Ближайший из шпионов оборотней схватил его за лодыжку ладонью с привязанной к ней хорой.
И Аспект-Императора не стало.
— Видите! — заклокотал и завизжал ребёнок с какой-то нелепой радостью. — Я же говорил вам! Говорил! Они не видят меня! Боги! Боги не видят меня!
Неспособный мыслить, Маловеби наблюдал в золотом отражении как Изувеченные ухватили канючащего Кельмомаса, сперва колдовством, а затем и во плоти — подобно рукам, на которых не доставало пятого пальца. Как ребёнок рыдал, визжал и пинался, поняв, что поменял одного тирана на четырёх. Когда дуниане затащили Кельмомаса в огромный чёрный саркофаг, Маловеби мельком увидел трепыхание маленьких ручек и ножек, услышал поросячий визг испытывающего телесные муки ребёнка, его жалобные крики и душераздирающий плач. А затем громадный лик Карапакса сомкнулся на древней печати…
— Маааамооочкаааа….
Он вспомнил! Не издав ни звука, Карапакс встал вертикально… Само основание Рога взревело.
Аспект-Император мёртв.
Никогда ещё Маловеби не ощущал внутри себя столь бездвижной и оцепенелой пустоты.
Двадцатая Глава The Unholy Consult (окончание)
Зрелище подобно ремням, стягивающимся на твоей груди.
Ты видишь поблёскивающий чёрный осколок, парящий за завесой, словно бы сотканной из бесцветных искажений и пульсирующей вокруг уцелевшего Рога. Ты видишь как пыльные завихрения, наконец, прекращают своё беспорядочное плутание и теперь движутся вокруг огромного чёрного блюда Шигогли. Ты видишь как люди, словно железные опилки или кварцевый песок, высыпаются наружу из тех же самых проломов, что они проделали несколькими стражами ранее. Ты видишь магов, подобных семенам, летящим в порывах какого-то иного ветра — дующего не по кругу, а прямо тебе в лицо. Ты видишь Орду, скопившуюся после своего чудесного отступления возле дальнего края Окклюзии, а теперь убийственным катаклизмом устремляющуюся назад. Ты видишь всеобщее паническое бегство в том самом направлении, куда дует тот — второй ветер.
И ты знаешь, ибо чувствуешь это — яму, провал, который люди ощутить не способны, некое отсутствие, находящееся по ту сторону рассудка и за пределами ужаса. Ты знаешь, что грядёт Вихрь.
Не-Бог возвратился.
— Ты должен что-нибудь сделать!
Ты выкрикиваешь эти слова, но твой отец неподвижен, как изваяние, за которое ты бы его непременно и принял, если бы от этой неподвижности не исходила такая неистовая ярость. Безразличие, абсолютное безразличие, пребывающее в тени обиды столь бездонной, что, столкнувшись с нею, оробели бы и сами боги. Отцова жажда отмщения не могла быть более личной — в большей степени опутанной волосами и кровью гнева, обращённого на конкретного человека, и всё же, каким-то образом, она была направлена на нечто, находящееся внутри разворачивающегося катаклизма.
Цурумаха…Мурсириса…Мог-Фарау…
— И что же? — с едким уничижением в голосе восклицаешь ты. — Великий Король Племён будет просто стоять и, глупо разинув рот, смотреть на происходящее? Напрочь сокрушённый крушением мира!
И когда твой отец — твой настоящий отец — наконец поворачивается к тебе, ты попросту пятишься, ибо ледяной взор его разит будто острие клинка. Губ не видно — настолько его оскал напоминает волчий. Зубы такие маленькие, такие ровные и белые. И ты, наконец, понимаешь, что ты для этого человека то же, чем являются для своего настоящего отца твои братья и сёстры— меньший светоч, обёрнутый тканью более грубой.
Он разворачивается к вождям своего народа, и кажется, что вместе с ним движется и окружающее пространство, словно бы все его бесчисленные шрамы в действительности представляют собою стежки, коими он пришит к этому самому месту. И с ужасом ты понимаешь, что отец более не принадлежит к роду человеческому. Грех и ненависть отсекли его душу от смертной плоти, и теперь Преисподняя заполняет его без остатка.
— Не имеет значения, — речёт он своим гордым вождям, — что вы видите, когда смотрите на этого юношу. Он! Он теперь ваш Король Племён!
Он обводит взглядом всех исполосованных шрамами воинов, поочерёдно ухмыляясь каждому из них. В его бирюзовых глазах ты не видишь признаков безумия — скорее там, напротив, сияет пламя абсолютного здравомыслия.
— Посмейте только усомниться в моих словах…Взгляните! Взгляните на меня, собратья, и признайте, наконец, то, что вам и без того всегда было веломо — то, о чём ваши упившиеся родичи перешёптываются возле гаснущих костров. Взгляните на меня и познайте всю мощь моего проклятия. Посмеете изменить ему, крови от моей крови, и я навещу вас!
Эти слова сжимают твоё сердце. А затем он словно бы поворачивается спиной ко всему на свете, и ты остаёшься стоять, пребывая в том же изумлении, как и остальные, только будучи при этом ещё сильнее сбитым с толку, нежели они. Вместе вы наблюдаете за тем, как ваш легендарный господин, Найюр урс Скиота, Укротитель-коней-и-мужей, спускается по внутреннему склону Окклюзии и в полном одиночестве идёт к затмевающим все пространства и дали явлениям гибельного рока. По щекам твоим даже текут слёзы.
