Рёв заставляет дрожать гниющие камни.
Наконец-то… — изрыгает Кахалиоль ядовитый пар.
Душа.
Беспомощность приводит в ярость.
— Она твоя жена! — вскричала Эсменет.
Слова, подобранные, чтобы оцарапать его сердце.
Старый волшебник бросил на неё скептический взгляд. Невзирая на всё, что ему довелось пережить, невзирая на все тяготы и унижения долгого пути, сейчас это казались ему ничем в сравнении с последней, наполненной страданиями, ночью: утекающими, словно жидкая глина, стражами; попытками погрузиться в дремоту, лишь для того, чтобы быть тут же одёрнутым и растормошенным; беспомощно взирать на Мимару или, спотыкаясь, носиться туда-сюда, выполняя приказы Эсменет, иногда произнесённые нежным голосом, а иногда гневно пролаянные — принеси воду, вскипяти воду, выстирай тряпки, выжми тряпки, помоги обтереть её… Постоянно пребывать в состоянии тревоги, быть вечно смущённым, ощущать себя не в своей тарелке — человеком, вмешивающимся в чужие дела. Он всячески старался отводить в сторону взгляд, не имея к тому иных причин, кроме неоднозначной позы, в которой лежала девушка — словно бы и призванной облегчить роды и одновременно развратной. Позы, налитой и похотью и её вывернутой наизнанку противоположностью, напоённой чем-то чересчур откровенным и глубинным — не предназначенным для плоских мужских сердец, чем-то внушающим нежеланную мудрость, знание об изначальном, женском труде, стоящем у самых истоков жизни. О пребывающей за пределами мужского постижения мучнисто-бледной божественности — опухшей, кровоточащей и терзающейся муками.
Мир кончается. Но начинается жизнь.
— Я скоро вернусь, — объяснил он, — Мне про-просто необходимо это увидеть.
Что-то шло не так. Когда схватки усиливались, Эсменет была с Мимарой самим утешением и воркующим ободрением, а в перерывах, когда боли утихали, рассказывала ей истории о собственных родах и муках, особенно о тех, что ей пришлось испытать со своим первенцем — самой Мимарой. Она обхаживала и успокаивала испуганную дочь, заставляла её смеяться и улыбаться забавным шуткам о её младенческом упрямстве.
— Два дня, — восклицала она, голосом полным смеющегося обожания, — два дня ты отказывалась выбираться наружу! Мимара! — кричала я. — Ну, давай же, милая! Родись уже, пожалуйста. Но, неееет…
Однако, при этом, на каждое обращённое к Мимаре нежное увещевание, она ожидала от него — мужчины оживившего чрево её дочери, мужчины, которого она всё ещё любила — покаяния и искупления. Несколько раз за последнее время, на пике очередного, особо мучительного приступа, она обращала к нему разящий взор своих, наполненных ненавистью, глаз. И всякий раз Ахкеймиону казалось, что он может прочесть движения её души, также ясно и уверенно, как своей собственной…
Если только она умрёт…
Ставки были смертельно высоки — и он понимал это. Ставки всегда были такими, когда речь шла о родах. И всякий раз, когда Эсменет отвергала испуганные уверения дочери, насчёт того, что не всё в порядке, было ясно — она и сама это знает. Труды её дочери были слишком тяжкими, а приступы слишком свирепыми…
Что-то шло неправильно. Ужасающе неправильно.
И это делало Друза Ахкеймиона убийцей, ожидающим казни.
— Ты нужен мне здесь! — плюнула в ответ Эсменет с властным негодованием. — Ты нужен Мимаре!
Как это часто случается в семейных раздорах, утомление стало неотличимым от проявления эгоистичных желаний.
— Именно поэтому я и вернусь!
Эсменет моргнула, явно потрясённая. Ответная горячность заставила вспыхнуть её взгляд, но лишь на мгновение. Пустившись в одиночное плаванье, она стала холодной и отстранённой, глядящей на него, скорее, сверху вниз, нежели как-то ещё, словно бы он был лишь ещё одним просителем, умоляющим Благословенную императрицу о милости, припадая к её ногам.
— Тебе необходимо убрать всю эту грязь. — Сказала она. — Мне нужно, чтобы здесь было чисто…
— Я лишь сообщаю, что буду делать, — с яростью в голосе ответил старый волшебник, — а не вымаливаю у тебя на то дозволения, Имп…
В этот миг они очутились в каком-то ином будущем, в котором Эсменет ударила его — достаточно сильно, чтобы в кровь разбить ему губы…
Столько всего стояло сейчас меж ними. Целая жизнь, объединённая общим отчаянием, полубезумной свирепостью душ, у которых на свете нет ничего, не считая друг друга. А затем ещё одна жизнь, проведённая в неизменных ролях отшельника и властительницы, и никак не связывающая их между собой, не считая, конечно, той самой неизменности — будь то пустошей Хьюнореала или пышной роскоши Андиаминских Высот. Новая жизнь, приговорённая обретаться на руинах старой.
И вот они здесь…наконец воссоединившиеся в объявшем этот мир хаосе.
Ахкеймион вытер рот грязным рукавом.
— Ты должен мне это, — тихо сказала Эсменет.
— Боюсь, это ты моя должница, — ответил он, на краткий миг сверкнув ненавидящим взором.
— Ты обязан мне жизнью, — воскликнула она, — отчего, как ты думаешь, Келлхус тер…
— Мама!
Голос Мимары — хриплый и визгливый, словно горло её было перехвачено пеньковой верёвкой. Оба они вздрогнули, осознав, что она лежит, наблюдая за ними.
— Отпусти его… Пусть идёт…
Она тоже почуяла это, понял Ахкеймион. Вонь колдовства, принесённую переменившимся ветром.
