здесь и сейчас и тем ужасным концом, что придавал смысл и значение всей его жизни.
Он так близко.
Всё, что Маловеби было известно о Нерсее Пройасе, он вынес из слухов, циркулировавших при дворе зеумского сатахана — о его безразличии к политике, о богоподобной наружности и свирепой, ревностной вере. Всё это создавало образ великого человека, посвятившего свою жизнь легендарному призванию — не слишком много, но достаточно, дабы понимать, что совершаемое Святым Аспект-Императором здесь, у самых пределов Мира, не было просто ещё одним, ничего не значащим убийством.
— Дай мне умереть, — умолял человек, — пожалуйста, Келлхус.
Ответ Анасуримбора обрушился, словно глас, исходящий из нависшего над Маловеби небытия, как это было всегда, с учётом его собственного местонахождения.
— Нет, Пройас… В этом Мире не существует мучений сравнимых с теми, что тебя ожидают. Я видел это. Я знаю.
— Тогда…покончим с этим! — всхлипнул Пройас. — Если ты определил мне…быть твоим свидетелем…скажи мне…скажи мне правду о себе, дабы я мог осудить тебя! Проклясть тебя, в свою очередь!
Кровь и распухшие ткани лица ужасным образом исказили благообразные черты экзальт-генерала, однако благородство его истерзанного облика было бесспорным.
— Но правда обо мне известна тебе также хорошо, как и ложь, — молвило закрывающее небо присутствие. — Я пришёл, чтобы спасти этот Мир.
Разбитые губы сложились в гримасу, обнажившую выбитые и обломанные зубы. Ужасающая усмешка.
— И потому-то…сами боги и охотятся на тебя!
Маловеби съёжился внутри своей чудовищной тюрьмы. Псатма Наннафери вдруг предстала перед глазами его души — образ старой карги, затопивший непаханое поле девичьего тела. Святой Аспект-Император ответил так, будто слова были глиной, которую нужно раскрошить и просеять.
— Как им и должно! Факт, в наибольшей степени ужасающий наш разум и саму нашу способность постигать, заключается в том, что однажды инхорои должны победить. Быть может, уже в этом году или столетиями спустя человечество будет уничтожено. Задумайся над этим! Почему Момас обрушился на Момемн — город, названный в его же честь, а не на это адское место? Почему Вечность слепа и не зрит Голготтерата? Да потому что он пребывает вне Вечности — за пределами того, что могут увидеть боги. И эта слепота, Пройас, как ничто иное, перехватывает дух! Мы, наша Великая Ордалия следуем путями судьбы, обретающейся вне судьбы! Мы совершаем паломничество, каждый миг преображающее Сотню.
И услышав эти слова, Маловеби словно бы пошатнулся — в равной мере из-за смятения, вызванного нежеланным осознанием, и вследствие понимания, что, несмотря на всю абсолютность своего презрения к будущему, ятверианская ведьма не знала об этом…
— Когда они пытаются уничтожить меня, — продолжал Анасуримбор, — их убийцы, казалось бы, самой природой Сущего обреченные на успех, раз за разом терпят неудачу, ибо в действительности они всегда обречены на провал… Вечность преображается и Сотня, не замечая этого, меняется вместе с нею. Нечестивый Ковчег это уродующее саму ткань Творения отсутствие, яма, поглощающая все следы того, что она поглотила! И в той степени, в какой это воздействует на нас, мы гонимся за Судьбой, которую боги не способны даже увидеть… Вот так, Пройас. Здесь…в этом месте мы играем за пределами Вечности.
Не имея тела, и будучи по этой причине неспособным на судороги, вызванные избытком чувств или постижением немыслимого, Маловеби мог лишь вяло трепыхаться. Судьба вне судьбы?
— И да, если где-то и можно найти Абсолют, то именно здесь.
Взгляд ошеломлённого адепта Мбимайю уткнулся в сокрушённого человека, лежащего на краю Обвинителя, и грозные Рога, соедининяющие хмурые небеса с простёршейся под ними равниной. Уверовавший король Конрии казался странным образом спокойным и безучастным, несмотря на то, что его локти были на излом стянуты верёвкой у него за спиной. Его глаза будто бы следовали за чем-то, находящимся в отдалении.
— А Бог Богов? — прохрипел истерзанный лик.
Когда Аспект-Император поставил обутую в сандалию ногу на плечо своего любимого ученика, открывающийся Маловеби вид накренился и повернулся влево, а затем начал вращаться следом за движениями отрезанной головы зеумского колдуна. Образ пленника Аспект-Императора сменила вздымающаяся грудой обломков бесплодная дуга Окклюзии, очертившая по кругу дали с точностью циркуля.
— Так же слеп к Своему Творению, — сказал Анасуримбор, — как мы остаёмся слепыми к самим себе.
Маловеби услышал скрип разгоряченной кожи по неровному камню, а затем снова узрел скалу Обвинения и вздымающийся вдали кошмар Рогов Голготтерата — но не Нерсея Пройаса. Конопляная верёвка плотно прижималась к краю утёса.
