- Я думаю… - резко начала она, запнувшись из-за онемения, распространившегося и на язык и глотку. Она моргнула, и, кашлянув, прочистила горло. – Я думаю, он считает, что ты в это веришь.
Ему понадобился лишь миг для того, чтобы вычислить, что из этого следует.
- Значит, он считает меня безумным. Вроде Инрилатаса.
Она откинула назад волосы, одарив его неуверенным взглядом.
- Да.
Ещё один миг.
- В его руке ничего не нашли.
- Он был верующим, Кель… Таким же, как остальные.
Его широко распахнутые глаза сузились. Ангельское личико, понурившись, склонилось.
Оставшийся на земле фонарь превратил пыльную поверхность в нечто вроде рукописи, где каждый след или отпечаток казался фрагментом текста, клочком давно утерянного смысла. И посреди этой безумной сигилы, последним кусочком, пока ещё сохранявшим своё значение, оставался Кельмомас… Крошечный. Хрупкий.
Её милый, убийственно маленький мальчик.
Он поднял взгляд, выражение его лица было настолько безучастным, что в этом спокойствии можно было увидеть всё что угодно, кроме сокрушённости или разбитого сердца.
- Тогда зачем ты пришла?
Зачем же она пришла? Просто, это казалось ей действием столь же необходимым и естественным, как слияние капель воды в единое целое. У неё не было иного выбора. Быть матерью означало до конца жизни перемещаться между перспективами, стать в этом смысле чем-то вроде кочевого народа, бесконечно следующего за желаниями, защищающего интересы и страдающего от боли, причиняемой кому-то другому. Иногда эти иные души отвечали взаимностью, но, в действительности, столь многое отдавалось безвозвратно, забиралось без какого-либо возмещения или попросту забывалось, что несправедливость такого обмена была очевидной.
Возможно, именно поэтому она и пришла. Чтобы быть обиженной и уязвлённой, как множество прочих матерей. Чтобы обретаться в одном жилище с самозванцами, не имея никакой надежды на возмещение своих усилий. Чтобы быть обманутой, осмеянной, используемой…и необходимой, как собственная кожа.
Возможно, она пришла, чтобы быть матерью.
Возможно…
- Понятно… - сказал он.
Суета и смятение схлынули, и она пристально посмотрела на него, изумляясь тому, что перед нею то самое дитя, которое надушенные рабы извлекли из её чресел. Перед тем как уйти, она, ненадолго задержавшись, сунула руку себе под одежду, достав маленький напильник, который ранее стянула из хранилища в Умбиликусе. След татуировки на руке привлек её внимание, заставив Благословенную императрицу замереть - но лишь на краткий миг. Она бросила инструмент на землю возле маленьких ножек сына, заставив подняться в воздух завихрения пыли.
Её последний подарок…
Порождённый любовью, обретающейся в самых глубинах её существа.
Мигагурит урс Шаньюрта присел у самого гребня Окклюзии, время от времени бросая взгляды на равнину, где воздвигалась Шайта’анайрул - Могила, Облачённая в Золото, но по большей части изучая раскинувшийся у внутреннего основания гор лагерь. Костров было совсем немного. Это могло обмануть взор менее опытный, чем его, послужив свидетельством малочисленности расположившегося там войска. Но Мигагурит давно шёл путями войны. Он знал, что армии юга жгут собственные палатки и снаряжение, также как ранее они употребили в пищу своих лошадей. Хорошие предзнаменования.
Король Племён будет доволен.
Будучи памятливцем, он имел представление об этом месте. Он всегда верил в Локунга и всегда считал, что Шайта’анайрул действительно существует. И, тем не менее, он был потрясён тем, что сущность его веры зависела от вещей…столь нереальных. Ибо когда он взирал на Могилу, Облачённую в Золото то скорее не радовался, а трепетал, ощущая как его внутренности сжимаются и выкручиваются от мрачных предчувствий. Да и мог ли он не бросать туда один взгляд за другим, зная, что Шайта’анайрул служит зримым подтверждением реальности его ужаса, ибо доказывает, что всё это время он воистину поклонялся убийству? Наконец, он задремал, и сны его полнились кошмарами, источаемыми этими скалами…
Ибо Локунг умер не просто, совсем не просто.
Внезапно он вздрогнул и, морщась от боли, потёр лоб над левым глазом. Что-то, какой-то камушек ударил его…
Он сел, испуганно моргая от охватившего его сверхъестественного ужаса.
Маленький мальчик присел на корточки у его ног. Льняные волосы ребёнка белели в свете Гвоздя Небес.
- Ты скюльвенд?
Мигагурит улыбнулся невинной улыбкой, а затем попытался поймать видение. Но ребёнок ускользнул. Памятливец вскочил и закрутился, все его чувства до предела обострились. Он схватился за нож…лишь для того, чтобы обнаружить, что тот исчез…
Захрипев, он упал, его икры сжались, собравшись у подколенных впадин в неприкреплённые к щиколоткам шарики. Жжение в пятках переросло в мучительную боль. Он знал, что уже мёртв, но тело, посчитав его глупцом, без остатка превратилось в сгусток паники. Отталкиваясь локтями, он пополз на спине. Собственные ноги казались ему чужими. Мальчик метался вокруг, словно скачущий через верёвочку призрак. Порезы и уколы один за другим обрушивались на скюльвенда сквозь туман невыразимых мучений. Мигагурит спазматически дёргался и дрожал, размахивая руками и стараясь заслониться предплечьями, но всё это лишь вызывало взрывы мелодичного смеха. Из последних сил добравшись до края гребня, скюльвенд перевалился через него, застыв на нисходящем склоне спиною вниз.
