А затем…Мимара. Этот необъяснимый дар её возвращения…
И она сама теперь мать! Ну, или почти что… Принёсшая вести не о утратах, а о дарах…
Что были также и утратами.
— Ты носишь… — сказала Эсменет, слыша в ушах всё усиливающийся шум. — Ты носишь ребёнка Акки?
Глаза Мимары опущены долу, но в них ни угрызений совести, ни раскаяния.
— Это всё я, — произнесла дочь, рассматривая собственные пальцы, — Я-я…соблазнила его…я хотела, чтобы он учи…
— Соблазнила? — услышала Благословенная императрица скрип собственного голоса. — Что вот так вот просто? Или ты приставила нож к его горлу, заставив Ахкеймиона отдать своё семя?
Сердитый взгляд, казалось разрушивший нечто вроде зазора неизвестности и взаимного незнания, ранее пролегавшего между ними. Все старые распри вспыхнули с новой силой.
Нет-нет-нет-нет…
— Возможно, именно так я и поступила, — холодно сказала Мимара.
— Поступила как?
— Отняла у него его семя.
— И тебе для этого понадобился нож?
Нет-нет-нет-нет…
— Да! — с жаром воскликнула её дочь. — Ты! Ты была моим ножом! Я использовала своё сходство с тобой, чтобы соблазнить его!
Мимара даже улыбнулась и слегка подалась вперёд, словно её согревали терзания своей старой мишени для нападок и претензий.
— Он даже выкрикивал твоё имя!
Так много. Так много обид. Так много разбитых надежд. Благословенная императрица вскочила и, шатаясь, бросилась через обрамлённый кожаными стенами сумрак, награждая всякого, осмелившегося обратится к ней, убийственным взором.
Так много. Так много закрытых пространств, швы, подобные вшитым в прямо толщу Умбиликуса венам. Причудливые регалии Империи, нёсшей гибель и разорение всему остальному миру. Она едва не завизжала на Столпов, оказавшихся у неё на пути. А затем, освободившись от Умбиликуса, оказалась снаружи, рухнув на колени под опрокинутой чашей ночи. Наконец-то!
Свободна…
Открывшееся ей зрелище не было постигнуто сразу всем её существом. Она, казалось, остолбенела, став чем-то вроде скользящих и вибрирующих кусочков самой себя. Сперва простёрлись вверх её руки, затем выгнулась назад спина. Оно — это зрелище — приковало к себе её взгляд, зацепило лицо, а затем пленило и всё остальное — мысль, дыхание, сердцебиение — всё, кроме каменной неподвижности фигуры.
Чёрный призрак Голготтерата, вздымающийся безмолвной и болезненной тенью из огромной серой чаши Окклюзии.
Она застыла перед тем, что казалось предвестником эпохи опустошения.
Это именно то, на что оно похоже?
И содрогнулась от собственного, скребущего горло дыхания.
Это происходит именно так?
Гибель Мира.
Ордалия заполняла большую часть находящихся меж ней и Голготтератом пространств — бесчисленные холщовые лачуги, жмущиеся к корням Окклюзии и размазанные, словно известь, по плоским как стол просторам Шигогли. Она видела адептов, шествующих в вышине и патрулирующих периметр лагеря, а на простёршейся внизу пустоши различала пыльные шлейфы боевых колонн, окружающих чудовищные укрепления…
И Рога…она видела Рога — именно такие, как ей доводилось читать — и их жуткое мерцание.
Мы прибыли сюда, чтобы судить его, мама.
Поначалу Эсменет не замечала одинокого путника, бредущего сквозь темноту в основании этой ужасающей перспективы, однако же, стоило ей бросить в ту сторону взгляд, как она тут же узнала его, хотя ей и понадобилось целое мгновение, чтобы согласиться с этим.
После всего случившегося, после всех минувших лет он постарел и стал худым, сделавшись совсем непохожим на того пухлого дурака, которого она когда-то любила.
Он тоже узнал её и замедлился, а затем споткнулся и зашатался, будто одурманенный.
Улыбка явилась непрошенной, словно она была кем-то гораздо более старым и мудрым. Она вскочила на ноги, оправляя свои одежды в силу глубоко укоренившейся потребности сохранять достоинство, и смахнула с глаз слёзы ярости.
Он двинулся вперед, но медленно, словно опасаясь, что в сиянии Гвоздя Небес его фигура и образ станут ещё более одичалыми. С каждым сделанным им шагом он всё больше походил на того безумца, которого описывали её соглядатаи.
Друз Ахкеймион…
Волшебник.
Он, наконец, доковылял до неё, лицо его было непроницаемо. Исходящая от него вонь повисла в воздухе.
Она ударила его по лицу, в кровь разбив губы, скрытые под спутанной и жесткой, как проволока, бородой, и замахнулась, чтобы ударить снова, но он поймал её запястье грубой ладонью отшельника и с силой заключил её в объятия. Вместе они рухнули в пыль. Он пах землёй. Пах дымом, дерьмом и гнилью — вещами одновременно и целостными и бренными, всем тем, что было украдено у неё Андиаминскими Высотами. Эсменет рыдала, уткнувшись лицом в эту вонь, откуда-то зная, что после этой ночи больше никогда не заплачет.
Она услышала, как яростно что-то кричит Мимара — Столпам, поняла она.
Руки дочери обхватили её плечи. Жасмин. Мирра. Выпирающий живот— тугой и тёплый — прижался к её спине.
