Там, откуда несколько минут назад выскочили лошади дозорных.
– Помяни лихо… – прошипел Ростих и, развернувшись в седле, крикнул так, что его конь испуганно заплясал: – Вертай! Гони сколько можем!
Погонщики, надо отдать им должное, матерые ходоки, действовали без суеты. Споро разворачивали телеги, скидывали лишнюю поклажу, начинали гнать лошадей. Но что-то в этой деловитости отдавало суровой, мрачной обреченностью.
Я только успел рухнуть назад в телегу, на оставшиеся пару тюков, когда Храбрятя лихо свистнул, ожег нашу лошадь вожжами, и мы рванули вперед.
Еле удерживаясь за борт, я глянул назад.
Никого.
Сердце, жавшееся до того в безумном испуге, радостно стукнуло.
Чтобы снова ухнуть от ужаса.
Из-за края леса показалась фигура.
Сутулый всадник на низкорослой лошадке.
Один. Другой. Они выезжали не спеша, выстраивались. Никуда не торопились.
Они нашли свою добычу.
То ли обострившееся от страха зрение, то ли воображение дали мне разглядеть узкие собачьи морды страшных всадников, торчащие вверх уши, жадно втягивающие воздух носы, довольные оскалы желтых острых зубов.
Псоглавцы вышли на гон, почуяли запах.
И теперь не отпустят.
Я бы очень хотел крикнуть, что их здесь быть не может, что до ржавых степей Рубежа еще два дня пути и псы так далеко заходить не станут. Но жгучему солнцу и белесому небу было плевать на мирскую справедливость.
Может – молчало небо.
Может – лязгнуло солнце по кривым саблям кочевников.
Может – замер в степи мертвый Яря, уставясь в синеву стеклянным взглядом, и вторила ему черная стрела в спине Клемата.
Телеги дребезжали на ухабах, а я вжался в доски, дрожа от дикого ужаса.
Мы мчали уже с полчаса. Безумная гонка, смесь тряски, натужного скрипа досок, ржания и хрипа бедных лошадей. Каждый из нас порой оборачивался, силясь за столбами пыли разглядеть хоть что-то. И неизменно в редких просветах мы видели цепочку всадников, следующих за нами. Они шли неспешной рысцой, выжидая, пока мы сами загоним своих лошадей.
Наш обоз уже добрался до изгиба дороги, локтях в пятистах от того самого места, где я мечтательно вглядывался в лес (я приметил чащу из-за громадного корявого дуба, застывшего погранцом у самой кромки поля). И в этот момент у передней телеги переломилась ось. Колесо с гулким взвизгом подлетело на добрый локоть, прыгнуло и покатилось в поле. Короб телеги накренился и рухнул, увлекая за собой истошно ржущую лошадку. Люди, возница и три попутника кубарем покатились по дороге. Следующая телега и мы еле сумели притормозить, увести поводья вбок, чтобы не потоптать несчастных.
Обоз встал.
Ростих, гарцуя на хрипящем скакуне, подъехал к останкам повозки. Спрыгнул на землю, стал помогать подняться вывалившимся. Махнул рукой, зовя на помощь.
Мы все поспешили вперед.
Теперь я увидел, что слом телеги не прошел без беды. Возница, белокурый дядька Орек, и толстый усатый купец по прозвищу Кмаря так и остались лежать в пыли. Одного подмяла под себя кобыла, а второго погребло под обломками телеги. Здоровяку Сильнику повезло больше, хотя он, судя по всему, повредил руку. И только Смыка, ворчливый мужичок с вислыми усами, отделался рваной одежей и ссадинами. Мы помогли встать выжившим, сгрудились в кучку, и все, не сговариваясь, посмотрели на Ростиха.
Молчали. Понимали все.
Не уйти на двух телегах.
Да и раньше не уйти было, но жажда жизни гнала в отчаянной попытке бегства.
Купец хмуро потянул из ножен меч.
– Значит, тут, братцы, доведется остаться. Хорошо с вами походили по дорогам, много вместе повидали. Пора и честь знать! – Он обвел всех тяжелым взглядом. – Если кто хочет счастья попытать, держать не буду. Лошадь мою брать можете. Остальные тягловые, на них точно не уйти.
Все молчали.
Никто не двинулся с места.
Стали доставать кто кистень, кто топорик.
Мальчонка Прозя тихо всхлипнул и сдернул с шеи ножик.
Я двинулся к телеге, взять посох. Вот и закончились твои странствия, ведун.
Умирать очень не хотелось. Было страшно.
Я взял верную истертую палку, перекинул через спину короб (почему-то желал, чтобы даже в момент гибели заветные Записи были со мной) и с тоской посмотрел в лес, в тенек.
В это время от поля вновь раздался лай. Я повернул голову и увидел.
Теперь наши преследователи перешли в галоп, разгоняя атаку.
Смять, раздавить, разорвать в клочья.
Я переводил взгляд со скачущей лавины на наш небольшой отряд, сбившийся возле телег в неумелый строй, и вдруг подумал. Была не была!
И заорал так, что ожег криком горло:
– Все к лесу!!! – заканчивал кричать я уже на бегу.
Не медля ни минуты, остатки отряда рванули за мной.
Позади нас нарастал тяжелый гул погони.
Мы ввалились в чащу бешеными вепрями, ломая сучья, топча молодые деревца и кусты. С шумом дышали после горячего бега.
Я быстро оглянулся на поле, где кочевники уже кружили у телег. Нам повезло, что псоглавцы, излишне уверенные в себе, взяли крюк на разгон и не сразу приметили, что мы помчали к лесу. Теперь же они в ярости правили коней к нам.
