Он продолжал тащить меня куда-то к угловому овину, к пустырю. Бормотал часто:
– Полозы! Богатырей-то уж нет. Не осталось! Кроме меня. Я! Я богатырь! – Он гордо ухнул себя кулаком в грудь так, что гулкий удар разнесся по округе. – Змеи клятые, хотят попрать землю русскую! А я богатырь!
Я уже понял, что парень одержим какой-то своей мыслью, а потому теперь размышлял, как бы помягче отвадить безумца. Не в силах помочь, я не хотел и потакать его затеям.
– А они не верят! – продолжал меж тем парень, все сильнее возбуждаясь. – Говорят, мол, дурак! А я богатырь! Только это… Я один остался. Нет больше богатырей! Помогай, колдунец. Мне тятя рассказывал, колдунцы-ведунцы любую беду отвадят! Да? Мы с тобой их мигом, ух! Да?
И не успел я ответить, как безумец выхватил откуда-то из-за спины весьма внушительный нож. Даже, скорее, меч. Только уже изрядно истесавшийся, древний, он был чуть ли не вдвое короче обычного. Что никак не умаляло его опасности.
Аккуратно высвободив рукав и на всякий случай выставив посох перед собой, я отшагнул назад и мягко сказал:
– Так, богатырь, нечего без толку саблей махать. Сначала надо ворога сыскать, а уж потом к сече готовиться. – Я старался говорить медленно, убаюкивающе, чтобы унять взбудораженного парня. – Убери-ка меч, богатырь, да расскажи спокойно, в чем беда…
– Какой ты глупый, колдунец! – с досадой вскрикнул распалившийся окончательно безумец, размахивая в запале обрубком. – Говорю ж, змии! Землю сгубят нашу. Я по селу клич: вставайте, мол, русы супротив змиев. А они смеются…
Он поник и погас так же внезапно, как и загорелся. Будто водой окатили. Упали вдоль тела ручищи, поникла голова. Повис в безвольной руке старый меч. Сейчас он вдруг действительно стал похож на богатыря, оборенного кручиной.
– Не верят! – чуть не всхлипнул он.
Очень жалко мне стало парня, но стоял я в смятении, не зная, чем помочь. Не было тут волшбы злой или козней нечисти.
Я уж было раскрыл рот, чтобы сказать хоть что-то, когда из-за овина вдруг выскочил мальчишка. Годков десяти, не больше. Присвистнул и кинулся к нам.
– У-у-у, Тютеха! – набросился малец на умалишенного. – Ты чего добрым людям светлы головы забиваешь своими змиями? Утащил дядю ведуна невесть куда, заглумил совсем. А мы с ног сбились, ищем. Ярчик прибежал от поля, кричит: ведун идет. Ну, батя нас мигом кликнул искать-привечать дорогого гостя. А его нет. От поля как пропал. А это все ты, лишенец!
Атака мальца была столь яростной и внезапной, что не только парень-здоровяк стоял виноватым истуканом, но и я как-то почувствовал себя неуютно. Меня важные люди ищут, а я тут с дурнем в русы-змеи играю. Пока не сообразил, что, оказывается, действительно ищут. Видать, с того привала в поле как приметили, так шустрика послали в село доложиться.
Значит, у кого-то есть дело.
Нет, гостя ведуна в каждом селении были рады привечать, но чтоб наперед гонца слать… Значит, серьезное что. Впрочем, почти в каждом людском стойбище нет-нет да и найдется работа для нашего брата.
Малец, закончивший отчитывать совсем уничтоженного Тютеху, обратился ко мне, мигом поменяв тон на медово-елейный:
– Гой еси, дяденька ведун. Вас-то мы и ищем! Тятя моя, первый плевальщик в окрестных селениях до самой Охлад-реки, в гости вас зовет. С дороги отдохнуть, в баньке попариться, потрапезничать. Большая честь – ведуна у себя принять.
Я про себя усмехнулся: как распелся мальчишка. Не такая уж честь, как говорится. Доводилось и в хлеву ночи коротать да краюхой хлеба сытиться с подачки хозяйской. Народ у нас добрый, без крова не оставят, но и как князя ведуна не встречают. А тут вон аж как хорохорится. Видать, и впрямь у тяти серьезный разговор ко мне имеется. Плевальщики на селе люди уважаемые, почетные, к плодородию близкие, а потому не след нос воротить.
Да и чего перед чурами лукавить, уже не отказался бы я от упомянутой трапезы. А потому принял игру мальчишки, манерно подбоченился и звонко заявил:
– Веди, отрок, к хоромам тяти своего! Рад принять я такое приглашение!
Зардевшийся от гордости, что его записали в отроки, мальчишка засуетился, мигом растеряв всю важность, и поскакал вперед, указывая дорогу.
Я загашал было следом, но на миг остановился в нерешительности. Позабытый нами парень будто совсем впал в дурман, был недвижим и тих.
Малец, обернувшись еще раз на меня и разом считав мой немой вопрос, махнул рукой:
– Не тревожьтесь, дядь ведун! У него всегда после буйства потом стоячка случается. Побудет мальца и дальше побежит змеев забарывать.
– Может, хоть меч забрать? Поранится еще, – неуверенно сказал я.
– А вот меч, дядя, не трогай. Мой тебе совет. Не буди беду, – вдруг мрачно и серьезно сказал малец. Но спустя мгновение уже вновь скакнул и помчал по улочке, поднимая босыми пятками столбы пыли.
