— Мамуля? — позвал он с гадким смехом.
Он напрягся всем телом, пытаясь предугадать действия своего помешавшегося отца.
— Значит, вы с этим оборотнем вовсю любитесь, как собачки? Не так ли?
Очередной сокрушительный удар свел всё его поле зрения к крохотному пятнышку.
Да.
Моэнгхус пришел в себя, в натяг вися на своих цепях и дыша какой-то внутренней пустотой, связывавшей его с необъятностью окружающего пространства. Казалось, даже рухни под ним сейчас сама земля, он всё равно останется недвижно висящим в этой пустотелости. Прошло какое-то время, прежде чем он услышал орущего во весь голос Короля Племён.
— …о чём не имеешь никакого представления! Ты жил прямо в его Доме — моя кровь, семя моих чресел — обитал там, не чуя ни малейшего запашка мерзости, исходящего от твари, нянчившей тебя на коленях! Нет. Ты любил его, как своего отца, обожал его, даже когда твоё сердце противилось этому. Быть может, задумывался над тем, как сильно тебе повезло быть его сыном — имперским принцем, плотью от плоти живого Бога! Торжествовал, как в таких случаях торжествуют все дети, полагая, что ты, наверное, и сам какое-то божество, раз короли, военачальники и великие магистры склоняются перед тобой и целуют твоё колено!
Унаследованное от отца лицо было для принца чем-то ни о чём не говорящим, чем-то слишком близким, чтобы суметь его по-настоящему разглядеть или хотя бы изучить, ибо, невзирая на всю славу и великолепие, дарованные ему Келлхусом, Моэнгхус, в конечном итоге, всегда оставался всего лишь приёмышем. Лицо, что он сейчас видел перед собою, было лицом незнакомца, будучи ему даже более чуждым в силу того, что напоминало его собственную наружность, нежели за счёт решётки свазондов, нанесённой на лоб и щёки Найюра.
— Да, у меня есть воспоминания… - бросил он в это лицо, беззаботно улыбаясь убийственному взору. — Воспоминания, которые разорвали бы тебе сердце… Никогда ещё не видывал мир подобной Семьи и Двора.
Безумная ухмылка, ещё более дикая из-за хищной остроты его зубов.
— И это должно было меня удивить? Низвергнуть моё тщеславие? Нет, мальчик, благодаря этому я лишь утверждаюсь в своей убеждённости и ещё больше склоняюсь к насилию. Разумеется, ты любил его — преклонялся и лебезил перед ним, полный обожания. Он придавал твоей жизни смысл, одарял тебя некой значимостью — это и есть то золото, что он всюду разбрасывает. На самом же деле ты просто ещё один нищий, ещё один исцелившийся калека, корчащийся в пыли у его ног!
— И всё же — вот он ты! — вскричал Моэнгхус голосом, полным неверия. — Стоишь здесь, побуждаемый ровно тем же стрекалом. Оскверняешь свое ложе с консультовой мерзостью! Обуздание Апокалипсиса — вот единственное золото, что разбрасывает Келлхус!
Хриплый смех.
— Апокалипсис? Это моя цель. Не его.
Моэнгхус попытался усмехнуться, несмотря на раздувшуюся щёку и разбитые губы.
— И какова же тогда его цель?
Найюр пожал могучими плечами.
— Абсолют.
Имперский принц нахмурился.
— Абсолют? Что бы это должно означать?
Степняк сплюнул справа от себя.
— Знать всё то, что известно Богу.
— Всё больше безумия! — крикнул Моэнгхус. — Что за дурак…
— Нелюди ищут путь к Абсолюту, — раздался вдруг голос вещи-зовущейся-Серве, — они практикуют Элизий, надеясь укрыться от Суждения и незримыми проскользнуть в Забвение, обретя освобождение в Абсолюте. Дуниане используют то же самое слово, унаследованное ими от куниюрцев, но, будучи влюблёнными в разум и интеллект, верят, что именно это и есть их цель — то, к чему они стремятся…
Моэнгхус насмешливо фыркнул.
— Сперва ты притворяешься моей матерью, а теперь моей сестрой!
Взгляд Найюра побелел от какой-то злобной одержимости.
Король Племён шагнул к своей наложнице и, схватив её за горло могучей, покрытой шрамами рукой, подтащил вяло трепыхающуюся красавицу к обмякшему в своих оковах имперскому принцу, и остановился, удерживая её прямо над ним.
— Мне многое известно о твоей семье, мальчик, ибо мои шпионы никогда не прекращали следить! Ты говоришь о Серве…царице ведьм…
Он затряс головой своей супруги, будто та была луковицей, выдернутой из земли на бабушкином огороде.
— Дааа! — прорычал он. Сухожилия проступили на его испещрённых шрамами запястьях, а пальцы глубоко погрузились в её голубиное горло. Даже искажённая муками, её красота приковала к себе взгляд имперского принца, будто бы сделавшись целым миром, в котором ему по-прежнему хотелось бы жить, местом, где страдающая невинность ещё сражается, борется и надеется…но всё это продолжалось лишь до тех пор, пока прелестный лик вдруг не раскрылся паучьими лапами, став выводком судорожно сжимающихся и разжимающихся пальцев.
— В ней ровно также нет ничего человеческого, как и в её тезке!
В ужасе Моэнгхус резко отстранился.
— Безумие! — вскричал он. — Ты! Ты не лучше тех, кто совокупляется со зверями! С чудовищами!
