Пройас спрыгнул с лошади, наслаждаясь внезапной неподвижностью земли у себя под ногами. Натёртая промежность экзальт-генерала болела и гудела, но теперь это лишь заставляло пылать всё его существо. Заживо гниющий князь-вождь повернулся к нему, видение столь ужасное, что Пройасу почудилось, будто просто дыша рядом с ним, он загрязняет своё дыхание. Кепалорский князь потерял волосы, не считая нескольких светлых прядей. Язвы не столько проступали на его теле, сколько покрывали его какими-то одеяниями, состоящими из сочащейся телесными жидкостями, зараженной плоти, и потому поблескивающими, точно засаленный шелк. На месте ушей Сибавула остались лишь грязные дыры, но, по какой-то причине, глаза и кожа вокруг них уцелели, так, что казалось будто он носит самого себя, словно маску, края которой, покрасневшие от воспаления и скрученные, точно обгоревший папирус, проходя по верхней части щёк и переносице, каким-то образом приколоты к его светлым бровям.
Наверное, следовало бы обменяться какими-то речами.
Вместо этого, Пройас, сжав кулаки, просто шагнул ему навстречу и одним ударом поверг этот гнилой ужас к своим ногам. Его естество от прилива крови изогнулось дугой и запульсировало блаженством насилия. Экзальт-генерал, обхватив ладонями гноящиеся щёки князя-вождя, провёл языком по язвам, изъевшим его лоб.
Вкус почвы — солёный и горький. И сладость, сокрытая внутри зараженной плоти.
Пройас уставился на кончики сибавуловых пальцев. Душа короля Конрии металась между ужасом и восторгом. Руки дрожали. Сердце гулко стучало в груди. Он едва мог дышать…
А ведь он ещё даже не начал свой пир!
Он взглянул туда же, куда взирал Сибавул — на запад, всматриваясь в зрелище, что было их общей целью до того, как настал этот день — в легендарные Рога Голготтерата, острия из сверкающего золота, заливающие своим палящим сиянием окружающие пустоши. Так долго они оставались вводящим в заблуждение миражом, представлялись какой-то злобной подделкой, золотящейся у горизонта. Теперь же отрицать их громадную, всеподавляющую реальность было уже невозможно.
И, казалось, они вместе поняли это, король и осквернённый князь, постигли вспыхнувшими искрами глубочайшего осознания, высеченными из камня скорби и железа страсти. Рога наблюдали за ними. Он вновь ударил осквернённого князя-вождя, заставив его взглянуть на восток, дабы тот увидел, как Великая Ордалия поглощает его вялящуюся с ног процессию трупов. Вместе они наблюдали за тем, как потоки проворных теней хлынули между болезненными фигурами и на них. Вместе слышали всё разрастающиеся крики, мигом позже превратившиеся в грохот прилива.
Словно братья смотрели они, как брат упивается кровью брата.
— Мы…следуем…вместе, — прохрипел Обожжённый лорд Ордалии, — Кратчайшим…Путём…
Пройас взирал на кепалора, из глаз его текли слёзы, а изо рта слюна.
— И вместе…переступаем…порог…Преисподней…
Экзальт-генерал, задрожав от вспыхнувшего в его чреслах блаженства, очередным ударом вновь поверг наземь князя-вождя.
Подобрал слюни…
И вытащил нож.
Вкусим то, что нам уготовал Ад.
Честь… Честь это…?
А милосердие… Что есть милосердие?
Умерщвление того, что застряло на этом свете, что трясётся от боли и кровоточит, но всё ещё продолжает трепыхаться, хоть и поражено насмерть. Что бьётся и содрогается. Чья изрезанная и ободранная плоть истекает гноем и слизью.
Что есть милосердие как не удушение того, кто кричит от страданий?
А честь… Что есть честь как не жертва, лучше всего послужившая ненасытному чреву хозяев?
Тогда, быть может, тебя-то мне и стоит бояться…
Пройас Больший пребывал в самом расцвете своей безрассудной необузданности …когда осознал, что освободился…когда понял, что нет, и не может быть в пределах всего Творения ничего прекраснее, нежели изъятие души из тела.
— Вот я и стал целостным, — шепнул он подёргивающемуся у его ног существу, что фыркало и хрипело, фонтанируя чем-то жидким из своего распотрошённого нутра. — Вот я….и преодолел то… что меня разделяло.
Сокрушены даже наши рыдания.
Даже скорби наши.
Мы осаждаем то, что к нам ближе всего.
Роем подкоп под свои же стены.
Пожираем собственные надежды.
Изжёвываем до хрящей свое благородство.
И вновь жуём.
До тех пор, пока не станем созданиями, что просто движутся.
Подложные сыновья, об отцах которых известны лишь слухи.
Души наколоты на коже острыми иглами, прямо сквозь наготу.
Фрески, твердящие нам каким должно быть Человеку.
Тени.
Дыры, полные мяса.
Промежутки между лицами и меж звёздами.
Тени и мрак внутри черепов.
Дыры…
В наших сердцах…
И в наших утробах…
В наших познаниях и наших речах!
Бездонные дыры…
Полные мяса.
