Она ненавидиттебя. Она всегда любила меня сильнее.
Тоска была не похожа ни на что известное ему. Ему доводилось испытывать лишения и терпеть боль во время событий, последовавших за устроенным дядей переворотом, но тогда он чувствовал также и радостное возбуждение, ибо во всем этом была также и игра. В каком бы отчаянном и безнадёжном положении он ни находился, каким бы одиноким и покинутым себя не чувствовал — всё это было так весело! Тогда, как ему казалось, он чувствовал муки утраты, а затем боль обретения, но случившееся теперь было намного хуже — просто ужасно! Боль потери без какой-либо надежды на то, что утраченное удастся вернуть.
Нет! Неееет!
Да. Теперь она всегда будет видеть его в тебе.
Чуять его. Отца. Они так долго прятались от него, что Кельмомас почитал себя невидимым, но отцу оказалось достаточно единственного взгляда, брошенного через весь Мир. Ему стоило только взглянуть, как это когда-то сделал Инрилатас, чтобы тут же увидеть всё…
Ты имеешь в виду Силу. Она всегда чувствовала Силу во мне.
Да. Силу.
Шарасинта. Инрилатас. Дядя. Охота и пиршество…
Было так весело.
Но отец знает всё — абсолютно Всё!
Да — он сильнейший.
И когда он всё рассказал маме, они видели это в её глазах — то, как умерла та её Часть, которую Кельмомас так стремился и жаждал возвысить над прочими…
Мамина любовь к её бедному маленькому сыночку.
Что же нам теперь делать, Сэмми?
Это неправильный вопрос — ты же знаешь.
Да-да.
Сидя на коленях, он примостился в уголке тюфяка, и едва не потерял сознание, столь неистовым было желание, столь необоримой потребность просто прислониться щекой к холму маминого бедра и прижаться к ней изо всех сил, обхватив ручками единственную душу, что могла спасти его.
Что? Что собирается делать отец со своими сбившимися с пути сыновьями?
Быть может, Консульт прикончит его?
Видеть значит следовать. Мимара теперь понимает, почему слепые обычно до такой степени медлят и мешкают, стараясь двигаться отдельно от толпы. Она видит уставленные палатками трущобы и следует выбранными наобум путями, которые разделяются и ветвятся, подобно венам старухи. Узнавание, явленное самым первым человеком ещё на окраине лагеря, преследует её подобно голодному псу. Куда бы она ни направилась, люди вокруг падают ниц, — некоторые пресмыкаются, издавая, словно слабоумные попрошайки, хриплые стоны, а другие о чём-то докучливо молят, плача и протягивая к ней руки. Всё это столь нестерпимо, что она вскидывает руки, пытаясь укрыться от их вожделеющих взглядов.
Видеть значит следовать. Она ни с кем не говорит, никого ни о чём не спрашивает, и всё же в какой — то миг обнаруживает себя возле Умбиликуса. Он высится перед нею словно горный хребет о множестве своих вершин-шестов, некогда бывший чёрным, а ныне крапчато-серый, представляющийся в большей степени замаранным, нежели украшенным знаками Кругораспятия, столь грязными и потрёпанными стали вышитые на его холстине священные символы. Кажется, будто он колышется и раздувается, хотя воздух вокруг совершенно неподвижен.
Она подходит к Умбиликусу с востока — таковым оказался извращённый каприз Шлюхи — и посему за его куполом чудовищной и неумолимой громадой вздымается Голготтерат.
Запятнанный проклятием столь же невыразимым, как и мужи Ордалии, Ковчег отражается в Оке образом слишком яростным и неистовым, дабы быть постигнутым — видением, чересчур глубоко поражающим дух, чтобы быть воспринятым. Всё это время оно отворачивала в сторону лицо, отводя взор, дабы уберечь свой желудок от рвоты, а кишечник от опорожнения.
Но теперь ужасного лика избежать невозможно, если только не закрыть глаза, далее пробираясь наощупь.
Зло. Чуждая ненависть, холодная, как сама Пустота.
Изувеченные дети. Города, громоздящиеся словно ульи, водружённые в один гигантский костёр. Рога сияют, проступая сквозь проносящиеся перед нею образы своею мертвенно-недвижной громадой. По золотым поверхностям пробегают нечёткие отражения разворачивающихся ниже демонических зверств, тысячекратно повторяющиеся видения гибнущих людей, народов и цивилизаций — преступления, превосходящие всякое воображение и помноженные на безумие, продлившее себя в странах, землях и веках. Преступления столь отвратительные, что сама Преисподняя, бурля и вскипая, устремляется к ним сквозь поры в костях Мира, привлеченная этими грехами и мерзостями как голодающий, прельщённый пиршеством обильным и жирным.
Она дрожит, словно ребёнок, вынутый зимой из теплой ванны. Моча струится по внутренним поверхностям бёдер. Она чует запах сгоревших пожитков и палёной конины.
Пожалуйста!
— Принцесса? — восклицает мужской голос. — Сейен милостивый!
И она зрит это — смешанную с пылью кружащуюся тьму, вздымающуюся до самых Небес…
— Это действительно ты?
— Знает ли наш Святой Аспект-Император, — произнёс Апперенс Саккарис, — о том, что ты здесь?