Подворье плевальщика было действительно богато. Высокие бревенчатые заборы, а не плетни, окружали его со всех сторон. Внутрь вели резные широкие ворота, в какие спокойно могли въехать две телеги разом. Тут было все, что отличало уважаемого в округе человека от обычного селюка: и завозня, и амбар, и даже небольшая конюшенка. Сам же дом аж в два этажа, почти как княжий, поражал сочетанием массивной добротности, чудной резьбы и яркой росписи.
Да, не приврал малец, не из последних в округе был его тятя.
Несколько помешкав во дворе, я под ненавязчивое поторапливание мальчишки проследовал в дом.
Внутри хоромы ничуть не уступали внешнему убранству. Резные лавки шире принятого окаймляли всю просторную светлицу. Громадная печь, вся сплошь в ярких, опять же, изразцах, будто вросла в часть дома. Я сразу приметил, что ее не пользовали для готовки: не было тут ни утвари домашней, ни посуды, а сам притулок был узкий, неприметный. На таком ни хлеб не обкатать, ни кадку не поставить. В красном углу же был водружен целый частокол из деревянных фигурок чуров-пращуров. Такой не стыдно было б поставить и на площади любой деревни. А в оконцах не пузырь даже, а слюда? Ох и богато жил плевальщик!
За столом на одной из придвижных скамей восседал, по всему видать, сам глава дома. Даже по сидящему явно было, что роста высоченного, но худой, жилистый. С грубой темной кожей, свойственной любому рабочему мужику, с выцветшими длинными усами и бородой, изрядно полысевший уже, сильно смахивал он на истуканов в углу. Хоть в один ряд ставь.
Обругав себя за неподобающие мысли и испросив прощения у предков, я скинул у двери поклажу, отряхнулся как мог от походной пыли и двинулся прямо к столу.
Поклонился красному углу, пращурам неподвижным, после хозяину дома, молвив принятые обычно слова благодарности.
Да и уселся напротив, придвинув скамью. Стал глядеть в серые внимательные глаза плевальщика.
– И тебе здравия, ведун! Я Драгорад. – Хозяин не стал томить молчанием. – Рады тебе в моем доме. Изволь разделить трапезу скромную с хозяином!
И с этими словами он негромко стукнул ладонью по столу.
В тот же миг из неприметной низкой дверки в дальнем углу светлицы потекла река людей. Дворня, тихая и услужливая, в каких-то пару мгновений заставила перед нами стол самой разной снедью, ладьями с брагой, закусками и тут же скрылась обратно за дверцей.
Хозяин приглашающим жестом указал на яства и первым, по традиции, ухватил кусок жаркого с одного из блюд.
Я не стал отказываться, кивнул благодарно и принялся за еду.
Трапезничали в полной тишине. Только слышно было, как работают челюсти, скрежещут ножи, булькает наливаемая брага. Я еще подивился, отчего это за столом только мы вдвоем, – не знаю, была ли у плевальщика жена, но уж дети точно были. Опять же, в большом доме большой род, так что за столом должны были быть сестры, дядья, побратимы, да мало ли кто.
Но нет – только мы за столом посреди светлицы.
Впрочем, у каждого свои причуды и причины, а потому я не отвлекался особо от еды.
Когда же с трапезой было покончено, хозяин отодвинул от себя чарку и, утерев усы, сказал хрипло:
– Отдохни с дороги, гость дорогой! А пока укажу я баньку истопить да веничков разварить…
– Не прими в обиду, хозяин радушный, – оборвал я плевальщика, – да только давай перейдем к сути сразу. За прием спасибо, уважил, вот все же вижу я, что интерес у тебя ко мне имеется. К делу моему ведунскому. Давай не будем веткой по воде бить, а сразу поговорим по-свойски?
Хозяин прищурился и глянул на меня уже малость по-другому:
– Экий ты. А по возрасту и не скажешь. – Он чуть задумался, но после хлопнул себя по колену. – Твоя правда, ведун. Есть о чем потолковать. Вопрос, конечно, очень… не для сплетен.
Я про себя вздохнул. Небось жену в чем подозревает или дочка в подоле дитятю принесла да набрехала, что от черта, а мне с этим возиться. Потому никого и при трапезе не было. Про себя-то я вздохнул, но виду не подал. Молчал.
Плевальщик принял это за понимание и продолжил:
– С месяц назад стали по селу у нас бабы себя странно вести. И бабы, и девки-молодухи. Все время ходят как обухом ударенные, будто витают где. Глаза блестят, рассеянные, словно дурманенные. Порой окликнешь – не слышат. На гуляния силой не затащишь, женихов не ждут, не гадают. Даже мух не хоронят! – понизил голос хозяин. – Но зато как к реке идти стираться или по воду, так чуть не наперегонки мчат. Будто намазано им там. Мужики уж и следить пытались, и вызнать, да все без толку. Молчат, хоть колоти.
Я слушал не перебивая. Странное дело выходило, чтоб вся деревня баб – и под дурманом? Да и с чего вдруг плевальщику так печься о чужих семьях?
– Слухи разные шли. Мы и на водяного грешили, и на русалок. Послали в соседнее село к знахарке. Да оказалось, что померла та недавно. А у них, как водится, смерть завязанная – так что не до того соседям было. Они все по лесам прятались, пока старуха свою силу преемнице не передала. Ну а молодая знахарка, понятно, еще совсем дуреха, пока не впиталась в нее наука бабкина. В общем, ни с чем селяне вернулись. – Хозяин помолчал. Хлебнул шумно из чарки. – А вот с неделю как и мои три дочи все дурману поддались. По дому ходят будто тени, а к вечерней идти по воду за коромысло чуть не дерутся.