Сперва, чтобы выжить. Затем, чтобы преуспеть…и возможно даже победить.
А мама? Мама перестала быть полезной (что подтверждалось её отсутствием здесь) и теперь могла лишь надеяться отыскать хоть что-то, в чём Отец мог бы положиться на неё. Даже её чрево стало бесплодным! Пусть она теперь лебезит перед своей шлюхой-дочерью! Пусть ноет и липнет к ней! Она превратилась в дешевку. В потускневшую и забытую безделушку, что меняют на кубок вина и добрую песню! Или же вовсе отдают задаром, лишь бы не видеть как она превращается в хлам…
Мы совершим нечто грандиозное! Докажем нашу Силу!
Да… Да!
Вот тогда-то она узнает — тупая сука! Блудливая манда! Когда даже рабы откажутся подтирать ей слюни, мыть её потаённые места и отстирывать вонючее дерьмо с её простыней! Вот тогда-то она поймет и снова будет его любить — любить, как ей и положено — и гладить его, и обнимать, и приговаривать: «Ох, миленький мой, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, прости меня!»
Да. Это казалось таким очевидным сейчас, когда он наблюдал за стадом кастовой знати, мычащим под отцовым ножом.
Она будет нашей наградой.
— Ишма та сирара…
Грозное собрание по слову своего Господина и Пророка поднялось на ноги, оформившись в какое-то подобие чаши, целиком занявшей дальнюю часть Палаты об Одиннадцати шестах и состоящей из полных ожидания лиц. Заключавшееся во всём этом противоречие притягивало мальчика — страстное воодушевление некогда могучих душ, неистовая жажда восстановить свои добродетели и достоинства, и сопровождающая происходящее гнетущая аура непобедимости, присущая тем, кому довелось пережить невообразимые испытания. Они казались одновременно и призраками — существами, сотканными из дыма и кривотолков — и чем-то вроде груды неразрушимых железных слитков. Палата об Одиннадцати Шестах также несла на себе следы разрухи и небрежения — прореха в западной стене, погасшие фонари, вытершаяся кожа и гнилая холстина. Кельмомас узнал два ковра, лежащие на утрамбованной земле меж императорской семьёй и лордами Ордалии, ибо ему множество раз доводилось промерять эти ковры шагами, когда они выстилали пол Имперского Зала Аудиенций. Ему было известно, что ранее они служили декорацией, будучи щедро украшенными вышивкой, представлявшей собой наглядное повествование о Первой Священной Войне — историю о том, как его Отец обрёл свою святость — но теперь они казались лишь частью этой взрытой земли, грязью Голготтерата, а все вытканные на них яркие, живые образы превратились в мутные пятна.
— Вы… — начал Отец, — изготовились к битве. И полны усталости.
Сыны Трёх Морей смотрели на него восхищённо, как дети.
— И я спрашиваю вас…Что за чудо привело нас сюда — в это место?
Увлечённо внимая даже вопросам.
— Что за чудо привело нас к самому концу Человечества?
Пройас! — позволил себе Кельмомас молчаливую издёвку.
— Века промчались мимо, словно нож, брошенный сквозь Пустоту, — молвил Отец, слова его грохотали будто гром отдалённой, но всё же явственно слышной грозы. — Нож, что сверкая лезвием в необъятной тьме, преодолел невообразимые бездны, дабы, наконец, вонзиться сюда. В это самое место. Он сокрушил пронизавший корни Мира хребет Вири — одной из величайших кунуройских Обителей древности. Он вознёс цепи Окклюзии и исторг пламя, возжёгшее сами небеса — и те, что прямо над нами и те, что вокруг нас…
Кельмомас вытянул голову, чтобы взглянуть на отца, и вдруг обнаружил, что не способен отвести взора от невероятных глубин его Метки, от сияющего великолепия его шерстяных облачений и белых шелковых одежд, от ореола, окружающего его руки и голову…
— Но сам нож не сломался, — молвил Отец. — Оставшись невредимым, он начал источать яд. Стал отравленным шипом, воткнутым в грудь Сущего; поражённым заразой бивнем, пронзившим сей…Святейший из Миров.
Заколдованные гобелены Энкину, длинными хвостами свисавшие за отцовым сиденьем, по какой-то необъяснимой причине становились всё более яркими. Мальчик заметил, что губы декапитантов шевелятся, будто один из них что-то шепчет на ухо другому…
Ладонь Сервы легла на его щёку и, надавив, заставила смотреть вперёд.
— Проткнутые, пронзённые, веками истекали мы кровью. Тысячелетиями мы терзались недугом, различая Эпохи нашего Мира по приливам и отливам этой болезни. Целые цивилизации корчились в муках, поражённые этой порчей — сперва нелюди былого, Куйяра Кинмои и его ишрои, а затем и могучие, свирепые люди Древнего Севера — мой праотец Анасуримбор Кельмомас и его рыцари-вожди.
Услышав имя своего древнего тёзки, Кельмомас возликовал — ну разумеется, он был нужен Отцу здесь! Он воплощал собой не только дом, но и историю. Серва говорила правду: ему нужно найти свою роль во владычестве Отца. И отчего Кельмомас всегда так ненавидел и боялся его?
Оттого, что он был способен увидеть игру, в которую мы играли с мамочкой.
— Обоим этим великим королям довелось стоять там, где стоим сейчас мы — на этих ужасающих пустошах. Оба они подняли оружие, и оба пали в тени сего места.
Оттого, что он пугал нас…
— Они пали, ибо с ними не было Бога, — сказал отец.
