На третий день с первых встреченных мной беженцев стала меняться и окрестность. Все чаще среди молодой зелени разнотравья проявлялась жухлая, колючая погань. С деревьев, только недавно разродившихся сочной листвой, уже срывало свежий покров, а на стволах образовались страшные сочащиеся слизью трещины. Даже земля, казалось, поддалась порче: несмотря на сухую погоду последних дней, тот тут, то там мне попадались большие грязные, дурно пахнущие лужи. Тягучая жижа в них, казалось, движется, исходит рябью в полном душном безветрии.
Что, мечтал, дурак, повстречать великое зло, дабы бороться с ним? Получите, князь! Воистину: бойтесь своих желаний.
Вызнав у очередного встречника, перекошенного нервного дядьки, куда держать путь, я к вечеру пятого дня добрался до деревни. Как молвил мой последний собеседник, то было селение Вялка, крайнее от бедоносных Ночевьих заводей.
Солнце еще не склонилось, а потому я мог разглядеть опустевшее селение во всей красе. В яговой тишине страшно и тоскливо поскрипывали оставленные настежь ворота и калитки подворий. На земле, на укладях, плетнях – да везде – валялись одежды, домашнее тряпье. Кое-где попадались черепки кувшинов и горшков, видимо, побитые в спешке сборов. Люд отсюда бежал, по всему видать, торопливо.
Впрочем, я приметил, что кое-где в хатах еще оставались обитальцы. Жильцы уже запалили лучины, и в паре оконцев задребезжали теплые живые огоньки.
Немало удивляясь тому, я направился прямиком к ближайшему жилому подворью. Немного погодя в раздумьях, стоит ли соблюдать обрядовые приличия и окликать хозяина, я все же шагнул за ворота и быстро прошел к самой хате. Не то время сейчас, чтобы вежливость блюсти. Да и мало ли – сочтут, что лиходеи решили поживиться добром в оставленной деревне, да угостят стрелой. Хотя какой лиходей будет звать…
Вот именно с такими шальными мыслями я и вошел в сени.
Теперь уж кликнул хозяина. Раз, другой.
Тишина.
Решив, что уж отходить некуда, я протолкался через нагроможденные тюки в главную горницу.
На удивление, тут оказалось людно. За семейным столом, в тесноте толкаясь локтями, пытались усидеть человек с десять коренастых мужиков. По их виду было сразу понятно, что это местные ремесленники, землепашцы, старшины. Вдоль стен, чуть поодаль от суровых мужчин, притаились женщины, девицы да пара малышни босоногой. А у печи напротив красного угла в древнем истертом кресле восседал старик. Судя по очелью, плотному, богатому плащу и дорогому даже на первый взгляд мечу – старейшина края. Мощный старик, надо сказать. Плечистый, суровый. Наверняка по молодости в дружине ходил ушкуйничать по рекам Руси. Даже годы не согнули воинственную стать, не погасили огонь взгляда.
Молчал старик. Молчала вся хата.
По всему видать, застал я их за каким-то тяжким раздумьем. И так они были увлечены им, что не приметили меня вовсе.
Я негромко пристукнул посохом по половицам, кашлянул.
Только теперь один за одним ко мне стали обращаться взоры. Сначала непонимающие, будто сонные, в пелене, а после все более осмысленные. Сменилась тишина ропотом, гомоном гулким.
Поглядел на меня и старейшина. Ткнул очами, будто в грудь толкнул.
Не дожидаясь, пока селяне между собой дообсуждают гостя дорогого, я начал:
– Гой еси, люди добрые! Вы пошто ж тут сидите? По всей округе уж молва идет, что беда в сих землях. Много встречал я с ближайших деревень беглецов – их бы примеру вам следовать, а не грудиться вечерами по хатам.
С лавки встал один из мужиков – красноносый, испаленный солнцем дядька. Зыркнул коротко на старца в кресле, дозволь, мол. Короткий, еле заметный кивок в ответ, и дядька заговорил:
– И тебе добра, ведун. Коли ты здесь, значит, услышали предки наши просьбы, направили тебя в наши края. Что беда у нас, ты и сам понял, сам знал. Уж два месяца округи под гнетом лихоманок. Нет житья от них, нет спасения. Мы уж и надежду потеряли, что хоть кто сюда из вашего брата явится. Писали князю, гонцов засылали местным острожным ставленникам, да только не было ответа.
Я перебил словоохотливого мужика:
– Вы-то здесь что делаете, селяне? Смерть свою ждете-ищете?
Дядька нахмурился.
– Кто хотел – уехал, ведун. А мы свое не бросим. Все мы тут родня, и край наш родной. Да и… – Он запнулся, вновь украдкой глянул на главу, получил кивок. Продолжил: – Идет все от Ночевьих заводей. Там и началось. Мы, выходит, к ним крайние остались. Вот и решаем, кому идти туда.
– Зачем? – оторопело вопросил я. Чуть не выкрикнул, так удивила меня озвученная дядькой затея.
– Как зачем? – в свою очередь поразился мужик. – Знамо дело, спалить заразу. Коли попалим деревню, то и рассадник погорит. Так что мы придумали…
Я выслушал и невольно по-новому, с уважением глянул на смелых селян. Мало того что остались (то, конечно, дело безрассудное), так еще и сами решили с худом бороться. Про то, почему не спохватились за столь длинный период ни князь, ни острожники, я даже и не знал, что подумать. Уж если селяне потеряли надежду и решили своими руками лихо бороть… За тем и застал их любопытный ведун. Зерно здравое в их затее было: много кого из лихоманок можно было огнем изводить, а уж моровую, болезную нечисть так и подавно. Да и мертвых пожечь надо обязательно, болезни – они трупы любят. Не такие простые мужики тут, ох не простые.