Анасуримбор Келлхус какое-то время неподвижно стоял на выступе, как всегда полностью скрытый из виду. По-прежнему болтающийся на поясе Аспект-Императора Маловеби, с трудом оторвав взор от усыпляюще раскачивающегося образа Ковчега, последовал взглядом за его ужасающей тенью, протянувшейся двумя огромными чёрными дланями к шершавым наростам лагеря, к Великой Ордалии. Он всмотрелся в кишащее Воинство Воинств, и оно показалось ему не более чем скопищем насекомых…жучков, под взглядом Анасуримбора Келлхуса собирающихся кругами.
Как могло нечто подобное быть деянием безумца? Кто стал бы порабощать целую цивилизацию, чтобы потом вести её в бой против басен и небылиц?
Чтобы перевернуть вверх дном весь этот Мир у Анасуримбора Келлхуса имелась причина — и чудовищная именно в той мере, в которой он и утверждал.
Ночь. Столетие.
При втором падении что-то сломалось. Порезы на его теле ропщут, а ссадины стонут.
Медленное вращение то открывает взору его умирающего собрата — Цоронгу, то вновь уносит того прочь.
Лучи солнца прорезают вершины гор, вздымающихся у них за спиной, и глядя наружу и вверх из того мяса, в котором он на какое-то время застрял, Усомнившийся король зрит это.
Воистину зрит.
Исполинскую золотую корону, знак почестей, что подошёл бы для головы размером с целую гору, небрежно, слегка покосившись воздвигающийся здесь — на этой земле.
Беспредельное отречение.
Дышать больно. И трудно.
Он раскачивается. Пенька верёвки скрипит, словно дерево. Он раскачивается и смотрит…
Умирая, он постигает невозможное. И понимает то, что его отец понимал всегда. На своём смертном одре гордый Онойас призывал к себе сына, зная, что тот не придёт… Но да, всё же надеясь… Ибо, в конечном итоге, совсем не важно, что именно жизнь делает с душами.
Совсем не важно.
Пройас видит это, хотя теперь ему нужно сдвинуть горы, для того, чтобы просто приподнять своё чело.
Мир, раздробленный на свет и тени, представляется реальнее. И расстояния кажутся больше…
А мы сами гораздо менее привязанными к нему.
Невозбранность бросается вниз с края простёршихся меж нами трещин.
И мы караем тех, кого пожелаем.
Глава одиннадцатаяОкклюзия
В чернилах стихов пребывая,
При свете дня, на вершинах;
Похищали любимых дыханье,
В ночи, в пещерных глубинах;
Дитя, что споткнулось, ловили;
При свете дня, на вершинах;
Утирали матери слёзы,
В ночи, в пещерных глубинах;
Ослепляли детей побратима,
При свете дня, на вершинах;
Убивали брата супругу,
В ночи, в пещерных глубинах;
Упование Обители хваткой,
При свете дня, на вершинах;
Своею жестокой душили,
В ночи, в пещерных глубинах;
И посему мои руки ныне
Прокляты, а не благословенны.
Они скорее лиловые,
А не лилейные.
Ранняя осень, 20 год Новой Империи (4132, Год Бивня), Голготтерат.
Казалось, он ощущает под собою песок, безжизненность, составляющую сущность этой чуждой земли.
Сын Харвила сидел, развалясь, его ступни и ноги были вывернуты, плечи опущены, а руки раскинуты в стороны. Склоны Окклюзии вздымались перед ним нагромождением растрескавшихся глыб, из которых подобно кончику указательного пальца торчала громада Выступа.
Его друг висел прямо над ним, умирая. Му'миорн…
Его единственный дружинник.
Он знал, что неспособен мыслить ясно. Каким-то уголком сознания он понимал, что на него навалилось слишком много всего: слишком много неопределённостей, слишком много унижений, слишком много безумия и всевозрастающих тревог — а теперь ещё и слишком много утрат.
Всё это было очевидно.
Непонятно было другое — что он теперь, собственно, делает. Рыдает? Размышляет и строит планы? Распадается на части?
Ждёт?
Судорожные вскрики, кровь под ногтями…были чем-то вроде подсказок.
А Му'миорн, его обожаемый дурачок, никак не мог заткнуться. Всё говорил и говорил и говорил.
Ятвер, Ятвер, Ятвер…
— Зачем нужно было любить меня? — услышал он ответ, вырвавшийся рёвом из его собственных лёгких. — Зачем?
Как он не понимал? Любить его значило умереть. Таково его проклятие…
Но нет — его друг настаивал. Вот тупоголовый дурень! Любить его значило быть убитым…
Воистину так.
Солнце, наконец, пробилось сквозь шерстяной щит облаков и горячим дыханием обожгло спину. Кровь его друга, лившаяся сверху, блестела на камнях.
Какое-то время, глядя на бывшего экзальт-генерала, рядом с юношей стоял старый кетьянец, одетый в гнилые шкуры — человек, имени которого Сорвил припомнить не мог.
— Что тут случилось? — спросил он голосом, подобным хриплому лаю.
— Невинные, — ответил Сорвил с каким-то булькающим свистом в горле, — невинные были принесены в жертву.
Старик внимательно рассматривал сына Харвила. Его взгляд был достаточно пристальным, чтобы в иных обстоятельствах вызвать враждебность.