Воинственное сборище разразилось бурей хриплых возгласов. Воплей. Выкриков. Яростных заявлений. Люди на ярусах Умбиликуса вскочили со своих мест. И Кельмомас почувствовал, как все они вибрируют словно нити, натянутые на ткацкий станок Отца. Казалось, впервые он постиг красоту, симметрию своей искажённой души и веры.
Да! — воскликнул Самармас — Отец! Отец!
Я вверю себя ему! Я вверю себя ему, и он увидит это! Увидит, что я не вру!
Это же так очевидно, каким же дураком он был. Лишь то, что Отец всегда был чересчур занят другими делами, давало Кельмомасу возможность играть в его игры. Такая Сила! Ведь именно это и восхваляли сейчас собравшиеся здесь простачки, хоть они ничего и не понимали. Владычество их Господина! Своё собственное порабощение!
— Но с нами всё иначе! — прогремел голос Наисвятейшего Аспект-Императора и лорды Ордалии согласно взревели, топающими ногами и воздетыми кулаками выказывая охватившее их воинственное неистовство.
— Мог-Фарау пробуждается — даже сейчас Не-Бог шевелится! Даже сейчас наш Враг, собравшись вокруг Его тела, завывает на языках, пришедших из Пустоты, и совершает обряды — древние, мерзкие и более нечестивые, нежели способен вообразить себе даже самый ужасный из грешников… Даже сейчас Консульт взывает к Нему!
Юный имперский принц едва не закудахтал от веселья. Это было так забавно. Как же он мог быть настолько слеп, как мог не замечать такую замечательную игру — игру, стоящую всех прочих игр? Есть ли разница между спасением Мира и его присвоением?
— Да, братья мои, мы — оплот. Я стою там, где стояли Куайяра Кинмои и Анасуримбор Кельмомас — непреклонный души! Гордые. Властные. Я смотрю на вас, мои благородные приверженцы, люди, ожесточившиеся от убийств, опалённые порочной страстью, смотрю, как взирали они на своих самых могучих и неистовых воинов. Отцовский голос резонировал, перебирая регистры и тона, и никто, кроме Кельмомаса и его сестры не слышал, что эти переливы цепляют всякую душу, точно струну, в согласии с тем, как ей должно звучать.
— И я говорю вам… Мы преуспеем там, где они дрогнули! Мы разрушим эти стены! Низвергнем нечестивые врата! Сотрём в порошок бастионы! Проломим твердыни и цитадели! И грянем на Нечестивый Консульт во всей своей праведной ярости! Ибо! С нами! Бог!
Люди, совсем недавно выглядевшие измождёнными и отупевшими, вдруг взревели, словно бы превратившись в острые мечи, выкованные из гнева и ненависти, глаза их вспыхнули, как сияющие клинки.
— Ибо мы собрали Воинство, подобного которому никогда ещё не видывал Мир! Воинство Воинств для Бога Богов, Великую Ордалию! И мы схватим врага за глотку и сбросим его труп с этих золотых вершин!
Люди Юга шатались, кричали и жестикулировали. Взгляд мальчика вновь метнулся через плоскую, как тарелка, равнину Шигогли к вонзившимся в шерстяную глотку неба Рогам. Вот это игра! — подумал он, смаргивая слёзы.
И на сей раз его брат не был жестоким.
Отец стоял недвижимо, не столько купаясь в фанатичном преклонении, сколько промеряя его и, не единым знаком того не выказав, неким образом побуждая Лордов Ордалии удвоить мощь своих завываний. А затем он просто ждал, и в какой-то момент хор начал затихать, переходя в бессвязное бормотание, пока, в конце концов, Умбиликус не погрузился в безмолвие.
— Вы… — молвил он голосом, казавшимся одновременно и таинственным и обыденным. — Всё дело в вас.
Он свёл руки перед собой в странном подкупающем жесте.
— Прошлой ночью я странствовал среди вас. Многие приветствовали меня и приглашали разделить уют своих обиталищ…ну — таковым, какой он есть…
На ярусах послышался раскатистый смех. Так Отец выдрессировал их — понял юный имперский принц.
— Но я не искал лишь общества великих имён. Я также посещал биваки ваших вассалов — могучих своею волей, если не благородством крови. Я встретил айнонского юношу по имени Миршоа, — он повернулся к Уверовавшему королю Верхнего Айнона, — думаю, одного из твоих храбрецов, Сотер.
— Ну, это зависит от того, что он тебе сказал! — выкрикнул в ответ Святой Ветеран.
Ещё один взрыв утробного смеха.
Святой Аспект-Император погрозил ему пальцем и улыбнулся.
— Он рассказал мне историю про своего родственника, по имени Хаттуридас.
Он переводил взгляд с одного лица на другое.
— Видишь ли, если Миршоа, будучи заудуньяни, присоединился к Ордалии, чтобы спасти Мир, то его кузен Хаттуридас в свою очередь сделал это, дабы уберечь самого Миршоа… — Аспект-Император сделал паузу, казалось, заставившую каждого, находившегося в Умбиликусе, затаить дыхание. — И по мере сил, Хаттуридас выполнял эту задачу, сражаясь рядом с Миршоа в каждой битве, вновь и вновь рискуя своей жизнью, чтобы спасти горячо любимого, но менее умелого в ратном деле родича от гибели или ран. А Миршоа мог только дивиться его свирепости, считая именно себя исполненным праведности и благочестия, как это присуще всем душам, верящим, что они бьются во имя Господа, сражаются ради меня…