— Сорвил? Как ты можешь по-прежнему верить?
Ему неизвестны были её мотивы. Он не знал, подозревает ли она его в чём-то, или же искренне беспокоится о нём.
Он лишь знал, что она видит именно то лицо, которое для неё припасла Ужасная Матерь…
Обличье Уверовавшего короля…
Штрихи её красоты приковали к себе его взор — пятнышко веснушек, седлом охватывающих её переносицу, светлые брови, растущие от тёмных корней, профиль императрицы на золотых келликах…
Загоревшая на солнце бледность Проклятого Аспект-Императора.
— Разве это имеет значение, Серва?
Сын Харвила глядел в её умоляющее лицо, наблюдая за тем, как эта чистота и открытость внезапно пропадает, словно рухнув с высокого парапета, и исчезает в какой-то неясной дымке, присущей всей императорской семье. Объятый её руками он вздрогнул и затрепетал от тепла её ладоней, взирая на то, как она устремляется прочь из этой тесноты и убожества.
Дабы защитить то, что слабо, — ворковал Му'миорн.
Её лицо приблизилось обещанием поцелуя, а затем отодвинулось и ускользнуло прочь, растворившись в ночи. Аромат корицы. Он сидел, щурясь от солнечного света. Будучи вовсе не один. Он сидел, вглядываясь в толпу Уверовавших королей и их вассалов — потрёпанную славу Трёх Морей. Повернувшись, он узрел её песнь, сияние, исторгнувшееся яростной вспышкой из её округлившихся от ужаса глаз. И улыбнулся, ступая в сверкающе неистовство этого пламени…
И пока всё Сущее, ускользая во тьму, вздымалось и ходило ходуном, короли Юга завывали у столба соли, который только что был её отцом.
Видишь, мой милый?
Тощие. Великая Ордалия питалась своими врагами. Шранками.
Наверное, ему стоило бежать и искать Мимару, во весь голос взывая к ней, но когда великий магистр начал свой рассказ, это заставило его, хоть и мучаясь беспокойством, остаться. Даглиаш. Ожог. Обожженные.
— Но ты же был там! — вскричал, наконец, Ахкеймион. — Неужели ты не мог напутствовать их!? Сообщить им о том, что происходит?!
Горький смех, преисполненный не столько снисхождения, сколько отвращения к себе.
— Нам всем чудилось, будто мы сам Сесватха! Адептам Завета. Свайяли…Всем, державшим в руках Сердце!
А затем он узнал о Мясе и кошмаре, случившемся на пустошах Агонгореи — о том, как шранки едва не покорили мужей Ордалии изнутри самого их существа. Он с неверием слушал великого магистра Завета, что, дрожа от невыразимых мучений, описывал преступления, совершенные им и его братьями.
Когда Саккарис вновь упомянул Обожжённых наступило долгое молчание.
— Что ты сказал?
Тяжкий вздох. Напоминающая усмешку гримаса.
— Мы набросились на них, волшебник… Так приказал Пройас, утверждавший, что это воля Святого Аспект-Императора! Он кричал, что сам Ад подготовил их для нас. Я помню это…помню, как любой из своих, наполненных безумием, Снов. «Вкусим то, что нам уготовал Ад!»
Дрожь охватила великого магистра. Целое сердцебиение он взирал в никуда…два сердцебиения.
— Мы набросились на этих поражённых проказой несчастных, на Обожжённых. Мы набросились на них как…как это делают шранки…даже хуже! М-мы пировали…упиваясь мерзостями…непристойностями и грехами…
Человек, утирая слёзы, захрипел от нахлынувшего отвращения.
— Вот почему умирает Пройас.
Маленький принц задыхался от возмущения и тревоги. Как? Именно здесь из всех мест на свете?
Тебе нужно было убить её!
И именно сейчас из всех времён!
Кельмомас лежал рядом с матерью, притворяясь спящим и изучая с помощью слуха кожаные хитросплетения Умбиликуса. Сколько он себя помнил, его побуждения всегда заключались в том, чтобы тщательно контролировать обстоятельства, в подробностях зная все пути, которыми движутся вещи и души, что его окружают. Вот и сейчас он знал, что прибыл кто — то достаточно важный, чтобы от его присутствия по всему Умбиликусу распространялась рябь суматошной деятельности, кто-то, вызывающий благоговение, присущее лишь ему и членам его семьи. Он также услышал, что появление это было встречено с недоверием. И даже уловил нотки непозволительного неодобрения…
При этом вновь прибывший отказывался что-либо говорить…
Он лежал, прислушиваясь и ожидая, и снова ожидая, но не услыхал ничего — ни слова, ничего, что выдало бы гостя. Он решил, что это не может быть Кайютас — его старший брат слишком любил звучание собственного голоса. Возможно, это был Моэнгхус, которому никогда не претили долгие, угрюмые паузы, но его устрашающий аспект возложил бы тень сдержанной осторожности на голоса тех, кто прислуживал ему. Оставалась лишь его сестра — Серва, которая всегда его раздражала, не столько по причине присущей ей проницательности, сколько ввиду её мерзкой привычки тщательно во всё всматриваться. Если остальные обычно не обращали сколь-нибудь существенного внимания на своё непосредственное окружение, она не имела подобной склонности и всегда внимательно изучала всё, что оказывалось от неё поблизости…
В этом отношении она была похожа на него самого.
