Умирали, как я видел по позам, в мучениях. В несколько волн – пара нагромождений тел говорила о том, что еще живые пытались сгрести, собрать своих сородичей. Я впервые видел моровую деревню, а потому был поражен. Нет, я много раз видел смерть: ремесло ведуна и суровый мир Руси Сказочной не единожды сталкивали меня с ней. Но столь массовую гибель мне доводилось созерцать либо на ратных полях, либо в селениях после набегов лихих людей или степняков. И тогда все было понятно и… по-другому, что ли. Раскиданные, свободные позы быстрой внезапной гибели. Жестокие, но очевидные раны. Привычная смерть. Здесь же эта незримая неотвратимая напасть казалась мне нечестной. Нельзя было выстоять против нее отвагой и силой. Подло пробиралась она через воду, землю, сам воздух внутрь, медленно убивая.
В сих мрачных мыслях я брел все дальше, к центру поселения.
То и дело мне чудилось, будто то тут, то там шевельнулся труп.
Я гнал панику прочь и двигался дальше.
Так среди серой мертвой тиши я добрался до главной хаты. По всему видать, что жил тут когда-то богатый староста. Не изба уже, а хоромы. В два этажа, резные ступени, широкий скотный двор.
Только сейчас я приметил, что главная изба, как и все подворья, мимо которых я проходил, выглядят уже очень ветхими. Покосились остовы, рассохлись бревна, покрылись влажным мхом ставни и проемы. А ведь с начала мора прошло всего-то пару месяцев, не успела б в такой упадок прийти деревня.
Видать, очень сильны лихоманки, раз губят все вокруг, подобную порчу возводят.
Я остановился у соборного становища, скинул суму прям под ноги и глянул на мрачные махины истуканов пращуров.
«Не уберегли предки, получается».
Свободной рукой я покопался в поклаже, достал припасенный пук соломы. Поднеся его к самым губам, стал нашептывать-наговаривать заветные слова.
Не каждый ведун может уговориться с лешим или уболтать разбушевавшегося банника, да только каждый обучен, как лихой беде противостоять, как зло-горе отводить. Тем борениям с младых ногтей учат. За тем сюда и шел я, чтобы укорот найти для мора.
Правы были селяне из Вялок: огонь супротив лихоманок лучшее борение, да только не простой. Не возьмется жар в таком море: почадит, «покашляет», да и затухнет. А потому зашептывал я сейчас сушняк, приговаривал слова заветные, чтобы жгло нещадно пламя, выжигало болезни-заразы, поглотило в себе тела несчастных жителей Ночевьих заводей.
Посмотри кто со стороны – ужаснулся бы: посреди мертвой деревни, полной тел когда-то живших здесь людей, среди серого безмолвия, в робком огоньке факела замер одинокий путник, бормочет страшно, творит волшбу-наговор. Да только некому было посмотреть…
Некому ли?
Хоть и увлечен я был своим делом, да все же чувства, обостренные страхом, мгновенно выдернули движение у забора подворья старейшины. На этот раз не оторопь играла со мной злую шутку – движение там было отчетливое, не происки воображения, не видение.
Дернулся силуэт непонятный, качнулся вбок неверно.
Один.
И тут же за ним второй, чуть правее от коновязи.
Третий, четвертый.
Неясные пока, размытые в сумраке очертания становились все отчетливее, понятнее. Вот уже проступали формы, различимо вырисовывались сухие руки существ, крались вперед, грязные, босые, часто покрытые кровоточащими язвами ноги, измаранное, кажется, влажное тряпье раскачивалось в такт резким движениям. Свисали липкими патлами свалявшиеся редкие волосы. Бледные больные глаза пялились с искаженных кривых морд.
Лихоманки явились защищать свою обитель.
Не дожидаясь, когда твари, пока еще с опаской косящиеся на ведунский посох, осмелеют, я быстрее зашептал последние слова наговора.
Новые хозяйки деревни уже заводили хоровод вокруг того места, где застыл я. Сухие фигурки двигались супротив друг друга по кругу, постепенно ускоряясь. Я старался следить за этой суматохой, но быстро сбился, не в силах понять, сколько же их было.
Не зная, чего ожидать от моровых девок, да и не желая это выяснять, я добормотал наговор, зло плюнул в пучок пакли и резким движением сунул в нее факел.
Пламя занялось мгновенно.
Яркое, слепящее. В отличие от почти бессильного прежде светоча в моих руках, оно моментально озарило площадь, забилось жарко, нетерпеливо. Будто ждало, искало свою добычу.
Наговоренный огонь не припекал руку, а потому я неспешно поворачивался, примериваясь, где лучше начать сжигать. Самих лихоманок, конечно, я не мог одолеть, но, спалив дотла заветным огнем всю деревню, лишил бы девок обиталища и силы, чем и изгнал бы их с окрестных земель.
Ведающие учили, что коли спалить верно, то заразе не будет ходу дальше. Судя по тому, что в тех же Вялках я не приметил признаков заразы, не почуял нечистую злыдь, была велика надежда закончить мор здесь и сейчас.
Лихоманки, увидев пламя в моей руке, с ужасом шарахнулись кто куда, силясь спрятаться от нестерпимого света. Разорвав хоровод, нарушив свое кружение, они пытались забиться каждая в какой-нибудь укромный темный угол, заползти в гнилую щель.
Зло усмехнувшись, я шагнул к дому старосты, решив начать с самой большой постройки. Занес руку, чтобы ткнуть наговоренным огнем.
