Она оказалась внутри Ковчега.
Колеблясь от замешательства, она помедлила. Отсюда Серва едва слышала вопли Орды.
Неужели ей удалось проскользнуть незамеченной?
Чудовищная крокодилья морда ухмыльнулась в сиянии собственной огненной отрыжки…
Она воздела руки, припав на одно колено.
Пламя вспыхнуло, поджигая слюну, словно нефть или горючий фосфор… и соскользнуло с её истерзанной кожи, как вода с промасленной ткани, обдав её жаром детских воспоминаний и ужасом древних времён. Она отпрыгнула назад и вправо, сделав кувырок, позволивший ей проскочить над огненным выдохом, и в этот самый миг впитала в себя каждую освещённую поверхность, выстраивая схему своего движения, ибо она ощущала девяносто девять хор, парящих где-то в пространствах вокруг неё, и знала, что протянутые в их сторону нити ведут к нечеловеческим лучникам. К тому моменту, когда точки небытия рванулись в полёт, она уже вновь мчалась, пробегая по полу, покрытому треснувшими и измельчёнными костями…
Поверхность, сплошь покрытая остовами трупов.
Остаточные завитки пламени плясали на лужицах догорающих потрохов. Проём Внутренних Врат оставался единственной серой полосой в абсолютной черноте, пожравшей всё вокруг и оставившей ей только время и память.
Но отпрыскам Анасуримбора Келлхуса большего и не требовалось.
За Оскалом находился обширный атриум нескольких сотен шагов в поперечнике, окружённый целым лесом колонн, несущих на себе этажи за этажами, каждый из которых кренился и заваливался набок, точно палуба идущего ко дну прогулочного кораблика.
Возможно, некогда это место выглядело величественно, будучи чем-то вроде переливающегося всеми цветами радуги монумента, однако ныне оно было не более чем грудами мусора и скопищем жалких лачуг, ютящихся на отвесных склонах отсутствующей горы. Мусор и груды обломков образовывали пол, на котором находились они со Скутулой, остальная же часть атриума практически целиком была завешана бесконечными рядами полусгнивших тканевых штор и гамаков, свисающих с восходящих ярусов.
Враку, свернувшись кольцом, возлежал вблизи центра атриума. По меньшей мере десять отрядов инверси – уршранков-гвардейцев затаились на перекошенных ярусах или теснились по краям заваленного мусором пола…
Гораздо больше, чем она надеялась.
Оставалось ещё восемьдесят восемь Безделушек.
Абсолют…
Айенсис использовал этот термин для обозначения коллапса желания и объекта, Мысли и Бытия.
Мемгова считал, что Абсолют не что иное, как Смерть – редукция разнообразия бытия до своего рода совмещения сущностей, некоего принципа существования. Однако Маловеби не имел ни малейшего представления о том, что понимают под этим термином дуниане, не считая того, что для них Абсолют был чем-то вроде награды – целью, стремление к которой разделяли как Изувеченные, так и Анасуримбор…
– Прародители назвали этот век Озарением, – произнесло миниатюрное золотое отражение невредимого дунианина, – эпоху, во время которой Текне стало их религией – идолом, которого они вознесли над всеми прочими. Они отринули своих старых богов, забросили старые храмы и воздвигли новые – огромные сооружения, посвящённые разгадыванию истоков бытия. Причинность стала их единственным и подлинным Богом.
Из туманных образов обожжённый дунианин проступал в неземном золоте отражением, превосходящим размерами всех присутствующих, кроме Анасуримбора.
– Причинность, Келлхус.
– Ибо они верили, – провозгласил опутанный проволокой, – что, двигаясь этим путём, сумеют превозмочь тьму, бывшую прежде, и тем самым станут богами.
– Смогут достичь Абсолюта, – заключила фигура с оголёнными зубами. Ее отражение в полировке было крохотным – размером с большой палец.
Но что может значить солнечный свет для крота? В своей странной коллективной манере дуниане поведали о том, как Текне таким образом видоизменило жизнь прародителей, что все старые пути сделались невозможными. Оно оторвало их от древних традиций, сняло с их разума кандалы обычаев – так, что в итоге лишь животная природа стала хоть как-то ограничивать их. Они поклонялись самим себе, как мере значимости всех вещей, и предавались бессмысленному и экстравагантному чревоугодию. Никакие запреты не ограничивали их, исключая разве что воспрепятствование другим в их желаниях. Справедливость сделалась подсчётом состязающихся потребностей и аппетитов. Логос стал принципом всей их цивилизации.
– Незаметно прирастая, – сказал одноглазый дунианин, лицо которого странно блестело, – Текне освобождало их желания, позволяя им извращения и безумства всё более изощрённые.
Текне. Да. Текне лежало в основе их доводов.
– Они начали лепить и творить самих себя, как гончар лепит глину, – сказал невредимый.
Текне и все преобразования, на которые была способна его безграничная мощь.
– Они практически коснулись Абсолюта, – заявил дунианин с оголёнными зубами, – он колол их пальцы – так близко к нему они оказались.
То, что освободило инхороев от нужды и лишений, в то же время отняло у них всё, что было святым…
– Оставалась лишь одна загадка, которую они не смогли разрешить, – сказал невредимый дунианин, – единственный древний секрет, пока что оказывавшийся не под силу Текне…
– Душа, – выдохнул его лишённый нижней губы собрат.
