Но чем больше он умолял и упрашивал её, тем чаще и яростнее скорби, обрушившиеся на Пройаса, заставляли его исходить желчью и брызгать слюной. Эсменет же, как это всегда происходило ранее, во время их сумнийских споров, напротив, всё сильнее преисполнялась снисходительности, ибо, чем более исступлённое беспокойство о Пройасе проявлял Акка, тем больше возрастала её жалость к нему самому. Она рассказала, что ей доводилось видеть тысячи «вздёрнутых», в особенности в Нильнамеше — после первых успехов восстания Акирапиты. Люди, связанные и подвешенные таким способом, ни разу не протянули дольше нескольких часов, задушенные весом собственных тел.
— Он и так уже продержался дольше их всех, — сказала она с жёсткостью в голосе, вполне соответствовавшей свирепости её взора. — Ты не можешь спасти его, Акка. Не больше, чем ты был способен спасти Инрау.
До этого момента Мимара спорила с ним; теперь же она смотрела на него широко распахнутыми глазами бывшего союзника.
— Тогда я просто сниму его.
— И что? — вскричала Эсменет. — Спасёшь Пройаса лишь для того, чтобы сгинуть вместе с ним.
В этот миг он почувствовал себя очень старым.
Обе женщины взирали на него с печалью и опасением, став в этом мраке и общности чувств ещё более похожими друг на друга. Он понял, что, несмотря на противоположность их взглядов они видели сейчас перед собой одного и того же человека. Они знали. Побуждение вырвать собственную бороду охватило его.
Бремя было слишком тяжёлым.
— Акка! Сейчас наша цель — спасение Мира… мы пребываем в тени Голготтерата!
А плата слишком высокой.
Слишком.
— В той самой тени, в которой умирает мой мальчик! — вскричал он. Его сердце разрывалось, его чувства и мысли переполняли ощущения и образы мучений Пройаса. И вот он, вскочив на ноги, уже мчится сквозь обтянутые холстиной коридоры и залы, отбрасывая в сторону лоскуты кожаных клапанов и не обращая внимания на несущиеся следом женские крики. А затем старый волшебник оказывается снаружи, хотя воздух там слишком мерзок, чересчур пропитан какой-то прогорклой вонью, чтобы он способен был ощутить пьянящее чувство свободы. Небеса были слишком серыми, чтобы можно было понять день стоит или ночь, а прямо перед ним открывалось видение, заставившее его рухнуть на колени.
Голготтерат.
Верхушка Воздетого Рога уже тлела солнцем нового дня, и пока он смотрел туда, первый луч подступающей зари вонзился сверкающим копьём и в кончик Склонённого. Укрытия и палатки Ордалии, напоминающие застигнутые полным штилем обломки кораблекрушения, равно как и простёршиеся перед ним мили и мили голых пустошей Шигогли окрасились в сиянии этого ложного рассвета в какой-то желтушный цвет.
Словно бы раздвоившись, он одновременно и уже стоял на четвереньках, неотрывно уставившись на мощь зачумлённого золота, и всё ещё падал на колени, глядя на то, как мерцающими нитями свисают его собственные слюни.
Маленькие ладошки подхватили его под каждую из рук и со смутившей Ахкеймиона лёгкостью подняли его на ноги.
— Лишь я могу спасти его, — произнесла Благословенная императрица Трёх Морей, прислонившись лбом к его виску, — я — единственный изменник, которого мой муж когда-либо оставлял в живых… — она смотрела на них с изумлением и страхом… — Так надолго.
Юный имперский принц, схватившись за голову от дезориентации, вскочил на ноги под громкий звон Интервала. Комната, в которой он находился, была просторной, но забитой всякой всячиной. Свободного места возле его постели было маловато, поскольку слева к ней вплотную примыкали кожаные панно, а по его правую руку были свалены груды разного рода пожитков и припасов. Затем он вспомнил — вернулась эта сучья Мимара и они отправили его спать в кладовую.
У пробуждения есть любопытное свойство — готовность человека иметь дело с событиями, чересчур беспокоящими и хаотичными, чтобы он был способен даже просто постичь их, пока те ещё происходят или сразу же после того. Они бежали прочь от развалин Андиаминских Высот, пересекли само чрево Мира и всё это время у него подгибались ноги от тревоги, ужаса и сожалений. У него попросту не хватало духу, чтобы как следует обдумать случившееся.
Казалось, что способность дышать осталась единственным даром, по-прежнему доступным ему.
Мы проиграли эту игру, бра…
Нет!
Поначалу он просто сидел, понурившийся и удручённый — твёрдая, напряжённая оболочка, застывшая поверх безмолвных, но яростных споров. Кто-то придёт, сказал он себе. Кто-то обязательно должен прийти к нему, даже если это будет всего лишь гвардеец или раб! Он же маленький мальчик…
Ничего. Никого.
Его светильник прогорел за ночь. Утренний свет единственным тоненьким лучиком проникал внутрь сквозь шов в потолке и просачивался тусклой полоской вдоль верхнего края наружной стены. Этого было более чем достаточно для его глаз — в комнате на самом деле оказалось гораздо светлее, нежели во чреве Андиаминских Высот. Он разделся и разложил на походной кровати свою одежду — алую тунику, расшитую роскошными золотыми нитями — а затем снова взял и одел её, будто она была свежей. Он плакал от голода.
