Тело её почти целиком скрывалось во мраке.
Они долго, казалось, неизмеримо долго взирали друг на друга. Мать и сын.
— Тебя удивила его осведомлённость о том, что я такое, — сказала вешь-зовущаяся-Серве.
— И что же ты? — прохрипел Моэнгхус.
— Я — изменчивость. То, чем ему нужно, чтоб я была.
Пауза, заполненная неслышным дыханием.
— Ты…озадачен… — она улыбнулась ему кроткой улыбкой, — ты — Анасуримбор.
Имперский принц кивнул.
— А если он оставит меня в живых, что тогда, тварь?
— Однако же он намеревается убить тебя.
Моэнгхус перевернулся на бок, вытерпев столько боли в своём правом плече, сколько сумел.
Она казалась мраморной статуей, столь неподвижной была. И это тоже было уловкой.
— Я — дитя Дома твоего врага, — сказал он, — тот самый голос, что ему не следует слышать. Тебе нужно, чтобы он убил меня, но ты опасаешься, что ему об этом известно также хорошо, как и тебе…и поэтому он может оставить меня в живых просто, чтобы поступить тебе наперекор.
Напряжённость проникла в её бестелесный лик.
— Возможно… — признала вещь.
Моэнгхус, преодолевая мучительную боль, ухмыльнулся.
— Тебе и в самом деле стоило бы убить меня прямо сейчас.
Безупречно прекрасное лицо отодвинулось, скрывшись во мраке, будто внезапно ушедший под воду цветок, дёрнутый кем-то за стебель из глубины.
Глава восьмаяСтенание
И воистину, стоял он там — под ними, выказывая и храбрость свою и могучую волю, но всё же, как и родичи его, как и все явившиеся сюда, он стоял на коленях, ибо Это было слишком необъятным, дабы не поразить их сердца осознанием того, что они лишь мошки, лишь кишащие на равнине сей докучливые вши.
Ранняя осень, 20 год Новой Империи (4132 Год Бивня), Голготтерат.
Безумие возрастало, хотя вкуса он так и не чувствовал.
— Ты сделал это, — прошептала Наибольшая Часть.
— Сделал что?
Тела, дёргающиеся под натиском ярости, порождённой похотью.
— То, что было необходимо…
Улыбка Анасуримбора Келлхуса становилась всё шире по мере того как гриб из огня и горящей смолы вскипал, устремляясь всё выше и выше. Достигая самого свода Небес.
— И что же я сделал? Скажи мне.
Шматки плоти настолько горячие, что обжигают язык.
— Нечто невыносимое.
Губы, раздавливающие мочки ушей, зубы выскабливающие кровь из кожи и мяса.
— Что? Что?
Он сам, вылизывающий воняющие экскрементами внутренности.
— Ты изнасиловал и пожрал его…
Содрогающийся на его ранах.
— Кого же?
Сибавула, прозванного Вакой устрашившимися его …
— Обожжённого…Гниющего человека.
Пирующий на его ободранном лице.
И раздумывающий, что на вкус он скорее похож на свинину, нежели на баранину.
Лагерь был разбит там, куда привела их Судьба — у восточного края Окклюзии. Несмотря на опасения имперских планировщиков вода здесь имелась в изобилии и оказалась незагрязнённой. Родники, пробиваясь сквозь скалы, стекали вниз плачущими ручейками, размывавшими там и сям желтовато-чёрные склоны. Тем вечером мужи Ордалии ничего не ели, а лишь пили эту воду. Собравшись вместе, они словно бы превратили осыпи у основания внутреннего края Окклюзии в нечто вроде амфитеатра, Голготтерат же при этом стал его болезненно раздувшейся сценой. Никто из них не произносил ни слова. На закате воздух обрёл ту осеннюю прозрачность, когда угасание света знаменует также и угасание жизни, лишенной тепла. Рога пылали в объятиях солнца до тех пор, пока оно полностью не скрылось за горизонтом, но и вечером пространства, отделяющие воинство от Голготтерата, казались зримыми столь же отчётливо, как и ранее. Под необъятными зеркально-золотыми громадами мужи Ордалии легко различали укрепления, казавшиеся в сравнении с Рогами не более чем поделками из бумаги и клея, но в действительности бывшие столь же могучими, как и бастионы, защищающие Ненсифон, Каритусаль или любой другой из великих городов Трёх Морей. Они рассматривали несчетные тысячи золотых слёз — зубцов, прикрывающих бойницы чёрных стен. Они приглядывались к ненавистным глыбам массивных башен, известных как Дорматуз и Коррунц, защищавших подступы к громаде барбакана Гвергирух, Пасти Юбиль — Пагубы, отравленная тень которой простёрлась почти на все горестные сказания о трагедиях древности. Они прозревали как укрепления Забытья возносятся ступенями прямо к чудовищной цитадели, прижавшейся к внутреннему изгибу Воздетого Рога — Суоль, надвратная башня, защищающая Юбиль Носцисор, Внутренние Врата Голготтерата.
