Кости его источают ужас.
Шшш.
Шшш, Сорва, мой милый.
Отложи в сторону молот своего сердца…спусти парус своего дыхания…
Заверши труды…прекрати свои игры…
Я обнимаю тебя, милый мой…
Усни же в моих священных объятиях.
Глава тринадцатая
Окклюзия
Издали заметить врага, означает выяснить то, к чему сам он слеп: его местоположение в большей схеме. Заметить же издали себя самого, означает жить в вечном страхе.
- ДОМИЛЛИ, Начала
Ранняя осень, 20 год Новой Империи (4132, Год Бивня), Голготтерат.
Огромные золотые поверхности простирались и вверх и вниз от фигуры инхороя, казавшейся в исходящем от них отраженном свете красновато-коричневой - словно бы вырезанной из потемневшего яблока. Он висел, зацепившись одной рукой за небольшой выступ и упираясь когтями ступней в непроницаемую оболочку Рогов. Висел так высоко, что его лёгкие жгло от недостатка воздуха. Хотя тело его было привито для соответствия этому миру, оно, тем не менее, помнило то далёкое чрево, что его породило, или, во всяком случае, содержало в себе какую-то его частицу. Его душа, однако, ничего не помнила о своих истоках, если, конечно, не считать воспоминанием нечто вроде умиротворения. Иногда какие-то обрывки памяти о собственном происхождении являлись ему в сновидениях, особенно когда в его жизни появлялось нечто новое, и тогда ему казалось, что из всех этих крупиц древних переживаний, какими бы потаёнными они ни были, и состоит сущность его разума. Но он не помнил этих снов. Он узнавал о них только из-за появлявшегося где-то глубоко внутри чувства удовлетворённости, побуждавшего его стремиться к мирам с воздухом, более разреженным, нежели здешний.
Он был старым. Да, столь древним, что минувшие века, казалось, рассекли и разбили его на множество личин, осколков себя. Прославленный Искиак, копьеносец могучего Силя, Короля-после-падения. Легендарный Сарпанур, знаменитый Целитель Королей. Презренный Син-Фарион, Чумоносец, ненавистнейший из живущих... Ауранг, проклинаемый военачальник Полчища… Он помнил, как содрогался их священный Ковчег, натолкнувшийся на отмели Обетованного Мира, помнил Падение и то, как гасящее инерцию Поле пронзило кору планеты до сердцевины, вдавив огромный участок глубоко в её разверзшееся нутро и исторгнув кольцо гор, в тщетной попытке в достаточной мере смягчить неизбежный удар.... Его память хранила и последовавшие годы Рубцевания Ран — то, как Силь сумел сплотить оказавшийся на краю гибели Священный Рой, и как научил их вести войну, используя лишь жалкие остатки некогда грозного арсенала. Именно Силь показал им путь, следуя которому, они всё ещё могли спасти свои бессмертные души! Он помнил достаточно.
Так много воплощений, так много веков изнурительного труда на пределе сил! И вот теперь…наконец, после всех бесчисленных тысячелетий, после чудовищного множества минувших лет, прошлое будет сокрушено, согласно Закону. Так скоро!
Даже на этой высоте он чуял разносимый ветром запах человеческого дерьма. Он отчётливо видел размазанное по кромке Окклюзии войско – очередную Ордалию, явившуюся, чтобы обломать о Святой Ковчег зубы и когти.
И он знал, что за сладостный плод они собираются сорвать. Жаждуя Возвращения, он парил высоко над горами и равнинами этого Мира. Душа его наведалась во все великие города людей; о да – он хорошо изучил эту жирную свинью, подготовленную для пиршества. Напоённые влажной негой бордели, умащённые ароматными, зачарованными маслами. Огромные, шумные рынки. Храмы – позлащённые и громадные. Трущобы и переулки, где золото перемазано кровью. Набитые толпами улицы. Возделанные поля. Миллионы мягкотелых, ожидающих своего восхитительного предназначения. Служения, выраженного в корчах и визгах…
Шествующего по земле вихря – громадного и чёрного.
Его фаллос изогнулся, прижавшись к животу луком, натянутым для войны.
И славы.
Поддерживаемая с обеих сторон под руки Ахкеймионом и мамой, она удаляется из ревущей грохотом случившегося убийства Палаты собраний в разделённую на множество комнат дальнюю часть Умбиликуса. Ужасающие и ужасные лица проплывают мимо, некоторые залиты слезами, другие отвёрнуты в сторону. Невидимые для неё собственные бёдра скользят друг о друга.
Нет-нет-нет-нет-пожалуйста-нет!
- Что случилось? – с придыханием вскрикивает Ахкеймион.
- Ребёнок идёт, - отвечает мама, то и дело направляя их в сторону от появляющихся у них на пути лордов Ордалии.
Этих слов, как знает Мимара, он и ожидает, но старый волшебник в ответ лишь недоверчиво бормочет:
- Нет! Нет! Это, должно быть, из-за еды. Испортившаяся конина, воз…
- Твой ребёнок идёт! – огрызается её мать.
Они пробираются по тёмному коридору, откидывая, один за другим, кожаные клапаны. Она чувствует их, словно дёргающиеся глубоко внутри неё ремни – скручивающиеся, сжимающие в нестерпимом спазме, вопящие мышцы…
- Мимара, - кричит Ахкеймион с настоящей паникой в голосе. – Возможно, станет легче, если тебя вырвет?