– Ох, ох, ведун. Да что ж это ты сотворить надумал, а? – Скрипучий голосок, раздавшийся за спиной, показался мне знакомым. Хотя услышать живой голос в таком месте в такое время само по себе было диковинным. – А мы думали, что ты хороший. Что нужный, а? Хоть и ведун!
Я резко всем телом развернулся.
Возле моей сумы, так и оставшейся лежать на дороге, стояло знакомое полено. Не узнать или спутать его я не мог, не так давно уже слышал эту тараторящую болтовню, когда у князя Межемира «гостил».
Бревно между тем оперлось тонкой рукой-веточкой на мою поклажу, перебрало шустрыми пальцами завязки котомки, походя с любопытством заглянуло внутрь. Потом зыркнуло на меня, потопталось на сучковатых ножках. Будто просто оказалось здесь случайно. Мне сейчас было совершенно не до этой болтливой деревяшки. Зло проворчав, я стал разворачиваться обратно к дому.
– Тц-тц-тц, – вновь раздалось за спиной. – Нет, нет, ведун. Этого делать тебе не надо, ой не надо. Зачем тебе такое делать? Ты разве не знаешь, что будет?
Я стиснул зубы и спросил через плечо с вызовом:
– И что же будет?
– Как что будет? – Полено аж подпрыгнуло от удивления, поражаясь несообразительности своего собеседника. – Пожар будет!
Я даже застыл, оторопев. Было ясно, что бревно попросту глумится надо мной.
– Шло бы ты отсюда! – Деревяшка уже порядком начала меня раздражать. Я не был из тех могучих гигантов, кто мог бы спокойно остановиться поболтать посреди вымершей деревни в окружении лихоманок. А потому главным моим желанием было отбрехаться от назойливого полена и закончить дело. – Нет у меня с тобой здесь общих дел.
Бревно прошлось туда-сюда, с деревянным стуком цокая по земле. Почесало кривой сучок, служивший ему носом. Задумчиво проскрипело:
– А вот тут ты неправ, ведун. Нет, никак не прав. Совсем, совсем.
Оно какое-то время пырилось на меня своим многозрачковым страшным глазом – видимо, в ожидании, что я догадаюсь, о чем идет речь. Но, уразумев, что до меня не дойдет, продолжило:
– Помнишь же, да, как мы с тобой уговаривались у колыбельки младшей княжны? Сам сказал. Сам. Что хочу! За то и отдали тебе с полуночницей дитятко, да? Прав, прав! Вижу: вспомнил, ведун. Вот и свиделись, недолго ходить тебе в должниках. – Бревно скакнуло с ножки на ножку, будто вдруг потеряв ко мне интерес. Я стоял, застыв, с ужасом понимая уже, куда клонит злонравная деревяха.
Внезапно прекратив свои попрыгушки, оно резко закончило:
– Что хочу. Отступись! Гаси огонек волшбячий, бери коробок, палочку – и топ-топ прочь. Наша это земля.
Я не мог поверить своим ушам. Во рту пересохло. Вот какую страшную шутку решило сыграть бревно, взыскав с меня клятву дикой, огромной ценой. Я еле выдавил:
– Если я не остановлю лихоманок сейчас, то мор пойдет дальше, много дальше по землям. Губить деревни, остроги, города. Великая печаль пойти может по Руси. И ты, злобная деревяшка, предлагаешь мне отступить, чтобы с обещанием расквитаться? – Я уже шипел, медленно двигаясь к попятившемуся бревну. Во мне пылал гнев, чистая багровая злость. В плотно сжатом кулаке полыхал наговоренный огонь. – Ты предлагаешь мне за княжью дочку разменять сотни, тысячи жизней? Не бывать тому, а коли для того я слово свое нарушу, то так тому и быть!
– Так… тому… и быть. – Полено вдруг перестало пятиться, ощерилось ртом-дуплом. Будто сказанные мной слова сорвали сдерживающие оковы.
Сначала я думал, что мне показалось, но нет: деревяшка стала расти, увеличиваться в размерах. Вот она уже доходила мне сначала до пояса, а спустя миг и до плеча. Оглянуться не успел я, как надо мной возвышалась громадная коряга, зло сверля гигантским зеленоватым буркалом.
Огонь в моей руке будто сжался, стал сиять меньше, превратившись из яркого пламени в робкую лучину. Я невольно подался назад в ужасе.
Коряга меж тем стала напирать. Лишь все так же говорила скрипучим высоким голоском:
– Раз не хозяин ты слову своему, то и себе не хозяин. Уговор нарушил, а значит, быть тебе нашим. Заместо дочки княжьей пойдешь. Плохой, плохой, хоть и ведун!
Ко мне потянулись корявые коряги, когда-то бывшие тонкими ручками-сучками. Краем глаза я видел, как со всех сторон уже торопились попрятавшиеся до поры, но теперь вновь осмелевшие лихоманки.
Я шагал назад, невольно выставив вперед руку с жалкими остатками наговоренного пламени. Шагал, пока не уперся в забор подворья старейшины.
Дальше было идти некуда.
Невольно я зажмурился.
Это был конец.
– Не горячись, Алчба! – послышался насмешливый, слегка игривый голос. Мелодичный, но таящий в себе тень смутной беды.
Он показался мне таким знакомым. Бывает, что услышишь в толпе чье-то слово, даже самого человека не видишь, а будто знаешь его. Ворошишь в памяти образы, силясь вспомнить, но нет. Подводит память.