езали щёки.
Стало так тихо, как только вообще могло быть.
Безумие, вызванное Мясом, возрастало.
- Что если… - начал он, глядя на скопище верёвок и шестов, скрепляющих нависшую над ними темноту. Заговорив, он заметил на одном из ярусов Умбиликуса осиротевшего сына Харвила, недавно вернувшегося из Иштеребинта с вестями…которых никто не пожелал даже выслушать. – Что если Консульт нападёт прямо сейчас, что тогда?
- Тогда нас просто сметут, - вскричал лорд Гриммель, - и это будет справедливо! Справедливость восторжествует! – Из всех них, мужей подвешенных на вервии Мяса, именно он всегда раскачивался сильнее прочих, но, тем не менее, сейчас он легко нашел у собравшихся поддержку. Лорды Ордалии, размахивая кулаками и гневно жестикулируя, разразились громкими воплями – некоторые умоляющими, некоторые возмущёнными, стенающими, убеждающими. Их крики эхом отдавались в пустоте, затаившейся под холщевым куполом Умбиликуса. И не имело значения, шла ли речь о великом магистре или же варварском князе, яростным был этот крик или ошеломлённым – все они кричали одно и то же…
Как?
Все, не считая Сорвила. Король Сакарпа сидел в беснующейся тени зеумского наследного принца (который, вскочив с места, завывал вместе с остальными), сжимаясь скорее от отвращения, нежели от испуга – этакая дыра в океане ярости, пятнышко скептичного холода.
- Грех! Ужасающий грех!
- Я собственными руками творил это! Собственными руками!
- Внемлите мне! – вскричал Пройас тщетно пытаясь добиться их внимания или хотя бы молчания. – Внемлите! – Он стоял перед всем этим шумом и гамом, перед целым представлением театрально жестикулирующих рук и заполняющих ярусы Умбиликуса искажённых муками лиц…разинутых…голодных ртов…
Он вновь взглянул на Сорвила и едва не вскинул руки, дабы защититься от неприкрытого и пронзительного обвинения во взоре юноши. Ах да – ведь сакарпский Уверовавший король был там, был свидетелем того, что он…что он… Взгляд Пройаса, помимо его собственного желания, сместился к знамёнам Кругораспятия, к чёрной ткани и пустоте. Голос его прервался столь резко, будто в глотку вонзили пыточный гвоздь.
Проникновение. Хлещущая кровь. Исходящие булькающим хрипом разрезы. Жар…
Сейен милостивый… Что же я наделал?
Несколько сердцебиений он словно бы плыл в мучительном шуме, бездумно раскачиваясь на волнах вскипающих образов немыслимых деяний…свершений…неискупимых грехов, а затем услышал, хотя сперва и не осознал этого, шелест колдовских изречений:
- ДОВОЛЬНО!
Все взгляды обратились к Анасуримбор Серве, только что вместе со своим братом Кайютасом вошедшей в Умбиликус. Свайальская гранд-дама переоделась в убранства своего ордена и теперь стояла облачённая в струящиеся волны ткани, чёрными щупальцами обёрнутые вокруг её стройного тела. И сам вид этих незапятнанных одежд, оказавшихся во всём блеске их императорского величия в этом грязном и порочном месте, ужасал, суля собравшимся здесь истерзанным душам новые кошмары.
Пройас взирал на неё поражённо, как и все прочие. Ей тоже довелось пережить нечто тягостное, понял он, нечто гораздо более страшное, нежели её подбитый левый глаз. След каких-то суровых испытаний отпечатался на некогда безупречной красоте Сервы, избавив её лицо от девичьих округлостей, спрямившихся до строгих черт. Она выглядела жёсткой, безжалостной и неумолимой.
- Придите в себя! – крикнула она, теперь уже своим обычным – мирским голосом.
Она тоже видела его, осознал Пройас, отбиваясь от осаждающих его воспоминаний…на Поле Ужаса. Тоже свидетельствовала его преступления. Стыд сжал глотку экзальт-генерала, и ему пришлось изо всех сил сдерживаться, дабы не заблевать пол Умбиликуса.
Старый, давно ожесточившийся лорд Сотер вдруг бросился к дочери Аспект-Императора и, рыдая, упал к её ногам.
-Дойя Сладчайшая! Пожалуйста! Что с нами сталось? – вскричал он со своим певучим айнонским акцентом.
Она резко глянула на Апперенса Саккариса, чьи глаза испуганно расширились.
- Нелюди говорят… - начал великий магистр Завета слабым, дрожащим голосом. – Нелюди говорят, что… - лепетал колдун, поднимая к своему лицу два пальца так, как это делают рассеянные и забывчивые люди, чешущие себе бороду, пока сами они краснеют и что-то бормочут. Но Саккарис, вместо этого, и вовсе сунул пальцы себе в рот, и теперь грыз костяшки, сгорбившийся и терзаемый страхами.
- Вы сделались зверьми! – раздражённо рявкнула Серва. - И погрязли в мерзости животных желаний, задыхаясь от собственных пагубных склонностей, способные при этом лишь злобствовать и ликовать. А сейчас, в отсутствии Мяса, ваша душа пробуждается и вы, наконец, вспоминаете, кто вы на самом деле… Вы просыпаетесь от своих похотливых кошмаров…и горько сетуете на судьбу.
Лорды Ордалии остолбенело взирали на неё. Даже те из них, кто только что в голос рыдал, затихли.
