Миг, и вдоль тропки появилось несколько новых деревьев да пней.
– Что происходит? – качнулась крона кривой осины, еще недавно бывшей Смыкой.
– Тише! – С удивлением я понял, что вот хотел сказать и вроде сказал, а только вместо слов накренилась ветка, скрипнул ствол. Произнес, мол, языком леса.
Стоим, значит. Заговорил нас леший, укрыл.
Ждать пришлось недолго.
Через несколько минут к нашей тропе уже проламывались первые всадники.
Надо сказать, появились они совершенно с другой стороны, и пытайся мы сбежать, попали бы прямиком на них. Ох и матерые были охотники. Мы все замерли в тихом ужасе, не смея пошевелиться, двинуться. Первым желанием было рвануться прочь сквозь чащу, бурелом, подальше от злых кочевников. Все мы забыли про наваждение, скованные страхом. Кажется, Прозя, обернувшийся мелким куцым кустом бурятника, даже в панике рванул прочь, но куда там: крепко держали корни, крепок морок лешего.
Так и стояли мы, замерев в лесном обличье, разглядывали прибывающих на тропку псоглавцев.
Одеты псы были, как и прочие степняки, в длинные кафтаны, подбитые мехом да обшитые пластинами доспехов; широкие сапоги мягкой кожи; к седлам низкорослых, крепко сбитых коняшек приторочен скарб походный, сайдаки да тулы. Честно говоря, в какой-то момент страх мой уступил место ремесленному интересу, и я с неподдельным восхищением разглядывал диковинный народ. Мало кому из ведунов доводилось быть так близко. Они полностью оправдывали свое название: на плечах вместо человеческих голов красовались собачьи морды. Разве что более лобастые и крупные, нежели у простых псов или волков. Большие торчащие уши, клыки, пасти. Но языки не высовывали, крепко сжаты челюсти, сосредоточенно. Я смотрел на их простые человечьи руки, на то, как короткая собачья шерсть на шее переходит вдруг в человеческую кожу груди (у некоторых рукава были закатаны по локоть, а вороты кафтанов развязаны), и пребывал в тихом восторге. Не оборотни точно! Те обрастают полностью, обширно и даже излишне, чужеродно. У псоглавцев же все выглядело абсолютно естественно.
А еще меня поразили сабли кочевников. У кого в ножнах на поясе, у кого в руках, но все они были похожи. Похожи тем, что невиданные были мной доселе, совершенно другое искусство, совершенно другой стиль. Сабли обычных степняков я встречал не раз – и на торжищах, и у разного люда, – но были они свои… человеческие, что ли. Здесь же при всем обычном хвате и форме невозможно было спутать саблю псоглавца с любым людским оружием. Рукоятки украшены собачьими головами, гарда в виде разверзнутой пасти, язык обрамляет лезвие, которое все испещрено мелкими, совершенно незнакомыми символами. Искусная работа.
Пока я любовался оружием, которое буквально болталось у меня перед носом (или что там у меня было сейчас вместо него), на тропке набралось уже с десяток кочевников. Видимо, разделились, прочесывая лес, или же часть отправилась в объезд.
Один из них – видимо, главный – долго втягивал воздух, нюхал, водил лобастой башкой по сторонам, явно в смятении. Что-то коротко гавкнул своим. Или все же сказал? Но не успел он двинуть лошадь вперед, как у края тропки, где она уже скрывалась между пары елок, возник…
Храбрятя!
Стоял, с ленцой скособочась, разглядывал степняков.
– Эй, собачка! – с издевкой брякнул старикан, смешно поморщив шелушащийся нос. – Нюх потерял? Ну, что смотришь, отец, ловить-то будешь?
И Храбрятя, будто полностью утратив интерес к происходящему, с упоением полез ковырять пальцем в ухе.
Видать, что-то важное искал.
Я не знаю, понимают ли псоглавцы нашу речь, но то ли слова, то ли просто появление старичка привели кочевников в ярость. Главный несколько раз что-то обрывисто гавкнул, выхватил саблю из ножен (при этом чуть не отрубив мне пару веток) и рванул с места. Кони взрыли копытами влажную землю, ломанули вперед, толкая крупами друг друга. И помчали…
Но как-то вяло, неуклюже.
До Храбряти было не больше десяти саженей, но проезжали их степняки так долго, что хитрый старикан успел доковырять в ухе, рассмотреть результат, разочарованно прицокнуть и, вразвалку развернувшись, исчезнуть в лесных закоулках.
И только теперь невидимый кисель схлынул, и разъезд псоглавцев вломился следом в чащу.
Через мгновенье тропка, порядочно вытоптанная, опустела.
Мы шли через лес, следуя указаниям лешего, в надежде скоро выбраться к телегам. Не для того, чтобы проверить остатки груза, – надо было упокоить своих да почести воздать. Правильный обряд – истинный путь к ягам. Да и оставить мертвеца в поле не к добру. Ырка не уродится, конечно, но вот какой-нибудь встречник или иной вредный дух вполне себе.
Шли молча, потрясенно. Даже я, ведун, мягко говоря, ошалел от такого оборота, а уж что говорить про простых селян.
Уходили с благодарностями, крепко обещали помнить такую доброту леса, мужики клялись при каждом своем пути мимо обязательно почитать лешего, гостинцы привозить. Искренне кланялись за спасение. И только Прозя тихо спросил то, что злой змеей клубком засело у всех на душе:
– А они, псы, не вернутся?
