Она взмахнула мечом у себя над головой, с удовлетворением отмечая его бритвенную остроту.
– Истина сияет, – сказал Кайютас, долгим прощальным взором вверяя сестру любому будущему, которое бы ни ожидало её.
Она подмигнула ему, как встарь – как поступала всякий раз, когда ради забавы заигрывалась с каким-нибудь чересчур человеческим сочетанием иронии и глупости. Он же ограничился лишь кивком. Крепко сжимая рукоять Исирамулиса, она повернулась к разгромленному проёму Оскала, рассматривая проложенную над пропастью колдовскую гать. Каждый ещё остававшийся у неё клочок кожи покалывало холодком. Ожоги, являвшие взору глубинные слои её наготы, сочились и истекали бусинами телесной влаги. Мёртвый нелюдской король струился по её венам.
Сыны человеческие, собравшиеся внутри разгромленной скорлупы Высокой Суоль, издали яростный рёв.
Стержни Небес ограждали Голготтерат столбами сияющего белого свечения, выхватывающего из мрака, чёрным болотом растёкшегося вокруг нечестивой цитадели, сокрытые им события и подробности. Невероятная громада Высокого Рога воздвигалась над крепостью, будучи ясно видимой из-за множества сверкающих, перекошенных образов – искривлённых выпуклой оболочкой Рога отражений гностических Стержней. Свет распространялся вовне, изливаясь на кишащие мерзостью пустоши и являя взору проблески кошмаров, проступающих на краю клубящейся тьмы – невообразимые множества толпящихся шранков, чья алебастрово-белая кожа отсвечивала в черноте, а красота, соседствующая с этой скотской толчеёй, ужасала сердца. Топчущие невидимую под их копошащейся плотью землю, шранчьи кланы то неуверенно, как-то по-жабьи, тянулись вперёд, то чудовищным бледным потоком бросались на Воинство, завывая от обуревающей их злобы и похоти. То тут, то там свирепые спазмы нарушали тяжеловесный круговорот Орды, когда тараторящие множества, вовлечённые в могучее движение, вдруг разбивали её спиральные рукава на клочья бурлящих облаков – отсвечивающих белой кожей областей, внезапно вскипающих яростной жестикуляцией…
Голготтерат превратился в плот, очутившийся в клокочущем отвратительном море.
Но они были тут не одни, ибо над темнеющей равниной вдруг появились какие-то блуждающие огни.
Адепты Имперского Сайка первыми заметили их в этой непроглядной темноте. Поначалу огни были едва зримыми, слабыми и дрожащими, напоминая размазанные кровоподтёки, пятнающие нутро Пелены еле заметным свечением, точно мерцание горящих свечей, виднеющееся сквозь промасленную ткань. Те адепты Сайка, что находились в громадной глотке Склонённого Рога, ничего не заметили из-за сияния Драконьих Голов, калейдоскопическими отражениями скользящих по вздымающимся вокруг золотым стенам. Однако те, что находились снаружи, в тени сокрушённого исполина, отчётливо видели их – всполохи света, медленно движущиеся в неком едва уловимом согласии, словно проблески молний приближающегося грозового фронта…
Но появились они лишь на краткое время.
Бархатная тишина опустилась на Золотой Зал, хотя вокруг Высокого Рога весь Мир вопил и исходил слюной.
– Мы не покоряли Консульт… – молвила одноглазая фигура.
– Мы вошли в него, – продолжила четвёртая голосом, словно бы сплетённым из шелеста тростника. Этот человек также нёс на своём теле множество шрамов – и шрамов поверх шрамов, – но при этом выделялся, в первую очередь, железными скобами, охватывавшими его голову и плечи.
– Лишь Шауриатис воспротивился нам, – объяснила пятая фигура. Шрамы, столь же неисчислимые, как и у его соседа, иссекали все видимые участки его кожи, причём в случае последнего дунианина их было гораздо больше, хотя размерами своими и глубиной они были меньше, будто бы этому человеку довелось претерпеть испытания пусть менее драматичные, но более многочисленные. Однако же, по-видимому, что-то пошло не так, ибо почти две трети его нижней губы были удалены, являя взору блестящие дёсны и зубы, торчащие из-под полога верхней.
– Посему лишь Шауриатис и был уничтожен.
– Прочие же, – сказал тот, что выглядел невредимым, – попросту сочли наш Довод неоспоримым.
– Как сочтёшь и ты, – заявил обожжённый.
Дуниане правят Голготтератом – дуниане!
– Но как раз этот вопрос и требует разрешения, – ответил Анасуримбор. – Кто-то из нас обладает Вящим Доводом. Либо Консульт, либо Ордалия занимают место, принадлежащее оппоненту, и каждый исходит из предположения, что именно он владеет им по праву.
Хотя Маловеби едва осознавал смысл и значение сказанного, он понимал достаточно, чтобы знать – здесь и сейчас ведётся подлинная, а не фигурально-иносказательная битва.
– Однако же имеет место простой факт, – сказал невредимый дунианин, – именно мы тщательно изучили Ковчег.
– А ты нет, – закончил обожжённый.
Если среди представителей человеческого рода слова всегда считались чем-то вроде невесомого мусора – «скрученными одеяниями алчности», как называл их Мемгова, – то здесь, среди дуниан, они обладали тяжестью и твёрдостью железных инструментов. Они представляли собой бастионы, воздвигающиеся за время, потребное для единственного вдоха и сносимые до основания на вдохе следующем – причём так обстояли дела для обеих сторон!
В этом было нечто чудесное… и тревожное!
– Я признаю это, – сказал Анасуримбор, и без малейшего нежелания в голосе.