Добыча в телегах их интересовала мало – главной целью были мы.
Люди.
Прикинув, что до кромки леса скакать им не более пары минут, я не мешкая выдавил:
– В чащу! Уходим! – и рванул на подгибающихся от страха и бега ногах сквозь колючий кустарник.
Я слышал, как остальные устремились за мной.
Когда я перебирался через очередной поваленный ствол (лес оказался на удивление густым, с буреломом и оврагами), меня нагнал Ростих, тронул за локоть.
– Есть мысли, ведун? – бросил он коротко, по-деловому.
Я кивнул и принялся проламываться дальше, глубже в заросли.
То, что лес был плотный, нам только на руку, но я понимал, что в нем не скрыться даже от простых кочевников-следопытов, а уж чтобы уйти от псоглавцев с их звериным чутьем… О том даже помышлять было нечего. Но моя безумная затея была в другом.
Надо только добраться до какой-нибудь тропинки.
На наше счастье, уже локтей через сто нам попалось некое подобие звериной тропы или же протоптыша охотников. Куцая, еле различимая в высокой сочной траве пропутка. Все лучше, чем ничего.
Я быстро огляделся по сторонам, прислушался к птицам, шелесту листвы, дыханию леса. Да, наше наглое вторжение явно не осталось незамеченным. И это сейчас было на руку.
Окончательно измотанные обозники повалились в траву, затравленно и сипло дыша. Сил у них не то что давать бой, а просто пропихиваться дальше в чащу уже не было. На ногах остались только Ростих и двужильный Храбрятя, который, казалось, даже не сбил дыхание. Крякнул:
– Ну что, отец?
Я только приложил ладонь ко рту, тише, мол. И продолжил внимать звукам.
И услышал.
Среди скрипа стволов, перебора листвы, блуждания ветерка в кронах, шелеста беличьих лапок по коре, хруста травы под тяжелой поступью оленя я уловил надсадный гулкий вопрос:
– Кто? – Это нельзя было назвать людской речью или голосом в голове. Нет. Это было вплетено в шум леса, отдавалось в каждом его рокоте. И вопрос, интонация не сулили ничего хорошего ответчику.
Я еле стукнул посохом по земле, как бы представляясь. Поклонился в пояс, заговорил, очень стараясь придать голосу максимальное почтение и успокаивая дыхание:
– Гой еси, батюшка леший. Прости нас за столь неучтивый визит к тебе, да только гонятся за нами злые степняки. Да не простые, а самые лютые сыны жгучих полей – псоглавцы. Побили наших другов, нас сгубить хотят. Просим мы, батюшка, схорони нас от беды!
Тишина.
Подпритих лес, задумался.
Стоим мы с Ростихом и Храбрятей, озираемся на кроны могучие. Замерли в почтенном страхе обозники, даже дышать боятся. Все они слышали вопрос леса, все ждут ответа на просьбу.
Вздохнули тяжко почвы под корнями, всколыхнулись листья. Послушал хозяин, посмотрел свои владения, вернулся с ответом:
– Стар народ псов, много веков ходят они под своими повелителями степей. Стар, да мудрости не набрался. Живут злом да огнем. Без справедливости и правды. – Мы терпеливо внимали, не смея оборвать речь лешего. – Чужды они нашим землям. И вы чужды, пришлые. Но с вами можно жить в согласии, договариваться можно, ладить.
Треснула кора на старой коряге неподалеку, взметнулись потревоженные стаи птиц в кронах.
– Помогу вам, – наконец продолжил владыка леса. – Схороню. Наведу на вас морок да отворот. Обернетесь вы деревьями да пнями, где были, там и останетесь. Обождете, пока устанут искать псы.
– Учуют они их, батя! – От внезапного насмешливого голоска я вздрогнул. Развернулся.
Прямо меж обозников, которые тоже ошалело глядели на гостя, стоял мальчишка. Возрастом не старше Прози. Потешный. Курносый, со спутанными рыжими волосами, щербатой улыбкой, одетый в обрывки коры, березовые срезки да листву. На голове у странного парня красовалась громадная шляпка мухомора. Шляпище! Поля наших соломенных покровов, которые мы уж давно растеряли в погоне, обзавидовались бы таким краям.
Малец подмигнул мне, юркнул к ближайшему дереву, уперся локтем в ствол и стал с ленцой ковырять пальцем в оттопыренном ухе:
– То ж псы, батя, – погодя сказал он, увлеченно разглядывая только что извлеченный палец. Видимо, что-то попалось в ухе очень занимательное. – Они их запах не упустят. Я от кромки видел, они вокруг обозов покрутились, уцепили нюхом. По лесу уже рыщут. Ну, раз они мимо морока пройдут, другой. А потом все одно встанут тут. Не вечно ж этих горемык пнями держать, а?
Он хихикнул, вдруг прыгнул к испуганно застывшим Ростиху и Храбряте, скорчил рожицу.
Лес молчал. Ждал, пока странный мальчишка накривляется?
– Ладно. Тоже помогу вам, люди. – Малец лихо ударил себя по бедру. – Помню от вас добро. А добро оно за добро и быть добру, а, батя?
Владыка согласно зашумел.
А малец мгновенно исчез.
И я даже не успел испугаться, когда увидел, как Ростих и Храбрятя покрываются корой, руки их изменяют форму, вытягиваются, молодая сочная листва начинает расплескиваться с ветвей, еще миг назад бывших пальцами. Не успел я опомниться, как обнаружил, что и сам уже и не человек вовсе.