Лишь внушаемый твоим отцом страх удерживает их от того, чтобы без промедлений лишить тебя жизни.
Нет постижения, укоренённого глубже, нежели осознание бедствия, нет понятия более первобытного — и окончательного. Это то, о чём кричат младенцы и о чём, впадая в неистовство, хрипят душегубы. То, о чём стонут старики, когда гаснет свет их очей, и о чём вопят роженицы. Именно его поэты рассыпают жемчугом и выхаркивают плевками. Бедствие — наш творец, враг, что, гоня и терзая, лепит нас, словно глину. Поразмысли над этим! Росказни об убийствах не увлекали бы нас до такой степени, не будь мы детьми тех, кто выжил.
Мужи Ордалии чувствовали это в нарастающем слиянии ветров. Они слышали это в стоне, пробирающем без остатка всё сущее. И чуяли это в тошнотворной пустоте, льнущей к их позвоночникам и остающейся там навсегда, независимо от того насколько далеко они уже смогли убежать…преощущение, предчувствие…чего-то…чего-то…
Огромное стадо Аспект-Императора мчалось и ковыляло по Чёрному Пепелищу, бросая оружие и срывая с себя доспехи. Многие из-за вызванного шоком опустошения не способны были испытывать вообще никаких эмоций, превратившись в нечто, лишь немногим большее, нежели переставляющие ноги механизмы. Другие рыдали, бушевали и верещали, будто малые дети, у которых отобрали какой-то желанный трофей. Оставшиеся же, стиснув челюсти до зубовного скрежета, отказывались дать волю снедающим их страстям.
Беснующиеся потоки песка вскоре не оставили на поле Шигогли ни единого спокойного места. Кровь стала чёрной как масло. Гримасы искажали лица, прожимая их вплоть до почерневших зубов, так что каждый из людей казался одновременно и уродцем и передразнивающим этого уродца фигляром. Всё большее и большее их число, содрогаясь, падало на колени.
Так бежали мужи Ордалии всё сильнее окутываемые облаками песка и пыли, всё яростнее терзаемые порывами ветра — огромная толпа, растянувшаяся по Чёрному Пепелищу словно комета. Немощные и неудачливые отставали от удачливых и здоровых, но все они бежали в сторону лагеря, который, как было видно, горел. Позади них Орда уже охватила Голготтерат — насекомообразный потоп, простирающийся насколько хватало глаз. Вихрь, оседлав взвивающиеся до неба шлейфы Пелены, начал впитывать её в себя, и чёрные завесы тут же завращались вокруг Голготтерата и Воздетого Рога. Могучая воронка, закрыв от взора поблёскивающий Карапакс, вздыбилась из налившихся непроглядной тьмой оснований Вихря. Рёв поглотил все прочие слова и звуки, кроме громоподобного:
— СКАЖИ МНЕ…
Потоп, завывающий глотками тысяч и тысяч шранков неумолимо преодолевал расстояние, отделяющее его от раненых и обременённых. Эти несчастные уже были обречены, хотя они и продолжали небольшими кучками и целыми группами, спотыкаясь, ковылять, а порой и ползти по утрамбованной пыли Шигогли. Адепты и ведьмы — единственные души, чья помощь могла бы дать им возможность спастись, были уже так далеко, что их даже не было видно.
Мужи Ордалии, оказавшиеся в авангарде этого панического бегства, достигнув, наконец, горящего лагеря и начав карабкаться вверх по склонам, вдруг остановились и издали вопль ужаса. Взгляды их приковало к себе чудовищное видение вращающегося вокруг Рога Вихря, вздымающего источаемую Ордой Пелену до самого Свода Небес. Они казались неспособными даже двинуться с места. Лагерь для них был не столько неким остаточным символом дома, внушающим, как место уже знакомое, иллюзию безопасности, сколько точкой принятия решения, и теперь, по её достижении, никто не знал, что следует делать дальше и куда идти. И тем самым, вскоре все они оказались бы уничтоженными собственной нерешительностью, ибо внизу, у периметра лагеря, уже начали возникать всё усиливающиеся заторы.
— Бегите! — прогремел колдовской голос — тот же самый, что погнал их прочь из Голготтерата. — На ту сторону Окклюзии.
Мятущиеся взгляды отыскали его фигуру, парящую над забитыми беженцами просторами — фигуру облачённого в шкуры, одичавшего отшельника. Святого Наставника…
Волшебника.
— Спасайтесь!
Однажды, когда Найюр был ребенком, через стойбище утемотов пронесся смерч. Его плечи уходили в облака, а якши, скот и живые люди кружились у его ног, точно юбки. Найюр смотрел на смерч издалека, вопя от страха и цепляясь за жесткий отцовский пояс. Потом смерч исчез, точно песок, улегшийся на дне. Найюр помнил, как отец бежал сквозь дождь и град на помощь соплеменникам. Поначалу он бросился следом, но потом споткнулся и остановился, ошеломленный расстилавшимся перед ним зрелищем, словно масштаб произошедших изменений умалил способность его глаз верить увиденному. Огромная запутанная сеть троп, загонов и якшей была переписана наново, как будто какой-то малыш с гору величиной палкой нарисовал на земле круги. Знакомое место сменилось ужасом, однако один порядок сменился другим.