Найюр бросил вещь-зовущуюся-Серве на голую землю и сплюнул, когда она поспешно отползла, найдя себе укрытие возле кожаных стен якша.
— А как насчёт твоих собственных чудищ, мальчик? — ответил он со злобной усмешкой. — Каково это — быть единственным поросёнком среди волчьего выводка Анасуримборов?
— Я н-не п-понимаю…
— Пфф. Я вижу в тебе это знание, знание, что ты отвергал, желая сохранить свою позлащенную жизнь. Разве мог ты не чувствовать пропасти, пролегающей между их душами и твоей собственной? Душами столь быстрыми, что волосы встают на загривке дыбом, столь хитроумными, что тебе постоянно приходится опасаться за собственное лицо, вечно предающее тебя, и никогда не забывать как много у них в запасе стрел! Они соблазняли тебя нежными речами и объятиями, обряжали в браслеты своего величия, дабы ты плясал вместе с ними и как один из них. И всё же тебе известен был их изъян, их скрытый порок, делающий их скорее мерзкими тварями, нежели людьми!
Старый скюльвендский герой, снова сплюнув, воздел руки к конической верхушке якша, сияющей на стыках шкур светом зарождающейся зари.
— Имей они лица, подобные пальцам, и ты взывал бы к огню и мечу. Но у них вместо этого подобные пальцам души и посему об их незримой извращённости можно только догадываться, лишь надеясь обнаружить ей подтверждения. — Он говорил, яростно жестикулируя — то опуская руки вниз, то широко разводя их в стороны, то сжимая кулаки, то рубя воздух ладонью. — Мою тварь создавали, чтобы вынюхивать секреты и доискиваться до тайн, в то время как твоих чудищ выводили, дабы эти тайны изрекать — выводили, словно бойцовых петухов, способных, крутясь и извиваясь, пробраться сквозь кишечник наших душ и проникнуть в наше нутро, чтобы говорить нашими собственными ртами и испражнятся нашей собственной задницей. Выводили, чтобы поменять местами камеры нашего сердца, обвиться вокруг нашего пульса и владеть нами изнутри, вить гнёзда во тьме нашей глупости и тщеславия, наших надежд и нашей любви — всех наших бабьих слабостей!
И он стоял там, его настоящий отец — истерзанная душа, обитающая в хитросплетениях плоти, стоял — скользкий от пота, ухмыляющийся кровавой ухмылкой и сияющий по контуру своей фигуры, ибо в свете наступающего утра шрамы его сверкали будто серебряные гвозди.
— Ты знаешь, о чём я!
Этот маленький черноволосый мальчуган.
Этот волчеглазый приёмыш.
Кто же он?
— Не тревожься, — прошептал ненавистнейший из упырей, — после всего случившегося, ты мне теперь словно сын…
Так холодно — в этой кромешной тьме. И так чисто.
— Но тех, что зовут тебя братом, ты постичь не сумеешь.
Он лежал в грязи, будучи, как и его отец, обнажённым, но при этом скованным кандалами. Он лежал, измученные конечности покалывало, висок вжимался в холодную землю, напоминавшую своей густотой и мягкостью влажный песок на линии прибоя. Только эта земля была совершенно сухой. Он говорил без чувств и выражения, рассказывая об их прибытии в Иштеребинт, о том, что ему довелось там вынести и о том, как всё это в итоге привело его сюда. Его удивило, что он способен упоминать имя Харапиора, не испытывая приступов ярости, и что может поведать скюльвенду о своих обидах и скорбях со всей возможной точностью и холодной ненавистью. Он рассказал о том, как Серва соблазнила его, об их последующей кровосмесительной связи и о том, как она использовала его, чтобы заставить сакарпского короля возненавидеть Анасуримборов. О том, как она пела, в то время как он визжал и задыхался от боли. Медленно, осторожно взвешивая слова, он перечислил все подробности и детали, убедившие его в чудовищной сущности сестры, в её полнейшем сходстве с паукоподобным отцом… И тогда он осознал всю нелепость своих препирательств с Найюром урс Скиотой, или, учитывая тот факт, что возражая ему, он, в конечном итоге, использовал те же самые аргументы, скорее даже какое-то безумие всего этого спора.
— Всё именно так, — признал он, — как ты и сказал.
И ему показалось истинным кошмаром, что обретающаяся внутри якша реальность словно бы сделала шаг назад, вернувшись к тому безумному притворству, что ранее была им с гневом отвергнута. Его настоящий отец, скрестив ноги, сидел напротив него, и, не пытаясь вставить ни единого слова, слушал его рассказ. Всё внимание Короля Племён, казалось, было целиком и полностью поглощено голосом сына. А чудовищная мать Моэнгхуса заботливо ухаживала за его разбитым лицом.
В этот раз они разве что оставили его скованным.
Черноволосого мальчугана. Волчеглазого приёмыша.
Моэнгхус проснулся, разбуженный предрассветными проблесками, и лежал совершенно неподвижно, подобно тому, как лежат животные, забредшие в изобилующую хищниками местность. Незримый ему лагерь молчал, словно бы состязаясь в безмолвии с серым светом, сочащимся сверху сквозь прорехи в шкурах, покрывающих конус якша. Он понял, что отец отсутствует ещё до того, как хорошенько огляделся в пустоте холодного утра, однако же, при этом, он ровно также знал, что шпион Консульта здесь, хотя и никак не мог понять, откуда явилось это знание. И посему, когда её лицо возникло в воздухе, словно бы вдруг проявившись в призрачном свете зари, он не испытал ни малейшей тревоги.