Невредимый дунианин поднял руку – жестом, который после предшествовавшей ему неподвижности поражал своей резкостью – и поманил кого-то из-за спины Аспект-Императора.
– Ауракс! – позвал он. – Подойди-ка!
Маловеби предположил, что Аспект-Император, не двигаясь с места, полуобернулся, дабы не столкнуться с какой-нибудь неожиданностью. Поле зрения колдуна Мбимаю дёрнулось, а затем сместилось, ибо его голова перекатилась так, что теперь висела перпендикулярно бедру Анасуримбора, и посему, когда тот вновь повернулся к Изувеченным, Маловеби обнаружил, что смотрит на золотой плавник, торчащий из чёрного пола, и видит собственный лик, проступающий среди отливающих золотом отражений.
– Инхорои пережили свои истоки, – сказал одноглазый монах.
Это был он… он сам, взирающий из какого-то кожаного мешка, подвешенного на поясе Анасуримбора Келлхуса за чёрные волосы…
Будь он проклят! Будь проклят Ликаро! Пусть всех его жён настигнет проказа!
– Если мы воздвигли стены, чтобы защититься от нашего прошлого, – сказал дунианин, голова которого была опутана проволокой, – инхорои сочли стены неуместными.
Взгляд на то, чем он стал, заставил мага Извази ощутить головокружение и удушье – ощущение тянущей пустоты в том месте, где должны были быть его внутренности. Будь он проклят! Будь проклято его коварство! Оторвав взгляд от декапитанта, Маловеби воззрился на чёрный с золотом мир, отражающийся всё в том же золоте, – блеск самой алчности, будто бы помноженной на что-то приторно-мерзкое. Аспект-Император стоял уверенно и прямо, львиная грива его волос казалась из-за несовершенства металла размытой, чёрная рукоять Эншойи наискось выступала над его левым плечом, а складки безупречно белых облачений играли и переливались всеми оттенками жёлтого. Изувеченные один за другим стояли в глубине зала позади Анасуримбора, и каждый следующий из них казался меньше предыдущего.
– Скажи ему, Ауракс.
Инхорой, отражение которого застыло в какой-то ямочке на металле, казался одновременно и жалким и нелепым – его туловище изогнулось, точно травинка, а когти казались дорожками расплавленного воска.
– Гдееее? – проскрежетало оно с негодующим поскуливанием. – Где мой брааат?
Оплывшее видение сделало шаг, и безумное искажение превратилось в уже похожий на себя лик Ауракса.
– Я швырнул его в чрево Орды, – сказал Анасуримбор.
Вещь резко развернулась к обожжённой фигуре.
– Тыыыыы! – завизжало оно. – Ты мне поклялся!
Но вызов в позе и голосе инхороя сменился похныкивающей услужливостью ещё до того, как дунианин повернулся, чтобы взглянуть на него. Оно отползло обратно в ямочку, его отражение разветвилось и одновременно скрутилось в клубок, превратив образ инхороя в нечто ракообразное.
Танцующие-в-Мыслях образовали новый Консульт!
Да такой, перед которым инхорой пресмыкается в ужасе…
– То, что ты видишь, – невнятно пробормотал дунианин с оголёнными зубами, – продукт Текне. Сама конструкция его плоти несёт на себе отпечаток вмешательства интеллекта.
– Они были кастой воинов, – продолжал обожжённый, – созданной так, чтобы испытывать непреодолимую тягу к совершению всех разновидностей греха и, в конце концов, обременить свои души таким проклятием, чтобы малейший проблеск Обратного Огня был способен возродить их рвение и пыл.
Что толку осыпать Ликаро проклятиями?
– Так, значит, они и сами – нечто вроде шранков? – спросил Анасуримбор.
Но что ему ещё делать?
– Их плоть, – ответил заключённый в проволочную клетку дунианин, – несёт и клеймо их миссии.
Лучше ненавидеть, чем отчаиваться.
– В них была заложена нерушимая убеждённость, – добавил его одноглазый собрат. – Извращённая Вера, предполагающая преумножение собственного проклятия как стрекала, побуждающего их к обретению спасения.
Отражение Аспект-Императора, даже превосходя своими размерами образы Изувеченных, было при этом наименее отчётливым. Казалось, будто его окружают и сжимают капельки смолы, как-то оказавшиеся внутри наплыва инхоройского золота.
– А каким образом, – спросил Анасуримбор, – их древние прародители снискали своё собственное проклятие?
– Отцы инхороев? – переспросил тот, что с оголёнными зубами. – Уверен, ты уже знаешь ответ…
– Боюсь, что нет.
– Чересчур приблизившись к Абсолюту, – ответил обожжённый.
К Абсолюту?
– Ясно, – молвило золотое отражение Аспект-Императора.
Серва бросилась бежать по неровному, ухабистому своду гати, чувствуя, как её сожжённая кожа трескается, превращаясь в острова и целые архипелаги, и, хотя она способна была счесть каждый пузырящийся атолл, это не тяготило её, ибо она мчалась как ветер – летела слишком быстро, чтобы ярмо плотской боли способно было сдавить её. Её муки волочились следом за нею, побуждая Серву всё больше ускоряться, устремляясь в разворачивающуюся впереди паутину ощущений и чувств. Она видела, как мириады теней сжимаются, вставая перед нею густыми трепещущими зарослями… лишь для того, чтобы впитаться прямо в неё – в стройную девушку, сливающуюся с темнотой. Она видела, как растерзанный зев Оскала разверзся и поглотил её – искрошенный чёрный камень, выступающий или свисающий с парящей золотой оболочки. Она вдохнула вонь столь отвратную, что та заставила её кашлянуть – раз, а затем другой.