Старый волшебник пожал плечами.
— А кто знает, ведомо ему что-то или же нет?
Пронзительный взгляд.
— Всё так и есть, — ответил великий магистр Завета. Отложив том, который до этого просматривал, он внимательно взглянул на величайшего предателя, когда-либо вскормленного его школой.
Когда Ахкеймион, наконец, добрался до лагеря, мужи Ордалии жарили конину. Огромные шматки мяса подрумянивались над кострами, в которых пылали те немногие вещи, что воинам удалось сохранить до сей поры. Мало кто обращал на него внимание. Они были мрачными и измотанными. Немытая кожа многих из них давно почернела. Подтёки и пятна буро-чёрной грязи украшали большинство рубах. Лишь нечто вроде предвкушения и ожидания оживляло их черты, огрубевшие от каждодневной необходимости выживания. Тела же их, несшие на себе слишком много порезов и мелких ран, вовсю лихорадило — возможно, из-за затяжного сепсиса. После Карасканда Ахкеймион был способен, так или иначе — по виду ли человека или по припухлостям, вызванным этой болезнью — опознать её протекание. Этим людям пришлось тяжко страдать, чтобы добраться сюда. Огнём и мечом они проложили себе путь через просторы Эарвы, пересекли океан шранков и ныне достигли границы величайшего ужаса любого воинства, ведущего кампанию во враждебных землях — начали потреблять то, что давало им укрытие или перевозило их на себе.
Но старый волшебник не был ни обеспокоен, ни удивлён.
К тому моменту, когда Ахкеймион сумел найти лагерь Завета, ночь уже почти вступила в свои права. Он не знал, чего ему ожидать от своих бывших братьев. Но, в любом случае, не ожидал обнаружить их обретающимися внутри кольца изодранных шатров. Ветер разметал облака, явив взгляду и Гвоздь Небес и иссиня-бледный провал бесконечной Пустоты. Ему внезапно стало трудно дышать — столь убедительной была иллюзия недостатка воздуха. Благодаря своим невероятным размерам и местоположению, Ковчег, казалось, вздымался прямо за краем лагеря, нависая над ним всеми своими чудовищными формами и сияющими призрачным серебристым светом изгибами. Стараясь изо всех сил от этого удержаться, Ахкеймион, тем не менее, беспрестанно бросал на него через плечо быстрые взгляды. Ты здесь! — казалось, рыдало внутри него его собственное дыхание. — Здесь! И хотя беспокойство пробегало искрами по его коже, а ужас душил мысли, но всё же в душе его то и дело проскальзывало ликование.
Наконец-то! Все кошмары и муки, преследовавшие его, как и всех адептов Завета, живых или уже умерших, одну невыносимую ночь за другой — за всё это, быть может, скоро удастся сполна рассчитаться. Отмщение — Отмщение! — наконец, близко!
И всё же, атмосферу, царившую в лагере Завета, в целом, можно было описать как дрожащее…онемение.
— Однако, — продолжил великий магистр Завета, — ты же легендарный Друз Ахкеймион… — он легонько улыбнулся, — волшебник.
Ахкеймион никогда не встречался с Саккарисом лично, но немало слышал о нём. Он многих раздражал — в той манере, в какой раздражают учителей одарённые дети, начинающие кукарекать в классе, стоит наставнику ненадолго отлучиться. Но подобное раздражение обычно быстро отступает, стоит тем явить свидетельства своих знаний, Саккарис же с его способностями и вовсе давал учителям полное право предаваться самовосхвалениям. В чём бы ни заключались его дарования, Келлхус, само собой, быстро узнал о них. Ахкеймион праздно задавался вопросом — был ли когда-либо великим магистром Завета человек столь невеликих лет, ибо единственной вещью, казавшейся ему более возмутительной, нежели причёска Саккариса, был тот факт, что в его волосах было слишком мало седины.
Ахкеймион улыбнулся в ответ.
— А ты…?
Двадцать лет, проведенных им в добровольной ссылке, месяцы скитаний по пустошам, и всё же этот проклятый джнан с такой масляной лёгкостью вновь явился на свет, выскользнув откуда-то из глубин его существа.
— Пожалуйста, — произнёс великий магистр Завета. Его улыбка обнажила зубы — неестественно ровные. Он говорил, как показалось Ахкеймиону, словно человек изо всех сил старающийся проснуться. — Будет лучше, если мы станем говорить без экивоков.
Обидно думать, но минули десятилетия с тех пор, как ему в последний раз довелось выносить общество мудрых. Образование меняет человека, одаряя его склонностью относиться к простонародью с недоверием или даже презрением. Апперенс Саккарис, как очень быстро понял старый волшебник, едва терпел его присутствие.
Ахкеймион, поджав губы, вздохнул. Казалось, всё вокруг источало трагедию — и надежду.
— Тень лежит на этом месте.
Великий магистр пожал плечами, словно бы удивляясь произнесено в его присутствии нелепости.
— Мы собираемся штурмовать Голготтерат, не забыл?
— Я не о том. Что-то терзает тебя. Что-то терзает всех вас.
Саккарис опустил взгляд, рассматривая свои большие пальцы.
— Вспомни о том, что за земля сейчас у тебя под ногами, волшебник.