Убывающий свет солнца, постепенно скрывающегося за приподнятой кромкой Мира, бледнел и истощался, став, наконец, лишь чем-то вроде алой патины, окрашивающей запястья Воздетого и Склоненного Рогов. Каждый из воинов мучился мыслью о том, что как только солнечный свет окончательно исчезнет — вражеская цитадель тут же извергнет из себя непредставимые ужасы, но поскольку никто не смел произнести ни единого слова, то всякий лишь себя самого почитал душою, терзающейся подобными кошмарами. И посему презирал сам себя за трусость. Десятками тысяч они сидели и взирали на Голготтерат, дрожа от стыда. Их желудки бурлили от страха и неверия, а зубы медленно, но неостановимо сжимались — до скрежета, до пронзающей челюсти боли.
Быть может, неким сумрачным уголком себя они понимали, всю порочную превратность обстоятельств, в которых оказались, всю тонкость грани, на которой балансировали ныне их жалкие души. Души, переполненные грехами столь великими, что на их искупление можно было надеяться, лишь в том случае, если эти злодеяния были совершены ради сокрушения зла, по меньшей мере, соразмерного. Пусть Судьба и приставила лезвие клинка к самому горлу Мира, однако же, их собственные жизни ныне и вовсе застыли на острие личного Апокалипсиса. Возможно, некоторые из них осознавали это достаточно отчётливо, дабы ощутить в своих венах шёпоток возможности, мольбы, надежды на то, что им, быть может, попросту необходимо было совершить все эти неописуемые преступления, чтобы лучше постичь влекущее их побуждение, и ещё сильнее возненавидеть одуряющую мерзость, ныне приковывающую к себе их взор. И в какой-то степени они, все до одного, понимали, что теперь так или иначе попросту обязаны покорить, превозмочь, уничтожить этот древний и мерзкий корабль, низвергшийся на землю из Пустоты, ибо в противном случае их ожидает вечное и неискупимое Проклятие. И посему они сидели и взирали на Голготтерат, пытаясь осмыслить произошедшее и молясь, словно чужеземцы, очутившиеся среди толпы других чужеземцев.
Солнце тихо истаяло, а затем окончательно скрылось за могучими плечами Джималети и тлеющие острия Рогов вспыхнули и воссияли, в то время как сама их громада потемнела, погрузившись в какое-то лиловое марево. Рассеченный круг их теней внезапно протянулся через пустошь Шигогли, обняв застывшие у края Окклюзии толпы огромными дланями Пустоты, руками неба, простёршегося за небом, жадными щупальцами Бесконечного Голода.
Ночь наступила без происшествий. На вражеских укреплениях не было видно ни малейших признаков движения. Адепты, шагнув в ночное небо и зависнув в воздухе над вершинами Окклюзии, вызывали чародейские линзы, чтобы получше вглядеться в безмолвную крепость, но никто из них не подал сигнала о том, что заметил врага. И посему все утвердились во мнении, что грозная цитадель покинута и заброшена.
Мужи Ордалии не проявляли особого рвения в обустройстве собственного ночлега — столь сильно было охватившее их смятение и благоговение. Многие уснули прямо там, где сидели, и в их беспокойных, сонных видениях им раз за разом являлась невозможная необъятность Рогов — монументов, увековечивающих грандиозную мощь Текне, золотых рычагов, низвергших целые цивилизации.
И снились им всем недобрые сны.
Пусть ты теряешь душу…но зато обретаешь Мир.
Такая простая фраза, но Пройасу почудилось, что она преломила дыхание Друза Ахкеймиона надвое.
Он произнес эти слова во время одной из прогулок по идиллистическим лесным тропинкам их родового имения Кё, неподалёку от Аокнисса — прогулок, что они так часто предпринимали во время Обучения будущего короля Конрии. Годы спустя Пройас осознает, что как раз тогда он проявлял в отношении своего наставника наибольшее пренебрежение, высокомерие и даже жестокость, нежели когда-либо ещё. Почему-то именно там он будто бы ощутил на то некое соизволение, узрев его то ли в порывах раскачивающего листву ветра, то ли в солнечном свете, бесконечно дробящемся ветвями деревьев и вспыхивающем в уголках его глаз, заставляя его недовольно морщиться — что он, разумеется, немедля относил на счет ахкеймионовых требований и утверждений.
— Но что значит «обретаешь Мир»?
Ахкеймион бросил на него взгляд одновременно и проницательный и неодобрительный — один из тех, что он приберегал для ребяческих ответов на взрослые вопросы и столь непохожий на любой из взглядов пройасова отца, короля Конрии. За такое вот жульничество принц отчасти всегда и стремился побольнее уязвить адепта Завета.
— Что если Мир будет закрыт от Той Стороны, — сказал пухленький человечек, — что по-твоему случится тогда?
— Пфф! Опять ты о своём Апокалипси…
— Если, Проша. Я сказал если…
Хмурый взгляд — один из тех, что всегда заставляли его лицо казаться старше.
— Ты сказал и «если» и «тогда»! Какой смысл задаваться вопросами о том, чего никогда не случится?
Как же он ненавидел всепонимающую усмешку этого человека. Ту силу, о которой она свидетельствовала. И сострадание.
— Так значит, — ответствовал Ахкеймион, — ты просто скряга.
— Скряга? Ибо я блюду Бивень и вручаю себя длани и дыханью Господа?
— Нет. Ибо ты зришь одно лишь золото, но не видишь того, что делает его драгоценным.
Насмешка.