- Дурак! – ругается её мать.
Однако же, Мимара разделяет неверие старого волшебника. Не может быть! Не сейчас. Чересчур рано! Это не может произойти сейчас! Не на пороге Инку-Холойнаса – Голготтерата! Не когда Пройас висит на скале Обвинения, истекая кровью, словно дырявый бурдюк водой. Не когда они стоят в одном, последнем, шаге от претворения того, что так долго намеревались сделать!
Судить его – Анасуримбора Келлзуса, дунианина, захватившего полмира…
Мимаре действительно хочется блевать, но, скорее, от мысли, что она явит миру новорожденную душу – её первое дитя! – в таком ужасном месте и в такое неподходящее время. Есть ли на свете колыбель, предвещающая большие несчастья, люлька более страшная и уродливая? Но это всё же происходит, и, хотя она и пребывает в ужасе – а по-другому быть и не может – тем не менее, где-то внутри неё обретается непоколебимое спокойствие. Нутряная уверенность в том, что всё идёт так, как ему и должно…
Жизнь сейчас находится внутри неё…и она должна выйти наружу.
Они пересекают комнату, где она, впервые после разлуки, встретилась с матерью и, откинув клапан, заходят в спальню.
Сумрак и затхлость.
- В-возможно, - заикается старый волшебник после того, как они укладывают её на тюфяк, - возможно, нам-нам стоит поп-попробовать…
- Нет… - вздыхает Мимара, морщась в попытке выдавить из себя улыбку. – Мама права, Акка.
Он склоняется над ней, лицо его становится вялым и пепельно-серым. Невзирая на всё, что им довелось пережить вместе, она никогда не видела его более испуганным и сломленным.
Она порывисто хватает его за руку.
- Это тоже часть того, что должно произойти…
Должнобыть.
- Думай об этом как о своём Напеве, - говорит её мать, суетливо перекладывая подушки. Мама испытывает собственную тревогу и ужас, понимает Мимара…по причине убийства, которому они только что стали свидетелями.
И беспокоится за судьбу своего безумного младшего сына.
- Только вместо света будет кровь, - вздыхает Благословенная императрица, прикладывая прохладную, сухую ладонь к её лбу, -и жизнь, вместо разорения и руин.
Было что-то неистовое в метагностическом Перемещении – какое-то насилие. Также Маловеби мог бы отметить суматошное мельтешение света и тени и, всё же, чувства его настаивали на том, что он вообще не двигался с места – это сам Мир, словно начисто снесённое здание, вдруг рухнул куда-то, а затем, доска к доске, кирпичик к кирпичику, собрался вокруг него заново.
Крики и шум Умбиликуса исчезли, словно перевёрнутая страница, и вместо этого перед ним сперва открылись предутренние просторы Шигогли, которые, в свою очередь, также отпали, будто лист с общего стебля. Они вновь оказались в лагере Ордалии, но только выше по склону, и стояли теперь прямо перед входом в шатёр, покрытый чем-то, напоминающим ветхие, провисшие и обесцветившиеся леопардовые шкуры.
Когда они заходили в тёмное нутро этого обиталища юный имперский принц в голос рыдал. Неразборчивым бормотанием Анасуримбор призвал колдовской свет, раскрасивший пустое убранство шатра синими и белыми пятнами.
- Его лицо, Отец! Я видел это в его лице! Он собирался у-убить, убить тебя.
Маловеби заметил по центру шатра ввинченный в каменный пол металлический крюк, к которому бы прикреплён комплект ржавых кандалов.
- Нет, Кель, - произнесла вечно нависающая над ним тень, заставив ребёнка сесть на пол рядом с ними, - он любил меня так же, как и все остальные – даже сильнее, чем многие.
Ангельское личико мальчика надулось от неверия и несправедливой обиды.
- Нет-нет...он ненавидел тебя. Ты же должен был видеть это. Зачем ты притворяешься?
Святой Аспект-Император присел на корточки так, что Маловеби теперь почти ничего не видел, кроме его рук, ловко цепляющих кандалы на запястья и лодыжки сына. Казалось, будто он ласкает трепещущие тени, столь явным и неестественным был контраст между светом и темнотой. Могучие вены, пересекающие сухожилия. Крохотные, сверкающие волоски.
- Так много даров, - молвило закрывающее весь остальной мир присутствие, - и всё они порабощены тьмой.
- Но так всё и было! Его переполняла ненависть!
Анасуримбор Келлхус встал и выпрямился, и Маловеби увидел, как фигура закованного в кандалы мальчика отодвинулась назад, его лицо было слишком бледным и слишком невинным для выражения столь лютого.
- Ты любопытное дитя.
- Ты собираешься убить меня… - Спутанные, льняные волосы, обрамляющие разрумянившееся от страданий и горя лицо. Шмыгающий розовый нос. Полные слез голубые глаза, искрящиеся ужасом человека, осознающего, что он нелюбим и предан. – Ты говоришь так, словно собираешься убить меня!
- Ты веришь, что тот из вас, который говорит – Кельмомас, – сказал Святой Аспект-Император, - а тот, что шепчет – Самармас, и не понимаешь, что вы двое постоянно меняетесь местами.