Зачем? — услышал он яростный хрип скюльвенда, — Зачем ты потащил свою сучку через тысячи вопящих и норовящих сожрать вас обоих лиг?
Лазоревки наверняка знали, что он колдун, ибо его Метка была глубока, но не предприняли никаких действий даже когда они подошли совсем близко. По всей видимости, они давно наворожили собственные Линзы и отлично знали, что его сопровождает Благословенная императрица.
Ахкеймион за руку вытянул Мимару, чудесным образом по-прежнему выглядевшую безупречно чистой, на усыпанный каменной крошкой уступ, где уже находился он сам и её мать. Основание Обвинителя было теперь прямо над ними.
— Давайте, говорить с ними буду я, — сказала Эсменет, хотя старый волшебник и не имел представления, почему она при этом бросила на него резкий, предупреждающий взгляд. — Вот если бы нам удалось застать их врасплох, — добавила она, — но, уверена, они уже всё…
Раздавшийся неподалёку женский голос оборвал её речь, а следом до них донёсся нестройный хор колдовских бормотаний. Все втроём они вскарабкались на ровную площадку, на которой некогда располагалось основание древней цитадели, тут же увидев тройку свайали, в ряд зависших в тридцати локтях над тыльной стороной Обвинителя. Глаза и рты ведьм полыхали белым, шлейфы их одеяний были выправлены и развернулись завитками золотой ткани, змеящимися в воздухе вокруг них…
Эсменет выругалась, вместе с Ахкеймионом и Мимарой поражённо взирая на открывшееся им зрелище.
— Многовато их, — пробормотал старый волшебник, — для того, чтобы стеречь клочок земли на верхушке скалы…
Зрелище ошеломляло. Обвинитель, в точности, как и говорилось в легендах, указывал не столько на Склонённый Рог, сколько на Воздетый — громадный и сияющий, словно могучая золотая ось, вокруг которой вращается вся эта пустошь. Ведьмы свайали висели будто пришпиленные к этому чудовищному видению, их шелка, несмотря на месяцы лишений, по-прежнему блестели и переливались, распускаясь, словно лишённые стебля цветы, а из их ртов и глаз изливались сияющие смыслы.
Ахкеймион повернулся к Эсменет, которая, казалось, тихонько проговаривала про себя то, что сейчас собиралась во весь голос заявить Лазоревкам. Схватив её запястье, он произнёс:
— Подожди…Эсми…
Нахмурившись, она обернулась к нему.
— Если бы Келлхус захотел…убить тебя…убить всех нас…
— То что?
— Я …я не смог бы на его месте придумать способа лучше! Сделать это вдали от лагеря, а потом сочинить на этот счёт какую-нибудь правдоподобную историю.
Она улыбнулась, словно бы поражаясь его наивности, и провела двумя пальцами по щеке волшебника вниз через жёсткую, словно проволока, бороду.
— Я жила с ним двадцать лет, Акка. Я знаю своего мужа.
— Тогда ты знаешь, что это может быть ловушкой.
Она покачала головой в ласковом отрицании, похоже, слишком хорошо замечая — так, как замечала всегда — все безнадёжные противоречия в его мыслях и рассуждениях.
— Нет, старый дуралей. Я знаю, что ему не нужны ловушки, чтобы убить кого-то, вроде нас с тобой.
А затем она зашагала вперёд — госпожа в белых шелках, подогнанных так, чтобы соответствовать её фигуре, и он задрожал от наконец-то пришедшего осознания…что стезя Эсменет пролегала вдали от лёгких путей, что на её долю выпало больше всего утрат и что из всех них именно её душа ныне была самой омертвевшей — и потому лучше всего подходила для их цели. И он продолжал трястись даже когда Мимара обхватила его за плечи и поясницу, ибо это казалось никак не меньшим, нежели подлинным чудом — наблюдать за тем, как Эсменет вот так вот проходит под свайали, парящими над нею грозным цветком, всё глубже погружаясь в безумный образ Мин-Уройкаса и шествуя при этом так, словно именно она — единственный ужас этого Мира…
— Они не причинят ей вреда, — гулким голосом сказала Мимара, её глаза также неотрывно следили за Благословенной императрицей, как и его собственные. — Но, в то же время, нипочём и не прислушаются к ней…Мы напрасно проделали весь этот путь.
— Откуда тебе знать?
Молния вспыхнула меж иссиня-бледными облаками, пойманными остриями Рогов, и они застыли на месте — старик и молодая женщина.
— Оттуда, что она и сама так считает.
Жить означает терзаться жаждой вечности.
Чёрные паруса Умбиликуса поглощают их, но и в Палате об Одиннадцати Шестах толпа не становится меньше. И на каждом измученном лице Сын Харвила видит след этой жажды.
— Я сожалею, — начинает Эскелес, — насчёт…насчёт Цоронги…
— Ныне все мы бросаем любовь в погребальный костёр, — отвечает юный король Сакарпа, — все приносим жертвы.
Адепт выглядит не до конца убеждённым.
— Значит, ты понимаешь…
— Он был ставкой своего отца.
Эскелес слегка кланяется ему, признавая мудрость сказанных слов.
— Как и все мы, мой юный король.
— Так и есть.