Эсменет, Проклятая императрица Трёх Морей замерла, дивясь тычку забеспокоившегося плода. И она поняла… С ясностью и окончательностью, которые никогда прежде не считала возможными, она поняла.
Она принадлежит им. Теперь принадлежит им.
Тем, кто способен любить.
Глава двенадцатаяПоследнее Наполнение
Не все стрелы, выпущенные в незримого врага, пролетят мимо, но ни одна не сможет поразить врага неизвестного.
Рождению предшествует зачатие, зачатию предшествует созревание, созреванию предшествует рождение. Тем самым, пламя переходит от лучины к лучине. Ибо души по сути своей ничто иное, нежели светочи, пылающие как время и место.
Ранняя осень, 20 год Новой Империи (4132, Год Бивня), Голготтерат.
Народы отличны друг от друга сутью своего процветания. Высшая точка каждого уникальна и зависит от его обычаев, веры, а также готовности применять силу, подавляя обычаи, веру и могущество соседей. Это влечет за собой разорение, в конечном итоге лишающее все народы обилия и роскоши, разорение, отнимающее цветастые излишества, дарованные их собственной мощью и искусностью. Страдания, будь то голод, войны или эпидемии перемалывают народы словно жернова, так, что стенания одного превращаются в плач и вопли другого.
Такими и явились на эту войну народы Трёх Морей — связанными общими молитвами и знамениями, но разделёнными и надмевающимися всем тем, чем отличаются от собратьев. И посему айнонские лорды раскрашивали лица белым — в насмешку над серебряными масками, что носили конрийские аристократы. И посему галеоты смеялись над бородами туньеров, которые глумились над гладко выбритыми щеками нансурцев, а те, в свою очередь, высмеивали туньерсое разгильдяйство, и так далее. Такими и явились на эту войну короли Трёх Морей и Среднего Севера, каждый будучи отпрыском древнего и непростого наследия, каждый будучи родом из городов, в силу своей дряхлости насквозь пропитавшихся изощрённым хитроумием и пораженных упадком. Такими они и явились на эту войну — развращёнными и переполненными гордыней, сияющими блеском своего происхождения, гордо явленного всему миру в их повозках, их одеянии и оружии, каждый, будучи цветком, взращённым различной почвой и разнородной землёй.
Такими они вышли за пределы Черты Людей, преодолели несчётные лиги пустошей, оказавшись невероятно далеко от дома — во всех смыслах.
Кошмарный путь…оказавшийся переходом в той же мере, в какой и нисхождением.
И они достигли Пепелища, пройдя через пепелище Эарвы, став чем-то вроде награбленной добычи в человеческом облике — сборищем древних реликвий, разломанных на куски и переплавленных фамильных сокровищ, перекованных в нечто такое, чего Мир никогда ещё прежде не видывал — в людей переделанных и отлитых заново. Проклятых, когда им должно быть блаженными. Обречённых, когда им должно быть спасёнными. И единых, когда им должно быть многими.
Новые люди, помрачневшие от ужасов, что им довелось свидетельствовать, освирепевшие от терзающего их души отчаяния и полные благочестия в силу высушившего их желудки голода. Они выбросили все свои пышные украшения. Одеяния их были запятнаны грязью тысяч пройденных ими земель, а оружие и доспехи забраны у мёртвых родичей. Единая нация, рождённая безумными месяцами, а не безмятежными веками.
В ночь после Великого Соизволения, Святой Аспект-Император явился к каждому из своих наиболее прославленных военачальников, дабы наедине всмотреться в их души. Но он не явил милости и не даровал прощения за совершённые ими злодеяния, не дал им ничего, что смогло бы унять вцепившийся в их сердца ужас. Он отверг все их возражения, а в ответ на мольбы выразил одно лишь недовольство. Он явился к ним во гневе и ярости, будучи суровым в указаниях и нетерпимым к ответным речам. Ходили слухи, что он даже сразил графа Шилку Гриммеля, ибо тот никак не мог унять свои рыдания. Из всех на свете грехов неспособность взять себя в руки стала самым непростительным.
Завтра, поведал он им, Школы будут спущены с поводка и растопят Ковчег будто печь!
— И когда мы выпотрошим его, как бычью тушу, — скрежетал он, сияя во тьме под провисшей холстиной их палаток, — то соберём всё, что осталось от наших разорванных в клочья сердец…и вернёмсядомой.
И, будучи после его ухода едва способными даже просто дышать, владыки Юга поражались причудливой странности этого слова…и оплакивали её.
Ибо все люди тоскуют о доме.
Мать и дочь отвели Ахкеймиона в покои императрицы, выделенные ей в Умбиликусе. В их воссоединении ощущалась напряжение, ибо оно было отягощено недоверием и опасением растревожить старые обиды. Новое сочетание душ, когда-то ранее уже соединённых друг с другом, всегда сопровождается тягостной болью множества взаимосвязанных ран, когда шрам трётся о шрам, а один нарыв давит на другой. Поэтому, когда Эсменет поначалу отказалась просить милости для Пройаса, Ахкеймион решил, что причина этого кроется в её раздражении, с которым можно справиться одним лишь пониманием и терпением. Ведь, в конце концов, каждый взгляд, брошенный им на носящую его ребёнка Мимару, был для Ахкеймиона болезненным, и посему он полагал, что и взгляды, которые в сторону дочери то и дело бросала сама Эсменет, в свою очередь, заставляют её терзаться от гнева, сопоставимого по степени мучительности с его стыдом.