Белокурый мальчик остановился и, взглянув на него, вытер себе нос, размазав кровь по щеке.
- Анас… - выплюнул Мигагурит это имя, вместе с кровью. -Анасуримбор!
Он чувствовал, как склон тянет его вниз. Он знал, что с головы и плеч стекает кровь, увлажняя покрывающие склон булыжники и постепенно заставляя его съезжать…
Ребёнок прыгнул ему на грудь и, по-мартышачьи низко склонившись, заглянул в глаза.
Казалось, что давление и медленное скольжение, вызванное его весом, потихоньку сдирает кожу со всех частей тела, которыми Мигагурит касался поверхности скалы.
- И куда же идут скюльвенды? – спросил мальчуган с каким-то неистовым любопытством в голосе. Сияние Гвоздя Небес создало вокруг его головы серебрящийся ореол.
Мигагурит хрипел и рыдал. С верой, переходящей в ужас.
Мальчик кивнул.
- Куда-то, где очень страшно… - задумчиво сказал он. - То есть туда же, куда и все остальные.
Мигагурит попытался закричать, но вес мальчика выдавил из его лёгких последний вздох. Он продолжал соскальзывать вниз.
- Оставь его, - раздался откуда-то сверху женский голос.
Сломанное ребро воткнулось в его плоть – столь резво в ответ на эти слова спрыгнул с него ребёнок.
Невыносимая боль, наполненная, однако, обетованием передышки. Каким-то образом преодолев вызванный муками паралич, Мигагурит сумел поднять голову и увидел поводящего ножом из стороны в сторону мальчика, стоящего перед одетой в чёрное женщиной - некогда прекрасной и до сих пор сохранившей свою красоту. Мальчик держался от неё на некотором отдалении и вел себя настороженно…
Императрица?
Склон вцепился в него, словно бы ухватившись за что-то в его теле…
- Ты не моя мать, - заявил мальчик.
Кривая улыбка.
- Я могу быть тем, кем тебе нужно.
Женщина протянула мальчику руку…мужскую руку.
Склон усилил хватку, а затем одним яростным рывком сдёрнул сына жестокосердного Шаньюрты с гребня скалы.
Мужи Ордалии делились россказнями и слухами, как склонны делиться ими друг с другом любые солдаты. Жечь костры запретили всем, кроме Великих Имён, и посему люди сбивались в кучки, осиянные бледным светом Гвоздя, и сидели, делая вид, что сосредоточены на починке и поддержании в исправности своего снаряжения - будь то заточка клинков, подшивание разошедшихся швов или же натирание потускневших металлических частей доспехов и оружия. Они сидели рядом, очень близко друг к другу, их голоса, в силу какого-то, внезапно охватившего их странного благоговения звучали тихо и приглушённо. И, как это часто случается, сам факт разговоров был намного важнее их содержания. Разум всегда ищет общего дела, никогда не стремясь к разладу и разноречию. Те, кто ранее заикался, внезапно обнаруживали, что их речи льются ручьём – смело и открыто. Те, кто никогда не любил всеобщего внимания, вдруг понимали, что говорят откровенно, обнажая душу. И даже если рассказчик запинался или колебался, он получал от старших товарищей лишь возгласы поощрения и ободрительные жесты – руку, положенную на плечо, или же взъерошенные пятернёй волосы. Ибо, несмотря на все испытания и скорби, они вдруг отыскали в себе изобилие – снизошедшую на них благодать. Будучи обездоленными, лишёнными всего на свете, кроме ничтожной надежды на искупление, они нашли в себе причину для того, чтобы отдать…
В какой-то момент воины всех народов заговаривали о своих жёнах и детях. Воспоминания постепенно затопили лагерь – благоговейный трепет людей, вызывающих в памяти утренние часы, залитые солнечным светом. Глаза их затуманивались, отзвуки прошлого звучали в сердцах щебетанием женских голосов, образы возлюбленных лиц мелькали перед ними яркими и вселяющими радость видениями, возникая словно бы из ниоткуда среди повседневных трудов и забот. Они хохотали над проделками малышей, улыбались вспыльчивости и нежности жён. Вспышки смеха пронзали нависшую над лагерем тьму – возникающие то тут, то там искорки неподдельного веселья. Люди протягивали к пустоте руки, вспоминая твёрдые черты своих юных сыновей или трепетные, податливые изгибы возлюбленных. В словах их звучала тоска, заставлявшая многих слушающих эти речи плакать. Они делали рвущие души и сердца умозаключения, приносили публичные клятвы и изрекали проклятья.
И так вот, один за другим, они вверяли свои вечные души завтрашнему дню– уничтожению мерзкого Голготтерата.
Они размышляли о тлеющих оконечностях Рогов, а скользящие по громадным поверхностям отражения вторили пустоте воцарившейся ночи. Они метались и бормотали, преследуемые кошмарами, ибо ужасы Шигогли тревожили их сны.