Скрипнули коряги, застучал где-то дробно дятел, залилась песней пичуга – засмеялся лес:
– Если попутник взялся за дело, не вернутся. К вам так точно. А там уже как разгуляется малец. Захочет – через три дня выползут псы злые да голодные от дальней окраины леса, а захочет… – Ухнул в чаще филин, налетел резкий порыв холодного ветра, чуждый в жаркий день. – Захочет, и никто не выйдет.
Спас нас леший от зла степняков, от гибели. Уходили мы из спасительной чащи с благодарностью в сердцах.
Топая по широкой тропе (леший и тут расстарался – все кусты да колючки будто расступались, корни из-под ног уходили), я не сразу заметил, что рядом со мной вышагивает гигантский мухомор. Точнее, это с высоты своего роста я видел только шляпку гриба, но под ней, несомненно, был мальчишка.
Попутник.
– Хитро ты их, – шепнул я мальцу, чтобы не потревожить и так изрядно обалдевших путников. – Обернулся в Храбрятю, даже говорил, как он.
– Пф-ф, делов-то, – явно польщенный моими словами, «мухомор» махнул неопределенно хворостинкой в руке. – Эти дня четыре гнаться будут за стариком. Я и не такое могу! Помнится, лет триста назад забрели в наши чащи с десяток болванов заезжих… не, девять. Да, как сейчас помню, девять. Наглые, что твой порось. Хамить начали, в лесу безобразничать. И такое нас веселье с батей взяло, что мы им морок наслали один на всех. Соорудили общее видение. Честно тебе скажу, я тогда крепко соком березовым баловался, не разбавлял, поэтому такой дичи насочинял. В общем, намороковали им, что они идут побороть зло великое, а для этого надо перстень кинуть в недра земные, в лаву. Перстень, представляешь? А обратно на орлах! Ха-ха! Так и сгинули они в видениях, плутая вокруг березы…
Малец, который уже вовсю резвился, все же привлек внимание моих спутников, и теперь они с тихим почтением косились через плечи.
Я улыбнулся браваде малыша (хотя какой малыш, если несколько веков назад уже развлекался так). Но все же решил спросить о другом:
– Скажи, а второй разъезд псоглавцев куда делся?
Попутник глянул на меня из-под шапки-грибочка, прищурился:
– А то тебе, ведун, знать не обязательно.
На миг слетела личина веселого ребенка, проступило что-то древнее, мудрое, мощное. Моргнул, пропало. Вновь передо мной щербатая ухмылка, растопыренные уши и вздернутый нос.
Когда наши уже шли по вечернему полю к телегам, я на секунду задержался, повернулся на границе леса. Не спросил, сказал:
– Вы могли и не помогать.
– Могли, – кивнул попутник и вновь полез в ухо. – А могли и помочь. Повезло, значит, вам. Добрые мы сегодня, да, батя?
Качнул ветвями громадный старый дуб у самого края леса, подмигнул мне странный малец.
И исчез.
Как не было.
Я невольно тронул ведунское очелье, улыбнулся своим мыслям и заспешил на подмогу обозникам.
А через несколько дней мы добрались до Желявьих степей. Не знал я еще, что ждет меня осада Кертсы, черный покос и хороший ножик в подарок.
Но это уже совсем другая история.
Чернокнижник
А небо выше всех этих нелепых игр,
Оно так любит этот безумный мир!
Пока мы живы, мы будем чертить круги,
Ведь мы же люди – мы сами себе враги!
Шум корчмы, полной в этот вечерний час, обволакивал.
Честно сказать, люблю я такие места. Приютившиеся ли у торговых дорог, развалившиеся ли сытым котом меж подворий городищ иль хищно мерцающие дробящимся светом среди темной чащи. Питейные, корчмы, бражные дома. Не за хмель люблю, конечно, а за людскую суету, пустую болтовню, споры важные.
Полюбился мне этот гул, надо сказать, давно. Чуть не с тех пор, когда я, только покинув капище, попал в свою первую корчму. Стоял молодым дурнем в дверях, разинув рот. Само собой, у нас тоже были свои вечерние ведунские посиделки для отдохновения, но все лица были знакомы, повадки известны, речи понятны. А здесь же, в странствиях, я купался в череде лиц, жизней, эмоций. Мне нравилось быть если не участником, то хотя бы свидетелем чьих-то деяний и помыслов. Жизни, манящей своей обыденностью.
В такие моменты, сидя за столом очередной корчмы, я прекрасно понимал тех из ведунов, кто оставил промысел, осел в какой-нибудь деревушке или граде, передав скитания другим.
Что таить, и я порой в тяжкие моменты, замерзая где-нибудь в ночной чаще или же продираясь через топкие болота, помышлял о таком пути. Найти любаву, обзавестись хозяйством да трудом жить, порой помогать местным уживаться с нечистью. Каждый раз помышлял, но откладывал за пазуху эту мысль. На потом.
Потом, я знал, не наступит никогда.
Но лишь одна возможность таких мечтаний грела даже в самые лютые холода и ветра.
Я махнул хозяину, жестом прося поднести еще кувшинчик, а сам продолжил разглядывать посетителей да подслушивать.