Жить — означает свидетельствовать как сгнивают мгновения, быть истлевающим присутствием, вечно угасающим светом — и ничего больше. Жизнь есть проклятие, предвосхищающее проклятье.
И что же, он сейчас переступает пределы жизни?
— Что за времена! — восклицает Эскелес. — Я едва способен в это поверить…
Он стал собою, следующим за собою, следующим за ним.
— Что ты имеешь в виду?
Бывшим после того, что было до…
— Представь, каково это — видеть во сне Апокалипсис, как мы — адепты Завета, а затем проснуться и…узреть всё тот же кошмар…
И каждый его вдох — самый чудесный из всех возможных бросков…
— …Голготтерат.
Добрая Удача.
Ужас. Гнёт. Преклонение.
Вот бремя Силы.
Анасуримбор Кельмомас замер в пяти шагах от Отца, а Серва стояла позади, в притворном ободрении положив руки ему на плечи. Лорды Ордалии прибывали, заходя внутрь через вход, располагавшийся от него по правую руку, и разбредались по утрамбованному земляному полу, чтобы занять своё место на ярусах Умбиликуса. У них был вид с ног до головы перемазанных грязью разбойников, долгое время преследуемых мстительными властями; головорезов, облачённых в одеяния, награбленные ими у гораздо более утончённых каст и искусных народов. Почти от самого входа все они таращили на него глаза, а многие долгое время продолжали бросать в его сторону взгляды и после того, как рассаживались по местам. Некоторые, узнавая его, кивали и улыбались. Другие тревожно хмурились. А большинство взирали на него с тягостным ужасом, или хуже того, с тоской и отчаянием. Кельмомас вдруг обнаружил, что это внимание угнетает и даже пугает его — в достаточной мере, чтобы его взгляд почти неотрывно оставался прикованным к мучительному образу Голготтерата, видневшемуся через обширную прореху в западной стене павильона.
Он понимал, почему они смотрят на него. Он был первым ребёнком, увиденным ими за всё время их тягостного пути. Более того, они прозревали в нём образ их собственных детей и внуков, оставленных ими так далеко за горизонтом. Вот почему Отец приказал ему присутствовать: дабы послужить примером того, что эти люди собирались спасти — стать сущностью всего того, о чём они позабыли.
Кельмомас дивился этой уловке. Он почти позабыл о том, как всецело его Отец распоряжался этими людьми — забыл о бездонных глубинах его владычества. Уверовавшие короли собрались, чтобы явить свою преданность и рвение и получить перед штурмом Голготтерата благословение своего ох-какого-могучего Господина и Пророка. Они явились сюда, чтобы укрепить свою веру и быть укреплёнными. Но никто среди них не был способен постичь главную цель этого собрания. Увещевая их, Святой Аспект-Император в гораздо большей степени стремился изучить их, оценить их стойкость, дабы понять, где их можно использовать наилучшим образом, как их можно…применить — так, как он применил и использовал самого Кельмомаса.
Это был тяжкий труд — все инструменты надлежало оценить и проверить.
Кельмомас от пронзившего его озарения обеими руками вцепился в складки своей шёлковой белой рубахи. Всё это время он полагал, что отец лишь более сильная версия его самого — просто некто, способный на большее, нежели сам Кельмомас. Но ни разу ему не приходило в голову, что отец в состоянии сделать нечто такое, что он сам не мог бы даже надеяться совершить и о чём не был способен даже помыслить.
Что угодно, быть может…
Святой Аспект-Император Трёх Морей вышел из тьмы к свету, остановившись перед своей скамьёй. Сверхъестественное золотое сияние окружало его голову и обе его, воздетые для благословения и молитвы, руки. Несмотря на сумрак Умбиликуса и пасмурное небо, он отчего-то был словно бы залит солнечным светом. Его белые с золотом облачения сверкали так ярко, что всякий, глядящий на него, непроизвольно щурился, а в складках этих одежд таились глубокие тени, очерченные невидимым за плотными облаками утренним солнцем.
Попытайся постичь Отца… — сказала им Серва.
Собравшиеся на ярусах Уверовавшие короли и их вассалы пали на колени. Получив от своей сестры чувствительный щипок, Кельмомас покорно опустил взгляд. Умбиликус погрузился в хор воинственных выкриков — звук глубокий и древний как море. Но в сравнении с их Святым Аспект-Императором все они казались всего лишь жалкими шутами, кривляющимися в тенях — даже Серва. Все они брели на ощупь и махали во тьме своими ручонками — все, не считая Его.
Не считая Отца.
Мы были слишком самонадеянными… — прошептал Сэмми.
Да. И жадными.
Они никогда даже близко не были Ему ровней. Теперь Кельмомас видел это совершенно ясно.
— Благословен, — разнёсся голос Отца под прогнувшимися холщёвыми сводами Умбиликуса.
— Благословен будь, Мета-Бог.
Все эти игры с простецами не были мерой его Силы. Любой дурак может повелевать собачьей сворой. Случай с Инрилатасом вопиял об этом, особенно та лёгкость, с которой его брат видел сквозь все его маски и прозревал его без остатка.
Нет. Теперь он будет делать то, что стоило делать с самого начала — будет поступать так, как поступали его братья и сёстры: станет Его инструментом. Будет полезен…