Три сердцебиения безмолвия – безмолвия, напоённого невероятным откровением.
– Душа стала их Тайной Тайн, фокусом сосредоточения множества изощрённых интеллектов.
Более не имело значения, кто именно из дуниан говорил – Изувеченные не лгали, и посему Истина изрекалась так, словно высказывалась одним человеком.
– И когда душа, наконец, выдала свои тайны, спасовав перед их проницательностью…
И он сам тоже был там – отражение чего-то вроде пчелиного улья, свисающего с пояса Аспект-Императора. Как? Как он мог оказаться в положении настолько жалком?
– Они обнаружили, что вся их раса проклята.
Чёртов Ликаро!
Возле руин Дорматуз сияние Стержней Небес отбрасывало тени людей на бурлящее бездушное буйство. Тени эти, измождённо вжимающие плечи в щиты, тяжко трудились, делая выпады копьями или же устало размахивая мечами и топорами. Вновь и вновь они отбрасывали натиск шранков, будучи уже скорее подобны окровавленным пугалам, нежели людям. Волосы прилипли к щекам, пропитанные кровью бороды обрамляли распахнутые в тяжёлом дыхании рты, а глаза тревожно, даже панически, рыскали из стороны в сторону. Вновь и вновь шранки, бездумно прорываясь сквозь грабли Нибелинских молний и перехлёстывая через груды и завалы из обугленных трупов, бросались на осаждённых норсираев – источающие слюну, безумные и неисчислимые узкоплечие фигуры, словно бы вырезанные из палево-бледного воска, с глазами, сияющими подобно плавающим в масле чёрным оливкам. Сумасшедший натиск их был в той же мере буйством вопиющей непристойности, в какой и ревущей ярости. Неслышное бормотание. Неслышные хрипы и завывания. Вновь и вновь существа резко падали или же оседали в расстилающееся под их ороговевшими ногами сплетение мёртвых тел, движениями бёдер отсчитывая свои последние вдохи.
Именно здесь вновь появились блуждающие огни, ранее замеченные на западе адептами Имперского Сайка. Сам великий магистр Мисунсай, свирепый Обве Гёсвуран одним из первых увидел их прерывистое свечение – объёмные вспышки, прорезающие выбоины в чреве Пелены. Он стоял на переднем крае руин Дорматуз – там, где сынам Тидонна приходилось отбивать самые яростные атаки и где, поражённые хорами, во множестве пали колдуны его Школы. Сперва ему показалось, что его подводит зрение, но взгляд, брошенный им на адептов его личной тройки, убедил его в том, что если это и иллюзия, то уж очень реальная.
Всякий дурак мог видеть Метки. Огни в своём множестве и неистовстве разгоняли мрак Пелены, отдельными проблесками являя взору части Орды – целые области, кишащие чем-то вроде копошащихся в чернилах личинок…
Колдуны… Десятки колдунов – судя по пиротехнической плотности и геометрической неразберихе приближающихся огней.
Смутное тление стало туманным свечением, вскоре усилившимся до сияния гностических устроений – во всяком случае, именно так с самого начала решил великий магистр. А затем, один за другим, их фигуры проступили в бурлящих пыльных шлейфах. Они шли в двадцати локтях над истерзанной равниной – некоторые, в силу своего безумия, совершенно голые, другие же облачённые в архаичного вида широкие развевающиеся одеяния. Их рты и глазницы сияли мистическим блеском, а их колдовство обрушивалось на вопящие внизу пространства, сея гибель и опустошение.
– Иштеребинт! – загрохотал чародейским громом голос Гёсвурана. – Иштеребинт явился на помощь Великой Ордалии!
Квуйя наступали неровной дугой, извергая перед собой завесу искрящегося всеуничтожения. Могущественнейшими из них были Випполь Старший – сику времён Ранней Древности, подвизавшийся в Атритау и среди сынов Эамнора, а также Килкулликкас – ещё один истинный отпрыск Иштеребинта, что, принадлежа к числу Позднерождённых, тем не менее сумел в полной мере раскрыть свои дарования. Именно он в ходе Инвеституры низверг Дракона Ножей – Муратаура Серебряного. Также в числе явившихся был и печально известный Суйяра’нин – сиольский ишрой, которого древние летописцы именовали Бескровным за его невероятную бледность и который некогда странствовал по людским царствам и, будучи известен как Алый Упырь, служил визирем смертным королям до тех пор, пока не превратился в эрратика и не был вынужден просить милости у Нильгиккаса – короля Последней Обители. Он, единственный из всех нелюдей, имел определённое отношение к Мисунсай, ибо его жажда власти и прочие хищнические повадки во времена Поздней Древности вдохновили его основать Совет Микки, а его методы, хотя нынешним адептам Мисунсай это было и неведомо, как раз и подтолкнули эту Школу к наёмничеству. Именно Суйяра’нин первым начал требовать от своих клиентов вытяжку из их крови, удерживая её до окончательного расчёта в качестве залога – то же самое практиковала и Мисунсай. И именно его прозвище послужило причиной того, что люди почитали всех нелюдей за упырей-трупоедов.