— Инхорои пережили свои истоки, — сказал одноглазый монах.
Это был он…он сам, взирающий из какого-то кожаного мешка, подвешенного на поясе Анасуримбора Келлхуса за чёрные волосы …
Будь он проклят! Будь проклят Ликаро! Пусть всех его жён настигнет проказа!
— Если мы воздвигли стены, чтобы защитится от нашего прошлого, — сказал дунианин, голова которого была опутана проволокой, — инхорои сочли их неуместными.
Взгляд на то, чем он стал, заставил мага Извази ощутить головокружение и удушье — ощущение тянущей пустоты в том месте, где должны были быть его внутренности. Будь он проклят! Будь проклято его коварство! Оторвав взгляд от декапитанта, Маловеби воззрился на чёрный с золотом мир, отражающийся всё в том же золоте — блеск самой алчности, будто бы помноженной на что-то приторно-мерзкое. Аспект-Император стоял уверенно и прямо, львиная грива его волос казалась из-за несовершенства металла размытой, чёрная рукоять Эншойи наискось выступала над его левым плечом, а складки безупречно-белых облачений играли и переливались всеми оттенками жёлтого. Изувеченные один за другим стояли в глубине зала позади Анасуримбора, и каждый следующий из них казался словно бы меньше предыдущего.
— Скажи ему, Ауракс.
Инхорой, отражение которого застыло в какой-то ямочке на металле, казался одновременно и жалким и нелепым — его туловище изогнулось, точно травинка, а когти казались дорожками расплавленного воска.
— Гдееее? — проскрежетало оно с негодующим поскуливанием. — Где мой брааат?
Оплывшее видение сделало шаг, и безумное искажение превратилось в уже похожий на себя лик Ауракса.
— Я швырнул его в чрево Орды, — сказал Анасуримбор.
Вещь резко развернулась к обожжённой фигуре.
— Тыыыыы! — завизжало оно. — Ты мне поклялся!
Но вызов в позе и голосе инхороя сменился похныкивающей услужливостью, ещё до того, как дунианин повернулся, чтобы взглянуть на него. Оно отползло обратно в ямочку, его отражение разветвилось и одновременно скрутилось в клубок, превратив образ инхороя в нечто ракообразное.
Танцующие-в-Мыслях образовали новый Консульт!
Да такой, перед которым инхорой пресмыкается в ужасе…
— То, что ты видишь, — невнятно пробормотал дунианин с оголёнными зубами, — продукт Текне. Сама конструкция его плоти несёт на себе отпечаток вмешательства интеллекта.
— Они были кастой воинов, — продолжал обожжённый, — созданной так, чтобы испытывать непреодолимую тягу к совершению всех разновидностей греха и, в конце концов, обременить свои души таким проклятием, чтобы малейший проблеск Обратного Огня был способен возродить их рвение и пыл.
Что толку осыпать Ликаро проклятиями?
— Так значит они и сами — нечто вроде шранков? — спросил Анасуримбор.
Но что ему ещё делать?
— Их плоть, — ответил заключённый в проволочную клетку дунианин, — несла и клеймо их миссии.
Лучше ненавидеть, чем отчаиваться.
— В них была заложена нерушимая убеждённость, — добавил его одноглазый собрат, — Извращённая Вера, предполагавшая преумножение собственного проклятия как стрекала, побуждающего их к обретению спасения.
Отражение Аспект-Императора, даже превосходя своими размерами образы Искалеченных, было при этом наименее отчётливым. Казалось, будто его окружают и сжимают капельки смолы, как-то оказавшиеся внутри наплыва инхоройского золота.
— А каким образом, — спросил Анасуримбор, — их древние прародители снискали своё собственное проклятие?
— Отцы инхороев? — переспросил тот, что с оголёнными зубами. — Уверен, ты уже знаешь ответ…
— Боюсь, что нет.
— Чересчур приблизившись к Абсолюту, — ответил обожжённый.
К Абсолюту?
— Ясно, — молвило золотое отражение Аспект-Императора.
Серва бросилась бежать по неровному, ухабистому своду гати, чувствуя, как её сожжённая кожа трескается, превращаясь в острова и целые архипелаги, и хотя она способна была счесть каждый пузырящийся атолл, это не тяготило её, ибо она мчалась как ветер — летела слишком быстро, чтобы ярмо плотской боли способно было сдавить её. Её муки волочились следом за нею, побуждая Серву всё больше ускоряться, устремляясь в разворачивающуюся впереди паутину ощущений и чувств. Она видела, как мириады теней сжимаются, вставая перед нею густыми, трепещущими зарослями…лишь для того, чтобы впитаться прямо в неё — в стройную девушку, сливающуюся с темнотой. Она видела, как растерзанный зев Оскала разверзся и поглотил её — искрошённый чёрный камень, выступающий или свисающий с парящей золотой оболочки. Она вдохнула вонь столь отвратную, что та заставила её кашлянуть — раз, а затем другой.
Она оказалась внутри Ковчега.
Колеблясь от замешательства, она помедлила. Отсюда Серва едва слышала вопли Орды.
Неужели ей удалось проскользнуть незамеченной?
Чудовищная крокодилья морда ухмыльнулась в сиянии собственной огненной отрыжки…
Она воздела руки, припав на одно колено.