— Мим…
— Кто-то… — охнула девушка, сразу и раздражённо и умоляюще, — кто-то должен это увидеть, мама.
Оно опускалось на кожу, заставляя вставать торчком волоски. Оно словно бы истекало из их собственной глотки и исходило паром на границах поля зрения. Оно туманом опускалось с небес и шло по телу мурашками, словно дрожь, распространяющаяся от пыльной земли. Оно искажало слух и заставляло сбиваться с ритма сердца. Оно вскрывало мысли, позволяя просачиваться внутрь чернилам безумия…
И оно изливало свет и источало потоки разрушения прямо из пустоты.
Колдовство.
Тройки скрывались из виду одна за другой, без колебаний вступая в колышущуюся завесу, которую сами только что взметнули в воздух. Долгие месяцы преследования Орды научили их правильно оценивать укутанные пеленой расстояния и, отсчитывая шаги, не терять направление к избранной цели. Их враги орали и визжали, стоя на незыблемых стенах, их местоположение было определено и оставалось неизменным, в то время как сами они то немного смещались вверх, то, напротив, снижались, оставаясь к тому же укрытыми пылью и потому невидимыми.
В этой хмари они едва различали друг друга, развевающиеся шлейфы одеяний превращали их в мечущиеся осьминожьи тени, а низко надвинутые капюшоны, скрывали исходящий от лиц свет. Казалось, будто что-то словно бы вырывает нити чародейской песни из их уст и лёгких, сплетая одну громадную, звучащую в унисон невозможность. Каждый чародей выпевал Оберег за Оберегом, окружая себя самого и свою Тройку бесплотной бронёй, сотканной из абстракций или же из метафор. И каждый подсчитывал в уме шаги, пройденные им по поддельной земле…
Стрелы падали словно град, обрушивающийся, однако, скорее, рядом с ними, нежели на них. Каждый из колдунов чувствовал летящие в их сторону хоры — крохотные дыры небытия, вырывающиеся из висящей перед их глазами мутной пелены и устремляющие вникуда. Одна безделушка поразила колдуна Мисунай, согбенного Келеса Мюсиера, прямо под надвинутый на лицо капюшон и он, до самых кончиков пальцев превратившись в соль, просто рухнул на землю, разбившись в пыль. Трое других серьёзно пострадали от хор, запутавшихся в их струящихся облачениях, и товарищам пришлось вынести адептов из боя, вернув под защиту Ордалии. Визжащие парапеты были уже неподалёку, проступая через клубящуюся в воздухе пыль, звуки казались абсурдно близкими и, что ещё сильнее сбивало с толку, слышались даже сверху — столь колоссальными оказались бастионы Горготтерата. К ливню стрел добавились копья и дротики. Массивные снаряды с тяжёлыми железными наконечниками сокрушили множество Оберегов. Однако Тройки продолжали вслепую идти вперёд, двигаясь в направлении единственного ориентира, который они могли ясно различать в клубящейся серой хмари — к упавшим на землю безделушкам Клада Хор, лежащим у основания каменной кладки, которую этот удар ослабил и лишил колдовской защиты…
К этому времени огромное облако, с помощью которого колдуны и ведьмы скрылись от взора врагов, рассеялось в достаточной мере, чтобы защитники крепости смогли разглядеть в его чреве подступающие к бастионам тени. Вал снарядов сосредоточился, став убийственным потоком. Семнадцать адептов рухнули наземь, обратившись в соль, а ещё пять десятков пришлось унести в тыл — некоторые из пострадавших жутко кричали и бились в судорогах, другие же лежали, не шевелясь…
А все оставшиеся нанесли удар.
Первое, что увидели мужи Ордалии, когда серая пыль начала потихоньку рассеиваться, были золотые зубцы на верхушках Коррунц и Дорматуз — немногим больше, нежели силуэты зубчатых парапетов, проступающие на фоне чудовищной туши Рогов. Затем они заметили уршранков, копошащихся, словно белокожие термиты, у гребня башен и исступлённо бьющих из пращей, швыряющих копья и стреляющих из луков в парящих где-то под ними незримых адептов. Колдовской хор внезапно расщепился, превратившись в нестройный многоголосый ропот, режущий слух своей гремящей неотступностью. Само Сущее, казалось, трещало по швам под напором этих дьявольских изречений — включая собственную плоть воинов. Вспышки яркого света одна за другой пронзали серую муть — белые, синие, алые и фиолетовые, каждая из которых высвечивала парящие в воздухе тени адептов и их развевающихся одеяний. По всему Шигогли разнёсся дребезжащий грохот, от звуков которого все щёки — и чисто выбритые и обросшие — начало щипать и покалывать.
И хотя многие разразились ликующими возгласами, большинство затаило дыхание, ибо они увидели, что верхушка Коррунц кренится. Парапеты склонились вправо, словно бы шутливо кланяясь северу, а затем просто рухнули, сначала наружу, а потом и прямо вниз, будто бы нечестивый бастион погрузился в собственное небытие. Разогнав остатки завесы из клубящейся пыли, взметнулась ударная волна, явив Багряных Шпилей и адептов Завета, висящих над грохочущим потоком песка и камней, возникшим вследствие разрушения башни. Анагогические и гностические Обереги колдунов под ливнем обломков сверкали россыпью ярких вспышек. Уршранки на соседних башнях визжали и вопили. Сыны Шира возликовали и взревели, словно дикие звери, потрясая мечами и копьями. Сквозь затухающий грохот взвыли рога и смуглокожие сыны Айнона, Сансора, Конрии и Кенгемиса бросились в атаку сквозь пыльные просторы Угорриора…