– …вот и решали, кому выпадет идти, – закончил свою речь дядька. Крякнул, сел обратно, подтолкнув уже занявших его место землячков.
Я вышел ближе к центру комнаты, чтобы не стоять робким гостем на пороге. Вышел широко, громко грохая посохом, поворотился, чтобы даже в самом дальнем углу разглядели мое очелье. Сейчас надо было донести суть ясно и властно. Теперь в их глазах я был тем, кто избавит их даже не столько от лихой беды, сколько от страшного выбора – кому идти в мертвые Ночевьи заводи. Добровольцев, судя по повисшей тишине, когда я вошел, не было, а потому явился я прямо за миг либо до жребия, либо до назначения старостой. И все понимали, что это для простого человека билет в один конец.
Если лихоманки не стравят, то уж болезни положат.
И это еще неизвестно, какая за это время там пакость могла завестись средь свежих-то неупокоенных. Яги неохотно моровую жатву собирают, да и тела бесхозные всякой дряни приглянуться могут.
Я обвел собравшихся тяжелым взглядом.
– Избавлю вас я от спора кручинного. Сам пойду по воле и ремеслу своему в моровую деревню. За тем сюда и явился. – По избе прокатился облегченный вздох, робкий радостный шепоток пробежал в женских рядах. – В ночь я пойду, прямо от вас. Вы же запритесь в хатах своих. Чего бы вы ни слышали, будь то от заводей или же с вашего двора, – за порог ни шагу, ставни не отворять! Иначе станет одной мертвой деревней больше. Я ясно выражаюсь?
И, безошибочно поняв, кто тут принимает любые, даже самые малые, решения, я резко повернулся к молчавшему все это время старцу. Толкнул его взглядом в ответ. Пристально смотрел я в морщинистое угловатое лицо: все ли понял староста, верно ли уразумел, что хотел сказать безбородый ведун.
Все правильно уяснил древний старик.
Заиграли желваки под бородой густой.
Кивнул.
– Вот и славно, – буркнул я. – Мне нужна будет тряпица и факел.
Я погодил и добавил:
– Не с ночничком же дорожным мне супротив беды идти.
И тут старец вдруг хохотнул.
Уже совсем стемнело, когда я, вооруженный факелом, двинул по широкой ездовой дороге от Вялки к Ночевьим заводям. Как мне пояснили местные – ходу тут было с час. Прямо по дороге, мимо пашен, по правую руку от полей диких. Злобной нечисти типа ырки или улишицы я не опасался: когда творят беду лихоманки, все остальные бегут с тех мест, себя не помня. Встать на пути у сестер-бедоносиц даже самой кровожадной твари в голову не взбредет. А жертву можно найти и в других местах.
Ночь, неестественная, обволакивающая, давила пудом на плечи. Прижимала к земле. С каждым шагом приближаясь к злой деревне, я все явственнее ощущал, как все вокруг пропитывается бедой. Земля, воздух, каждая жухлая травинка, каждый камень несли на себе отпечаток этой напасти. Я будто шел сквозь тягучий кисель. Темнота вокруг изменилась – теперь это не было простым мраком ночи, пугающим, но привычным. Сейчас она напоминала смесь дыма и копоти, будто продирался я чрез кумар черной бани. Разве что вместо хорошего, несущего здоровье жара вокруг тянулся стылый студень.
Факел чадил, мелко дрожал (хотя ветра не было совсем) и нещадно коптил. Свет его совершенно не пробивал чехарду копоти, я почти ничего не видел, а потому буквально наугад дошел до Ночевьих заводей.
Кое-как разглядев неподалеку черные силуэты крайних изб, я понял, что добрался.
Шагнув через распахнутые настежь широкие ворота, я готовился двигаться буквально на ощупь, так силен был мрак. Но в одно мгновение тьма отступила, и я словно вывалился из густого киселя, оказавшись в мертвой тишине деревни. Но, в отличие от былого беззвучия Вялок, от молчаливости покинутых домов, покоя после недавней суеты, здесь царила аура неживая, не оставленная после вчерашней жизни пустота, а полное, абсолютное безмолвие страшной погибели.
Я медленно брел по серой дороге, косясь на темные махины подворий. Странно, но в такой тиши я не слышал ни своих шагов, ни биения сердца. Хотя оно-то как раз заходилось в груди плененной птахой.
Спохватившись, я, притулив факел к ближайшему плетню, спешно повязал тряпицу на лицо. Ведун не ведун, а коли зараза какая водится моровая, ей не указ любые уговоры Были с Небылью. Болезни не различают бродяжку аль князя.
Удостоверившись, что моя самодельная маска держится крепко, я выхватил факел и двинулся дальше.
Первые тела я приметил через пару десятков шагов.
Лежали они прям на земле, в скрюченных позах, исковерканные последней судорогой. То тут, то там я видел их черные силуэты. Несколько мужских тел у ближайшей каменной клади, две женщины прямо посреди дороги, одна у плетня, у соборного столба, и еще, еще… Их было много, очень много.