Глава шестаяПоле Ужаса
Если нет Закона, нужны традиции. Если нет Традиций, не обойтись без нравов. Если не достаёт Нравов, требуется умеренность. Когда же нет и Умеренности, наступает пора разложения. — Первая Аналитика Рода Человеческого, АЙЕНСИС Когда голодаешь, зубы твои словно бы оживают, ибо они так отчаянно стремятся жевать, жевать и жевать, будто убеждены, что им довольно будет единственного кусочка, дабы обрести блаженство. Непритязательность становится по-настоящему свирепой, когда речь всерьёз заходит о выживании. Боюсь, у меня не окажется пергамента на следующее письмо (если, конечно, тебе достанется хотя бы это). Всё, что только можно, будет съедено, включая сапоги, упряжь, ремни и нашу собственную честь.
Ранняя осень, 20 Год Новой Империи (4132 Год Бивня), Агонгорея.
Солнечный свет разбивался об эту невиданную землю подобно яичной скорлупе, рассыпаясь осколками и растекаясь лужицами сверкающих пятен. В этот раз она, Анасуримбор Серва, дочь Спасителя, и вовсе упала на четвереньки. Сорвил стоял над нею, шатаясь как от сущности свершившегося колдовства, так и от сути только что произошедшего.
— Ты… — начал он, широко распахнув глаза, в которых плескалось осознание ослепляющей истины, — т-ты знала…
Она, заставив себя встать на колени, взглянула на него.
— Что я знала, Сорвил?
— Ч-что он заметит м-моё…
Он. Моэнгхус. Её старший брат.
— Да.
— Что он…прыгнет!
Серва закрыла глаза, словно бы наслаждаясь светом восходящего солнца.
— Да, — глубоко выдохнув, сказала она, будто в чём-то признаваясь сама себе.
— Но почему? — вскричал Уверовавший король Сакарпа.
— Чтобы спасти его.
— Говоришь как истинный… — с недоверием в голосе едва ли не прошипел он.
— Анасуримбор. Да!
Лёгкость, с которой она отвергла прозвучавшее в его голосе разочарование, явилась очередным непрошеным напоминанием обо всех неисчислимых путях, какими она его превзошла.
— Мой отец подчиняет всё на свете Тысячекратной Мысли, — сказала она, — и именно она определяет — кто будет любим, кто исцелён, кто забыт, а кто убит в ночи. Но Мысль интересует лишь уничтожение Голготтерата…Спасение Мира.
Она прижалась всем телом к своим ногам.
— Ты его не любила, — услышал он собственные слова.
— Мой брат был сломлен, — сказала она, — сделался непредсказуемым…
Он бездумно смотрел на неё.
— Ты его не любила.
Было ли это болью? То, что он видел в её глазах? И если даже было, то разве мог он верить увиденному?
— Жертвы неизбежны, Сын Харвила. Не правда ли странно, что Спасение является нам, наряженное ужасом.
Необычность местности, в которой они оказались, наконец, привлекла его внимание. Мёртвые пространства — тянущиеся и тянущиеся вдаль. Он поймал себя на том, что оглядывается по сторонам в поисках хоть какого-то признака жизни.
— Лишь Анасуримборы прозревают суть Апокалипсиса, — продолжала Серва, — только мы, Анасуримборы, видим, как убийства ведут к спасению, как жестокости служат пристанищем, хотя для доступного обычным людям постижения происходящее и может представляться подлинным злом. Жертвы, устрашающие человеческие сердца, видятся нам ничтожными, по той простой причине, что мы зрим мертвецов, громоздящихся повсюду целыми грудами. Мертвецов, в которых мы все превратимся, если не сумеем принести надлежащие жертвы.
Земля была совершенно безжизненной…именно такой, какой она и осталась в его памяти.
— Так значит Моэнгхус — принесённая тобою жертва?
— Иштеребинт сломил его, — сказала она, словно подводя под обсуждаемым вопросом черту, — а хрупкость, это свойство, которое мы, дети Аспект-Императора, отвергаем всегда и всюду, не говоря уж об этих мёртвых равнинах. А Великая Ордалия, вероятно, уже может разглядеть Рога Голготтерата, — она подняла указательный палец, ткнув им куда-то в сторону горизонта, — так же, как и мы.
Сорвил повернулся, взглядом проследив за её жестом …и рухнул на колени.
— А я, — сказала она, находясь теперь позади него, — дочь своего отца.
Мин-Уройкас.
До смешного маленькие — золотые рожки, торчащие из шва горизонта, точно воткнутые туда булавки, но в то же самое время — невозможно, пугающе громадные, настолько, что, даже находясь у самого края Мира, они уподоблялись необъятности гор. Отрывочные всплески воспоминаний затопили его мысли — сумрачные тени, набрасывающиеся на него из пустоты: очертания рогов, проступающие сквозь дымные шлейфы, враку, исчезающие меж этих призрачных видений. Тревога. Ликование. Они метались и бились внутри его памяти — подобные высохшим пням обрубки сражений за эти золотящиеся фантомы, за это ужасное, презренное и злобное место. Инку-Холойнас! Нечестивый Ковчег!
Она едва не коснулась своими губами его уха.
— Ты чувствуешь это…ты, носивший на своём челе Амилоас, ты помнишь все свершившиеся там надругательства и все перенесённые там мучения. Ты чувствуешь всё это так же, как и я!