Князь сверху вниз разглядывал меня:
– Ты, конечно, молод, ведун… – Он вновь помялся. – Впрочем, выбора у меня нет.
Я не обиделся.
Разумно всегда искать крепкого, умудренного годами знатока. В любом деле это работает. Возраст добавляет авторитета. Будь у меня с проседью борода, испещренное морщинами лицо и пара шрамов, то не елозил бы князь. Но, как верно подметил Межемир, выбирать не приходится.
Из угла, оттуда, где не доставал свет ни одной из лучин, двинулась стройная женская фигура. Проплыла к князю, еле шелестя длинными, до пола, платьями. Застыла рядом.
Княгиня.
Жена.
Красивое молодое лицо. Властные черты породы, большие глаза. Припухшие и заплаканные.
А ведь я ее и не заметил, и не почувствовал.
– Брось, Межа. – Она обратилась к мужу по-домашнему, давая понять, что теперь никаких границ нет. – Ты просил помощи. Она явилась. Негоже плевать в протянутую ладонь.
Князь понуро кивнул. Буркнул что-то похожее на «ты уж извини, ведун» и изложил беду.
Считай, с полгода, зимой, под самые срединные морозы, одарила благость княжий дом дочкой.
Малютка Дара, третий ребенок, родилась здоровой, хорошей девочкой. Мамки повитухи только радостно кивали да сплевывали, опасаясь накликать сглаз. Дитятко росло, крепло, набиралось сил, обласканное любовью родных и всей дворни. Даже князь, мужчина хмурый, суровый, от лапоньки дочки растаял, нянчился с ней чаще обычного. Средний дитятя, Милад, двух лет от роду, был еще мал, а вот старшая дочка, Верейка, тоже привязалась к сестренке, дневала с ней, помогала матушке.
Все ладно было, все хорошо.
Да, видать, накликали.
Недели с две назад стала жена княжья, Драга, все больше в тревоге смутной ходить, таиться. Тень печали легла на лицо ее. Сторониться она начала мужа, а после уже и к Даре все реже заглядывать стала, все больше на попечение нянек ее оставляя. Долго допытывался князь, что стряслось с женой любимой, что кручинится она. Долго отнекивалась супруга, долго боролась, да только не такие крепости брал Межемир, а потому сломалась Драга, выпалила все. Боялась она с дочкой младшей наедине оставаться, стало от младенчика веять чем-то чужим. Порой бывало агукает малютка, играет с мякишем молочным и вдруг замрет, зыркнет на мать, рядом рукодельем занимавшуюся, и глядит.
Пристально. Страшно.
Не детский взгляд.
Хищный.
Дальше больше.
Стали и няньки одна за одной больными сказываться, пытаться увиливать от трудов. Княжна прикрикнула на них, пригрозила погнать, а одна из нянек возьми да ляпни: «Лучше уж со двора пойдем, чем с Дарой оставаться, матушка!»
Делать нечего, не силой же под бердышами нянек загонять. Осталась Драга сама с дочкой. Днем вроде хорошо все, ладно, но стоит чуть солнышку закатиться, так вновь странно да чуждо становится.
А пару ночей назад всех служек княжьих крик Драги перебудил. Нашли ее простоволосую, встрепанную. В углу покоев женских забилась, рыдая. Все кричала, причитала, плакала. Ничего путного не смог князь добиться от жены, кроме того, что дочка любимая в колыбельке своей вдруг хохотать стала.
Дико. Взахлеб.
Не смеется так дитятко полугодовалое.
А как Драга к кроватке с замиранием сердца подошла, как глянула на растянутый хищный рот… Большего от княжны добиться не удалось, лишь под утро отпоили настоями, успокоили.
С тех пор к ребенку заходили только сменить да покормить.
Ночью, думали, будет худо: плакать начнет, да идти боязно. Но нет. Молчит по ночам Дара. То ли спит, то ли…
Межемир закончил. Приобнял за плечи тихо вздыхающую, сдерживающую слезы Драгу.
– Я недолго думал, сразу отправил гонцов на поиски ведунов. Дело ясное, что дело нечистое. Может, сглазил кто, может, подменыш какой али еще что. – Он грустно помолчал. – Ты, ведун, посмотри. Вы умеете. Что за напасть с дочуркой, как снять? Я не поскуплюсь, озолочу!
Я нахмурился. Рассказ князя мне не понравился. Беда была явная, а вот путей к ней множество, и некоторые либо срочные, либо запоздалые. О чем я даже думать не хотел.
– Золотом да посулами богатыми не обижай меня, князь. Я не наемник, кто за барыш дело свое знает. Обо всем другом потом. Со смеха жуткого две ночи прошло?
Драга еще раз всхлипнула и кивнула.
– Тогда теряться не будем. Пока не знаю, что с чадом сделалось, медлить нельзя. Всяко может быть. – Я все же скинул с плеч короб. Добавил твердо: – Может быть и поздно.
Княгиня зарыдала, заслонив лицо руками.
Я не обратил на это внимания. Сейчас нужно было действовать жестко.
– Где светлица ребенка? Я иду туда!
За окном уже вовсю властвовала ночь.
Малышку последние дни держали отдельно, в небольшой светлице в дальней стороне женских покоев.
Я вошел в комнатку, темную и тихую. Лучину здесь не жгли, без присмотра за огнем не рисковали, а потому в комнату проникал лишь лунный свет через узкое, забранное узорчатой решеткой оконце.
