нет, сестрёнка. Я запрещаю тебе.
Как и Кайютас.
Они всегда относились друг к другу как близнецы, несмотря на значительную разницу в возрасте. Каждый из них всегда знал, что другой обретается в тех же самых болезненно-тусклых сумерках… в месте, где такие вещи, как забота или сострадание, почти что могут иметь значение и смысл.
– А кто ты такой, чтобы оценивать пределы моей власти? – спросила она.
Его взгляд метнулся к её пузырящейся влажными язвами коже – ко всем стенаниям и мукам её наготы.
– Серва…
– Я знаю способ не замечать плотских страданий.
Кайютас… Кайю. Он выглядел во всём подобным Отцу и всё же был чем-то невообразимо меньшим. Сё было проклятием каждого Анасуримбора – вечно жить в чьей-то тени.
– И всё равно – я запрещаю.
Она одарила его печальной улыбкой.
– Тебе, само собой, лучше знать.
Саккарис разразился ругательствами, понося тех, кто уставился на экзальт-магоса, вместо того чтобы неотрывно наблюдать за Оскалом.
– Да любому дураку ясно, что ты умираешь, сестра.
– Тогда какое это имеет значение?
Сейчас она чувствовала его в себе – Нильгиккаса. Ощущала то, как его древняя жизненная сила закипает в самих её костях, возжигает её плоть.
– Саккарис, – обратился Кайютас к обожжённому великому магистру. – Если экзальт-магос попытается войти во Внутренние Врата, ты её останови…
– Что ты делаешь? – вскричала она. – Зачем, как тебе кажется, они укрыли враку, столь могучего как Скутула, именно здесь?
– Чтобы защитить Внутренние Врата, – хмуро ответил он.
– Но от кого? – спросила она. – Разумеется, не от Отца.
Они встретились взглядами, и, казалось, сами их души в этот миг соединились. Имперский принц, сдавшись, опустил глаза. Боль в его взоре была столь же глубокой, как и любое другое горе, свидетелем которого ей довелось стать в этот проклятый день. Между ними двумя достижение пусть нежеланного, но разделяемого понимания всегда было лишь вопросом времени.
В случае Апперенса Саккариса, однако, дела обстояли иначе.
– О чём ты говоришь?
Несмотря на все его дары, он не был Анасуримбором.
– Консульт… – объяснила она. – Они знают, что Великая Ордалия выстоит или падёт вместе со своим Святым Аспект-Императором.
– Так, значит, вот каков их план? – хмуро спросил он, морщась от причиняемой ожогами боли. – Они рассчитывают сдерживать нас здесь до тех пор, пока… пока…
Внезапно он побледнел.
Саккарис, поняла она, никогда всерьёз не допускал возможности, что его возлюбленный Господин и Пророк может потерпеть неудачу. В его представлении они не столько, застыв, стояли сейчас над бездной, сколько кровавыми чернилами кропали Священные Писания. Несмотря на все свои метафизические познания, несмотря на все невообразимые бедствия, что ему довелось пережить, он оставался лишь ещё одним Уверовавшим, преданным до самой смерти… и убеждённым до идиотизма.
В отличие от её брата.
– Возьми… – сказал Кайютас, вытаскивая из-за пояса длинный – зачарованный – меч и протягивая его Серве оголовьем вперёд. Это было кунуройское оружие, созданное ещё до Наставничества, – меч, который, учитывая архаичное треугольное острие и отсутствие какого-либо эфеса, был древнее самого Умерау. Приняв его и приноровившись к балансу, она подняла меч на уровень глаз, изучая особенности его Метки, а затем поражённо взглянула на брата: вне всяких сомнений это было изделие Ремесленника, Эмилидиса – сику-основателя Школы артефакторов Митралик.
– Исирамулис, – пробормотала она, читая вязь рун гилкунья, вытравленных на зеркальной поверхности клинка.
– Испепелитель, – кивнув, подтвердил Саккарис.