! — крикнул ей Кайютас.
— Мы сидим здесь — прямо у Консульта на крылечке, — холодно ответила Серва своему брату, — у Консульта, Поди! Инку-Холойнас — ужас из ужасов — попирает землю у самых наших ног! Боюсь, что барахтаться и топтаться тут сейчас это роскошь, которую мы себе вряд ли можем позволить!
— И какова же… — услышал Пройас хриплый, помертвевший голос — свой собственный голос, — Какова же эта плата?
Казалось совершенно невозможным, что повернувшаяся к нему женщина — та самая малышка, которую он когда-то нянчил у себя руках. Эти ребятишки, осознала вдруг какая-то его часть, эти Анасуримборы…он был им отцом в большей степени, нежели своим собственным детям.
И они видели…свидетельствовали его грехи.
Кто же это? Кто этот трясущийся дуралей?
— Дядя, — выражение её лица внезапно стало отсутствующим, как если бы она чувствовала за собой какую-то вину и сожалела о причиняемой боли.
— Какова плата? — услышал он свой старческий голос.
Взгляд принцессы выдал её. Когда она отвернулась, наблюдавшему за ней экзальт-генералу показалось, что он испытал величайший в своей жизни ужас.
— Саккарис? — сказала она, глядя в сторону.
— Я-я… — проговорил Саккарис так растерянно, будто одновременно был погружён в чтение какой-то толстой книги. Нахмурившись, он повернулся к стоявшему рядом с ним измождённому, но по-прежнему аккуратно выглядящему колдуну — Эскелесу.
— Вы заплатили, — с опасливым смущением в голосе произнёс тощий чародей, бывший некогда весьма упитанным, — своими бессмертными душами.
Проклятие.
Они уже знали это. С самого начала они знали это. И потому чёрная пустота под холщёвым куполом Умбиликуса наполнилась рёвом и визгами.
Безумие, вызванное Мясом, возрастало.
Они стояли на несокрушимой тверди, но казалось, что Умбиликус вздымается и раскачивается, будто трюм корабля, терпящего крушение во время неистовой бури.
Король Нерсей Пройас хрипло рыдал, оплакивая лишь собственную горькую участь, а не судьбы братьев, ибо если они пожертвовали душами во имя своего разделённого Бога, то экзальт-генерал, в свою очередь, принёс такую же жертву…неизвестно ради чего.
Мир это житница, Пройас.
Глазами своей души он узел образ спящей жены. Её локоны небрежно рассыпались у неё по щеке, а руки обнимали их спящего ребёнка, которого он теперь уже никогда не узнает.
А мы в ней хлеб.
И вновь он напоролся на его взгляд, словно на выдернутую из костра пылающую жердь — взгляд мальчика, ставшего мужчиной, сакарпского Лошадиного Короля…Сорвила. Экзальт-генерал всхлипнул и…улыбнулся сквозь боль, слюну и распустившиеся сопли, ибо юноша казался ему таким благословенным, таким чистым…просто из-за своего длительного отсутствия.
И из-за собственного пройасова проклятия.
Сорвил всё это время оставался неподвижным, не считая момента, когда его потянул за плечо яростно жестикулирующий и кричащий зеумец — спутник Лошадиного короля, пожелавший привлечь его внимание. Но сын Харвила не захотел, или возможно не смог отвлечься. Он не замечал также и изучающего взора экзальт-генерала, ибо безотрывно смотрел на Серву, с выражением, которое могло бы показаться злобой, если бы со всей очевидностью не было любовью…
Любовь.
То, чего королю Нерсею Пройасу ныне не доставало сильнее всего.
Не считая убеждённости.
Он вновь взглянул на каркас из ясеневых шестов, железных стыков и натянутых над ними пеньковых верёвок, снова удивившись, что другие люди способны испытывать боль, когда больно ему — Пройасу, и могут продолжать рыдать, хотя рыдает он. И удивление это словно бы оттолкнуло его прочь, будто душа его была лодкой, налетевшей на мель. Комок ужаса, сжавшийся внутри него, никуда не делся, равно как и встающие перед глазами образы непристойностей, как и ощущение яростного пережёвывания чего-то одновременно и жёсткого и вязкого, но каким-то образом он вдруг оказался способным и терпеть последнее и смеяться над первым — хихикать, словно безумец, и при этом настолько искренне, что привлёк этим несколько взглядов. Эти люди и стали первыми присоединившимися к Пройасу в его, поначалу неосознанном, декламировании:
Возлюбленный Бог Богов, ступающий среди нас,
Неисчислимы твои священные имена.
Всё больше взглядов обращалось в их сторону, в том числе взгляды свайальской гранд-дамы и её брата — имперского принца. Пройас воздел руки, словно бы пытаясь ухватить своими ладонями внимание отпрысков Аспект-Императора.
Да утолит хлеб твой глад наш насущный.
Да оживит твоя влага нашу бессмертную землю.
Слова, заученные всеми ими прежде, чем они вообще узнали о том, что такое слова.
Да приидет владычество твое ответом на нашу покорность,
И да будем мы благоденствовать под сенью славного имени твоего.