Князь, лично проводивший меня до покоев, входить не стал, закрыл следом дверь. И правильно. Нечего тут ему делать. Надо будет – кликну.
Я, стараясь не шуметь, двинулся вперед, к колыбельке, стоявшей возле окна. С каждым шагом в меня все больше и больше начинало проникать смутное ощущение тревоги, переходящее в страх.
Не должно быть так в детской. Даже в самую страшную ночь.
Чуть расставив в стороны руки, чтобы не зацепить что в темноте, я шел вперед. Посох и короб я оставил прямо в приемной зале, без церемоний сгрудив их на одну из лавок.
Шаг.
Другой.
Крутой бортик колыбельки все ближе.
Еще шаг, и я заглядываю под прозрачную вуаль навеса, силясь рассмотреть детское личико среди пеленок и покрывал.
Бревно.
Я настолько опешил, что все страхи и чувство опасности улетучились. А я стоял с разинутым ртом и смотрел на корявое, чуть мшелое, покрытое буграми коры полено, бережно завернутое в детские простынки.
Вряд ли это была очень забавная шутка от бесившихся с жиру князя с княгиней, уж больно реальными были тревога Межемира и слезы Драги. А потому я начал перебирать другие догадки. То, что я видел бревно вместо ребенка в колыбели, сужало версии и означало, что в действии был мощный морок. На меня как на ведуна он не распространялся, а значит, был, скорее всего, не наведенным сознательно. Значит, злые колдуны и босорки отметались. А значит…
Погруженный в свои размышления, я не сразу сообразил, что полено смотрело на меня.
Разлепило два набрякших нароста коры, моргнуло ими раз, другой и уставилось на меня зеленоватым круглым глазом, внутри которого плавало три черных зрачка.
Я остолбенел.
Глядел на чудовищное бревно, а оно, в свой черед, смотрело на меня единственным своим глазом. И вдруг из-под пеленок, прикрывавших то место, где мог находиться рот, раздалось тихое хихиканье.
Что-то было во всем этом дикое, безумное.
Смоль комнатки, колыбель, выхваченная из мрака лунным лучом, застывший мужчина и невозможное, не должное быть бревно, лежащее в люльке вместо младенца.
И издевательское игривое хихиканье.
Постепенно заполняющее все пространство светлицы. Завораживающее монотонностью.
И, как ответ ночи на все это безумие, из мрака в дальнем углу дернулась фигура.
Как не так давно из угла тронного зала дернулась и двинулась княгиня-мать.
Только эта фигура, в отличие от Драги, была одета в черные страшные лохмотья, плетущиеся по полу, ползущие следом за каждым ее движением.
Эта рвань служила ночной гостье и покрывалом, и платьем, и капюшоном, превращая ее в бесформенную груду тряпья, из которой торчали две длинные когтистые ручищи, изрезанные ссохшимися сухожилиями.
«Загребущие», – почему-то пришло мне в голову сравнение, пока я, не смея пошевелиться, следил за плавными движениями чудовищной гостьи.
Ног у нее не было, она просто проплыла мимо меня, склонилась над колыбелькой, подставив под свет луны страшное серо-бурое лицо. Хотя лицом назвать это уже было трудно: полуистлевшая маска, провал носа, ссохшиеся жгуты кожи неверно натянуты на желто-коричневые куски черепа. Белые, нет, белесые, как паутина, жидкие пряди выбиваются из-под капюшона. Два зеленых огня маленьких глазок жадно смотрят на продолжающее хихикать бревно.
Меня чудище не замечало, увлекшись возней с поленом.
– Х-хор-ошо! – проскрипела темная тварь, карябая кривым когтем резвившееся бревно. Будто с ребенком играла. – М-мать. Н-нельзя. В-всех! Всех з-забрать! П-плохая!
Я следил за тем, как страшная гостья продолжает увлеченно сюсюкаться с бревном-нечистью в колыбельке, и медленно шагал назад. В сторону двери. Я узнал даже больше, чем надо, больше, чем хотел.
Честно говоря, я бы совсем не хотел этого знать – все самые страшные мои опасения стали явью.
Я осторожно вышел из детской, прикрыв за собой даже не скрипнувшую дверь.
Быстро, почти бегом, миновав все коридоры, я буквально бросился в приемную залу, заставив вздрогнуть сидевших в ожидании супругов.
Не совладал с собой, ткнул в Драгу пальцем, заорал, сорвавшись на хрип:
– Когда ты прокляла свою дочку?
Вскочивший князь кинулся ко мне, сгреб за шиворот, с силой приложил к стене. Ребра хрустнули, в затылке отдалось болью, а рот наполнился соленым вкусом крови, но я не отрываясь глядел на княгиню. Не сводил с нее взора.
Гнев на ее лице сменялся недоумением, на место которого неотвратимо приходило осознание.
Драга побледнела, еле слышно охнула и повалилась на пол.
Только тогда Межемир отпустил меня.
– Крикса? – спросил Межемир, бездумно глядя перед собой.
Драга, которую удалось привести в чувство, теперь сидела на лавке безучастной бледной тенью. Я порой косился на нее, всерьез опасаясь за разум княгини.
– Крикса, – кивнул я, – ее еще называют полуночницей. Нечисть, ведьма, умершая бездетной. Обычно ничего опасного собой не представляет, порой докучает младенцам, пугая их, заставляя кричать. Отсюда, собственно, и название. Но иногда…