Он же маленький!
Но ничего не происходило. Никто к нему не пришёл.
Какое-то время он, постукивая по полу босыми пятками, сидел на краю тюфяка, вслушиваясь и перебирая звучащие голоса, выискивая… преимущество…ему нужно было обнаружить хоть какое-то преимущество в катастрофе, поглотившей его Мир. На Андиаминских Высотах он всегда заранее знал обо всём, что должно случиться. Он мог лежать тёплым и сонным, наслаждаясь тем, как место и действие словно бы расцветают, вырастая из едва слышимых звуков. Всякая спешка непременно выбивалась из ленивого звучания текущей рутины, любая целеустремлённость заставила бы умолкнуть бормотание сплетничающих рабов, и тогда он сыграл бы в игру, смысл которой заключался в том, чтобы угадать характер и цель всех этих приготовлений. Умбиликус в этом отношении отличался от Андиаминских Высот лишь тем, что его тонкие стены из холстины и кожи предоставляли гораздо больше свободы его пытливому слуху. Дворцовые мрамор и бетон заставляли всякий звон или шёпот застревать в позлащенных коридорах. Здесь же, стоило ему закрыть глаза, и кожаные стены становились кружевом, прозрачным для всех скребущих и попискивающих звуков, исходящих от душ, в нём обитающих.
Тишина становилась мерой пространства, пустотой, в которой проявлялись разбросанные там и сям участки одиночной или совместной деятельности. Два человека, препирающиеся из-за недостатка воды. Мирскату, экзальт-капитан Столпов, разбрасывающийся небрежными указаниями. Какой-то грохот, раздавшийся в огромной полости зала собраний.
Он уловил чей-то голос, произнёсший — «Который из них?» — где-то неподалёку, в одной из комнат, расположенных в дальней от входа части этого громадного, запутанного павильона.
Звучащие в этом голосе нотки благоговения, выходящего за рамки обычного подобострастия или даже раболепия, привлекли его внимание.
«С волчьей головой…», — ответил кто-то ещё.
В то время как первый голос принадлежал юноше, чей шейский был исковеркан гнусавым варварским выговором эумарнанского побережья, второй голос выдавал человека более опытного и уверенного, говорившего с небольшим айнонским акцентом, свидетельствующим о долгих годах, проведённых в Нансурии. Оба голоса, при этом, звучали приглушенно и даже испуганно, будучи подавленными присутствием кого-то третьего…
Юный имперский принц резко выпрямился, крепко обхватив плечи.
Отец здесь.
В панике, он ощупывал слухом мрак Умбиликуса в поисках малейших признаков присутствия матери — сочетания звуков, известного ему лучше любого другого букета и ценимого пуще всех прочих звуков на свете.
Может, она спит?
Или сбежала?
Это ты сделал! Ты прогнал её!
Нет….
Она где-то рядом — она должна быть тут! Ведь он её милый мальчик!
Совсем ещё малыш…
«Хорошо», — произнёс второй голос, — «а теперь дай сюда щётку».
Звуки резких взмахов. Глазами своей души Кельмомас видел Его, неподвижно стоящего с вытянутыми в стороны руками, пока угрюмый слуга, склонившись, вычищает складки и швы его шерстяных одеяний.
— Отец… — осмелился он пискнуть во мраке, — никто не пришёл ко мне.
Ничего.
Словно бы что-то вроде крохотного обезьяньего когтя вцепилось ему прямо в глотку. Он нервно царапал лицо.
— Отец…пожалуйста!
Мы же ещё маленькие!
Ритмичные звуки очищающей ткань щётки ни на миг не прекращались, напоминая шум, когда-то доносившийся до его слуха из подметаемого рабами лагеря скуариев.
Предатели, населявшие душу мальчика, взбунтовались. Его глаза обожгли слёзы. Он раскашлялся от неудержимых рыданий, забрызгав капельками слюны темноту. Из распахнутого рта вырвалось нечто вроде кошачьего визга…
Он всеми покинут! Брошен и предан!
И тогда его отец, Святой Аспект-Император сказал:
— Уверовавшие короли собираются.
Звуки щётки прервались.
— Тебе следует пообщаться с сестрой или братом?
А затем возобновились, ускорившись от удивления и ужаса…
— Прислушайся к ним, Кель.
Звуки, издаваемые рабом, пытающимся без остатка раствориться в порученной ему работе.
— Им известна сущность твоих преступлений.
Они вместе двинулись в путь через предрассветные просторы Шигогли, зеркальные отблески Инку-Холойнаса озаряли их путь. Они решили, что как только доберутся до Обвинителя, Благословенная императрица просто прикажет обрезать верёвку и снять Пройаса. И вновь Мимара отказалась оставить свои чёртовы безделушки, не дав Ахкеймиону проложить их путь напрямик через небеса.
— Ну, конечно! — кричал старый волшебник, взмахами рук словно бы пытавшийся поцарапать лик безучастного неба. — Давайте не по….
— Смотрите! — вскрикнула Эсменет. Палец Обвинителя виднелся вдалеке, всё ещё оставаясь в тени Окклюзии, благодаря чему отдалённые бело-голубые вспышки гностического колдовства казались ещё более яркими и заметными…