Затем гвардеец указал гостю, где находятся их покои и, услышав как задрожал голос экзальт-капитана — ужас, проистекающий из чувства вины и благоговейного трепета — Кельмомас тотчас без тени сомнений осознал, что к ним явился кто-то ещё, не Серва — кто-то…немыслимый. Он лежал, беспокойно крутясь и ёрзая, и был так поглощён своим раздражением, что даже не понял, когда потревожил мамин сон. Он едва не вскрикнул, когда она вдруг распрямилась и, пошатываясь, встала на ноги, но всё же сдержался и, притворяясь спящим, продолжал лежать, зная, что она глядит на него, моргая от какой-то сумрачной неразберихи, смущавшей её сердце — от боли обожания, удушенной горем и чудовищным недоверием…он почти что чуял это.
Видишь! Она всё ещё любит!
Он возликовал, дрожа и бормоча что-то себе под нос, словно ребёнок, которому прямо сейчас снятся тягостные и кошмарные сны. Ребёнок, не столько уродливый от рождения, сколько ставший таковым в силу роковой случайности или какой-то болезни. Ибо всё, что он сделал, он делал из-за любви к ней. Даже отец подтвердил это!
Она поймёт это! Ей придётся!
Мама повернулась на едва слышный шорох и словно по холодному полу — на цыпочках выскочила из комнаты. Ей хотелось в уборную, понял принц.
Он услыхал, как мама отбросила в сторону лоскут клапана, зная, что при этом она в силу какого-то глубоко въевшегося инстинкта склонила голову. А затем всё растворилось в безмолвии…
И всё же каким-то образом Кельмомас знал.
— Кто ты?
Мамин голос, хриплый от потерь и испытаний.
— Мим?
Долгая пауза.
— Мимара?
Кельмомас застыл, словно пришпиленный к тому месту, где находился, пронзённый копьями катастрофических последствий. Никогда… Никогда он не слышал такого удивления, такой безумной капитуляции в её голосе. Это было просто смешно — даже мерзко! Вся целиком, без остатка! Она заканчивалась на собственной коже — как и все остальные! Но зачем? Зачем играть в половину души?
— Мамочка…
Скорее вздох, нежели голос — отдалённый, словно шёпот забытых богов и всё же звучащий совсем рядом, ближе близкого…
Он отпечатался в самом его существе — этот голос, вплоть до малейшего оттенка. Ему достаточно было единственный раз услышать его, чтобы сделать своим собственным. Но теперь поздно — слишком поздно! Они заключили друг друга в объятия, мать и дочь, и опустились на колени, причитая и всхлипывая. А он лежал, закипая от ярости и заливаясь слезами. Здесь? Сейчас? Как это может быть? Он царапал ногтями простыни. Как долго? Что ему делать? Как долго ему ещё это терпеть?
Тебе нужно было убить её!
Зат-кнись! Зат- кнись!
Грязная дырка! Полоумная шлюха!
Кельмомас протиснулся сквозь прикрытый разукрашенной кожей вход и увидел их — хныкающих и ноющих. Он даже не помнил, как вскочил с тюфяка, а просто вдруг обнаружил себя стоящим там, дышащим и взирающим.
Две женщины обнимались, каждая сжимая в кулаках ткани одеяний другой. Мимара стояла к нему лицом, на котором отражались тысячи бушующих страстей. Щека её смялась о мамины плечо и шею.
— Я так за тебя боялась, — просипела мама, её голос был хриплым и приглушённым.
Глаза Мимары широко распахнулись, сияя отсветами слёз, белеющими в свете фонаря. Она почему — то не видела его, взирая на то место, где он стоял так, словно там обреталась Вечность. Его даже затошнило от того, что она настолько похожа на маму.
— Прости меня, мамочка, — прошептала она ей в плечо. — Мне очень, очень-очень жаль!
Она сморгнула слёзы, вглядываясь, словно сквозь внезапно рассеявшийся сумрак, а затем как-то озадаченно уставилась прямо на него.
— Мим! — плакала мама. — Ох, милая, милая Мим!
Кельмомас увидел как старая, хорошо знакомая ему нежность появляется в чертах сестры — то скучное, унылое сочувствие, что делало из неё такую невероятную дуру — а также наиболее досаждающего ему врага. И с этой самой гримасой Мимара вдруг улыбнулась…улыбнулась ему.
И что-то будто бы затолкнуло его желчное негодование назад в кельмамасову глотку.
Мамина рука блуждала по плечу и запястью дочери, словно бы стараясь убедиться в том, что всё происходящее реально, а затем замерла на выпуклости её живота.
— Как же это, милая? — спросила она, слегка откинув назад голову, — Что… Что?
Мимара лучезарно улыбалась ему и Кельмомас почувствовал, как его собственное лицо, несмотря на то, что по его венам растекалась жажда убийства, отвечает ей тем же.
— Просто не отпускай меня, мама…
— Брюхатая шлюха! — услышал Кельмомас собственный выкрик.
Радость спала с лица Мимары, подобно бремени, отказ от которого лёгок и приятен.
Но ему было плевать на эту её оскорблённую ипостась.
Мама, задеревенев, медленно высвободилась из объятий дочери, а затем повернулась и бросилась к нему. Он мог бы ослепить её или раздавить ей горло и смотреть, как она задыхается, задушенная собственной плотью, но, вместо этого, стоял, оцепеневший и недвижимый. Она схватила его за запястье и изо всех сил ударила по рту и щеке рукой с согнутыми крючьями пальцами. Он позволил силе этой пощёчины чуть-чуть откинуть его голову назад и в сторону, но не более того.