Пламя вспыхнуло, поджигая слюну, словно нефть или горючий фосфор…и соскользнуло с её истерзанной кожи, как вода с промасленной ткани, обдав её жаром детских воспоминаний и ужасом древних времён. Она отпрыгнула назад и вправо, сделав кувырок, позволивший ей проскочить над огненным выдохом, и в этот самый миг впитала в себя каждую освещённую поверхность, выстраивая схему своего движения, ибо она ощущала девяносто девять хор, парящих где-то в пространствах вокруг неё, и знала, что протянутые в их сторону нити ведут к нечеловеческим лучникам. К тому моменту, когда точки небытия рванулись в полёт, она уже вновь мчалась, пробегая по полу, покрытому треснувшими и измельчёнными костями…
Поверхность, сплошь покрытая остовами трупов.
Остаточные завитки пламени плясали на лужицах догорающих потрохов. Проём Внутренних Врат оставался единственной серой полосой в абсолютной черноте, пожравшей всё вокруг и оставившей ей только время и память.
Но отпрыскам Анасурмбора Келлхуса большего и не требовалось.
За Оскалом находился обширный атриум нескольких сотен шагов в поперечнике, окружённый целым лесом колонн, несущих на себе этажи за этажами, каждый из которых кренился и заваливался на бок, точно палуба идущего ко дну прогулочного кораблика.
Возможно, некогда это место выглядело величественно, будучи чем-то вроде переливающегося всеми цветами радуги монумента, однако ныне оно было не более чем грудами мусора и скопищем жалких лачуг, ютящихся на отвесных склонах отсутствующей горы. Мусор и груды обломков образовывали пол, на котором находились они со Скутулой, остальная же часть атриума практически целиком была завешана бесконечными рядами полусгнивших тканевых штор и гамаков, свисающих с восходящих ярусов.
Враку, свернувшись кольцом, возлежал вблизи центра атриума. По меньшей мере, десять отрядов инверси — уршранков-гвардейцев затаились на перекошенных ярусах или теснились по краям заваленного мусором пола…
Гораздо больше, чем она надеялась.
Оставалось ещё восемьдесят восемь Безделушек.
Абсолют…
Айенсис использовал этот термин для обозначения коллапса желания и объекта, Мысли и Бытия.
Мемгова считал, что Абсолют ничто иное, как Смерть — редукция разнообразия бытия до, своего рода, совмещения сущностей, некоего принципа существования. Однако, Маловеби не имел ни малейшего представления о том, что понимают под этим термином дуниане, не считая того, что для них Абсолют был чем-то вроде награды — целью, стремление к которой разделяли как Изувеченные, так и Анасуримбор…
— Прародители назвали этот век Озарением, — произнесло миниатюрное золотое отражение невредимого дунианина, — эпоху, во время которой Текне стало их религией — идолом, которого они вознесли над всеми прочими. Они отринули своих старых богов, забросили старые храмы и воздвигли новые — огромные сооружения, посвящённые разгадыванию истоков бытия. Причинность стала их единственным и подлинным Богом.
Из туманных образов обожжённый дунианин проступал в неземном золоте отражением, превосходящим размерами всех присутствующих, кроме Анасуримбора.
— Причинность, Келлхус.
— Ибо они верили, — провозгласил опутанный проволокой, — что двигаясь этим путём, сумеют превозмочь тьму, бывшую прежде, и, тем самым, станут богами.
— Смогут достичь Абсолюта, — заключила фигура с оголёнными зубами. Его отражение в полировке было крохотным — размером с большой палец.
Но что может значить солнечный свет для крота? В своей странной, коллективной манере дуниане поведали о том, как Текне таким образом видоизменило жизнь прародителей, что все старые пути сделались невозможными. Оно оторвало их от древних традиций, сняло с их разума кандалы обычаев — так, что в итоге лишь животная природа стала хоть как-то ограничивать их. Они поклонялись самим себе, как мере значимости всех вещей и предавались бессмысленному и экстравагантному чревоугодию. Никакие запреты не ограничивали их, исключая, разве что, воспрепятствование другим в их желаниях. Справедливость сделалась подсчётом состязающихся потребностей и аппетитов. Логос стал принципом всей их цивилизации.
— Незаметно прирастая, — сказал одноглазый дунианин, лицо которого странно блестело, — Текне освобождало их желания, позволяя им извращения и безумства всё более изощрённые.
Текне. Да. Текне лежало в основе их доводов.
— Они начали лепить и творить самих себя, как гончар лепит глину, — сказал невредимый.
Текне и все преобразования, на которые была способна его безграничная мощь.
— Они практически коснулись Абсолюта, — заявил дунианин с оголёнными зубами, — он колол их пальцы — так близко к нему они оказались.
То, что освободило инхороев от нужды и лишений, в то же время отняло у них всё, что было святым…
— Оставалась лишь одна загадка, которую они не смогли разрешить, — сказал невредимый дунианин, — единственный древний секрет, пока что оказывавшийся не под силу Текне…
— Душа, — выдохнул его лишённый нижней губы собрат.
Три сердцебиения безмолвия — безмолвия, напоённого невероятным откровением.