Те, кто смотрел на них, тоже начинали тихонько бормотать — голоса, которые сперва едва можно было расслышать в окружающей какофонии, однако колея, оставленная словами этой молитвы в их душах, была столь глубокой, что мысль, в конце концов, не могла не соскользнуть в неё. Вскоре даже те из них, кто более всего страдал от ужаса и жалости к себе, вдруг обнаружили, что ловят ртами воздух, ибо их стенания словно бы сами собой умолкли. И в безумной манере, свойственной всем внезапным поворотам судьбы, лорды Ордалии простёрли друг к другу руки, сжимая ладони соседей в поисках утешения в силе и мужестве своих братьев. И, опускаясь от горящих глоток к охрипшим лёгким, их голоса начали возвышаться…
И да суди нас не по прегрешениям нашим,
Но по выпавшим на долю нашу искусам.
Нерсей Пройас, экзальт-генерал Великой Ордалии стоял одесную трона далёкого, ныне такого далёкого отца и улыбался бушующему крещендо, собиравшемуся под покровом его голоса. И он говорил им, твердил эти строки, рёк труды малые, что чудесным образом соединяли их души.
Ибо имя тебе — Истина…
И слова сии представлялись ему ещё более глубокими и проникновенными, благодаря тому, что он им не верил.
Лорды Ордалии, тяжело дыша, стояли и смотрели на своего экзальт-генерала в глубочайшем замешательстве. Кажется, впервые Пройас обратил внимание на исходящую от них (и от себя самого) вонь — запах столь человеческий, что желудок его сжался в спазме. Он бросил взгляд на ожидающих его слова Уверовавших королей и их вассалов и, вытерев со рта слюну костяшками пальцев, сказал:
— Он говорил мне, что это произойдёт… Но я не слушал… не понимал.
Зловонное дыхание и гниющие зубы. Протухшая ткань и замаранные промежности. Зажав нос, Пройас прикрыл глаза. На какое-то мгновение лорды Ордалии показались ему не более чем обезьянами, одетыми в наряды, утащенные из королевской усыпальницы. Алмазы переливались радужными отблесками на изношенных расшитых шелках. Жемчужины поблескивали среди расползшихся по ткани одеяний коричневых пятен.
— Он предупреждал, что именно этим всё и закончится…
Он посмотрел на отпрысков Аспект-Императрора, стоявших бок о бок с невозмутимыми лицами. Кайютас едва заметно кивнул ему.
— Это…не просто наша расплата.
Он оглядел своих братьев, людей, явившихся сюда — на самый край земли и истории, к самым пределам Мира. Лорд Эмбас Эсварлу, тан Сколоу, которого он спас от шранчьего копья в Иллаворе. Лорд Сумаджил, митирабисский гранд, чью руку он видел отрубленной до запястья в Даглиаш. Король Коифус Нарнол, старший брат Саубона, рядом с которым он преклонял колени и молился столько раз, что уже не мог и упомнить сколько.
Теус Эскелес, адепт Завета, приговоривший его к пламени Преисподней.
Он кивнул и даже улыбнулся им всем, несмотря на то, что горе и ужас всё ещё заставляли трепетать его душу. Эти люди — лорды и великие магистры, благородные и беспощадные, образованные и невежественные — эти заудуньяни были его семьёй. И всегда оставались ею, все эти двадцать долгих лет.
— Мы — люди войны! — крикнул он, избрав путь утомительного вступления, — мы разим то, что зовём злым и нечистым… называя сами себя людьми Господними.
Он фыркнул, казалось, именно так, как делал это и раньше, и ему, пожалуй, никогда не узнать, откуда, из каких глубин явилось это невероятное возмущение и как получилось, что оно до такой степени овладело им. Экзальт-генерал знал лишь одно — сё был самый яростный, самый неистовый миг всей его неустанно свирепой жизни. Он видел это в обращённых на него восторженных взглядах, во вспыхивающих ликованием выражениях лиц, будто слова его ныне пламенели возжигающими искрами.
Он больше не тот, кем был раньше. Он стал сильнее.
Взор Пройаса вновь зацепился за короля Сорвила, сидевшего на одном из верхних ярусов всё так же бесстрастно и недвижимо — лишь взгляд сакарпца был тусклым и разящим, словно острый кремень.
— Как? Как вы могли даже помыслить, что Бог снизойдёт до таких жалких смертных, пребывая одёсную вас, будто ещё один трофей? Что это за самообольщение? Ужас! Ужас и стыд — вот откровение ваше!
Он больше не тот, кем был раньше.
— Лишь объятые ужасом и стыдом пребываете вы в присутствии Божьем!
Он был кем-то большим — тот Пройас, что постоянно превосходил его душу, что вечно пребывал во тьме, бывшей прежде. Пребывал здесь, вместе с этими мрачными и истерзанными людьми — его братьями, его возлюбленными спутниками, ступающими вместе с ним путями злобы и войны. Здесь — в этом самом месте.
— Вы сами и были своим Врагом! Вы знаете Его так, как не знают Его сами боги! И ныне вам — единственным из всех живущих на свете — известна цена спасения! Удивительное чудо — дарованная вам честь! Немыслимый дар, что справедливо заслужен! Как прочие воины постигают, что есть мир, так вы постигли зло!