- Нет…
Все взгляды обратились на Пройаса, недоумённо размышлявшего над тем, что могло заставить его возвысить голос, кроме какой-то извращенной тяги к истине.
- Никакое это…это н-не пробуждение, - сердито и едва ли не жалобно пробормотал он, - зверь, сотворивший все эти злодеяния –я сам. Я – это чудовище! То, что я помню, - исказившееся лицо, -вспоминается не так, будто происходило во сне, но также отчётливо как я помню любой день жизни, которую мог бы назвать собственной. Я совершил всё это! Я сам выбрал! И это, -он сглотнул, гоня прочь наползшую на лицо усмешку, - и есть самое ужасное, моя дорогая племянница. Вот в чём первопричина наших стенаний – в том, что мы, мы сами, а не Мясо, совершили все эти отвратительные, душераздирающие вещи – все эти безумные прегрешения!
Крики и стоны признания.
- Да! – рёв Хога Хогрима перекрыл всеобщий хор. – Мы это сделали! Мы сами! Не Мясо!
Гранд-дама бросила взгляд на своего брата, который в ответ предупреждающе покачал головой. Она сделала шаг к подножию отцова трона, глянув в глаза экзальт-генералу так жёстко, как только могла.
Не будь дураком, дядюшка.
От неё пахнуло запахом гор, запахом какого-то места…что было гораздо чище того, где они сейчас находились.
А затем, как показалось совершенно спонтанно, лорды Ордалии начали взывать к нему – Анасуримбору Келлхусу, их возлюбленному Святому Аспект-Императору, видимо усматривая какую-то связь между его отсутствием и своими злодеяниями.
- Отец вам не поможет! – прокричала Серва Уверовавшим королям, а затем, почти сорвавшись на визг: - Отец не очистит вас!
В конце концов, в Умбиликусе наступило подавленное молчание.
- Ибо это и есть ваша плата!
Сколько же раз? Сколько же раз они размышляли над речами Аспект-Императора, полагая, что поняли заключенное в них предостережение. Будь обстоятельства иными, и тогда ошеломление, вызванное тем фактом, что они не обратили внимания на нечто, с самого начала известное им, могло бы заставить их хохотать, а не рвать на себе волосы или заламывать руки. Не зря их поход был назван Великой Ордалией – величайшим из испытаний. Уверовавшие короли, сломленная слава Трёх Морей, их сокрушённое величие, взирали на имперскую принцессу поражённые ужасом.
- Неужто вы думали, что за Голготтерат – за Голготтерат! – можно расплатиться порезами и стоптанными ногами?
- Утуру мемкиррус, джавинна!– крикнул ей Кайютас.
- Мы сидим здесь - прямо у Консульта на крылечке, - холодно ответила Серва своему брату, - у Консульта, Поди! Инку-Холойнас – ужас из ужасов – попирает землю у самых наших ног! Боюсь, что барахтаться и топтаться тут сейчас это роскошь, которую мы себе вряд ли можем позволить!
- И какова же… - услышал Пройас хриплый, помертвевший голос – свой собственный голос, - Какова же эта плата?
Казалось совершенно невозможным, что повернувшаяся к нему женщина - та самая малышка, которую он когда-то нянчил у себя руках. Эти ребятишки, осознала вдруг какая-то его часть, эти Анасуримборы…он был им отцом в большей степени, нежели своим собственным детям.
И они видели…свидетельствовали его грехи.
Кто же это? Кто этот трясущийся дуралей?
- Дядя, - выражение её лица внезапно стало отсутствующим, как если бы она чувствовала за собой какую-то вину и сожалела о причиняемой боли.
- Какова плата? – услышал он свой старческий голос.
Взгляд принцессы выдал её. Когда она отвернулась, наблюдавшему за ней экзальт-генералу показалось, что он испытал величайший в своей жизни ужас.
- Саккарис? – сказала она, глядя в сторону.
- Я-я… - проговорил Саккарис так растерянно, будто одновременно был погружён в чтение какой-то толстой книги. Нахмурившись, он повернулся к стоявшему рядом с ним измождённому, но по-прежнему аккуратно выглядящему колдуну – Эскелесу.
- Вы заплатили, - с опасливым смущением в голосе произнёс тощий чародей, бывший некогда весьма упитанным, - своими бессмертными душами.
Проклятие.
Они уже знали это. С самого начала они знали это. И потому чёрная пустота под холщёвым куполом Умбиликуса наполнилась рёвом и визгами.
Безумие, вызванное Мясом, возрастало.
Они стояли на несокрушимой тверди, но казалось, что Умбиликус вздымается и раскачивается, будто трюм корабля, терпящего крушение во время неистовой бури.
Король Нерсей Пройас хрипло рыдал, оплакивая лишь собственную горькую участь, а не судьбы братьев, ибо если они пожертвовали душами во имя своего разделённого Бога, то экзальт-генерал, в свою очередь, принёс такую же жертву…неизвестно ради чего.
Мир это житница, Пройас.
Глазами своей души он узел образ спящей жены. Её локоны небрежно рассыпались у неё по щеке, а руки обнимали их спящего ребёнка, которого он теперь уже никогда не узнает.
А мы в ней хлеб.
И вновь он напоролся на его взгляд, словно на выдернутую из костра пылающую жердь – взгляд мальчика, ставшего мужчиной, сакарпского Лошадиного Короля…Сорвила. Экзальт-генерал всхлипнул и…улыбнулся сквозь боль, слюну и распустившиеся сопли, ибо юноша казался ему таким благословенным, таким чистым…просто из-за своего длительного отсутствия.