Это почти случилось. Эта Небыль почти стала Былью.
И я ничего не мог сделать.
Все мои ведунские навыки, все мои знания проигрывали беспощадному времени. Не обучены мы ратным делам да молниеносным движениям. Волшба ведуна – тщательный обряд, долгая подготовка, смекалка да знание, кому какой укорот надобен. И не было сейчас у меня ничего.
Ничего ли?
Я с ужасом ощутил, как внутри меня вновь разгорается пылкое пламя веселья. Сердце заколотилось, зашлось юркой пичугой в груди. Стало трудно дышать. Но не от страха или спертости, а от переполняющего, распирающего задора. В пальцы ткнулся ощутимый не раз жар. Жар чуждой волшбы.
Чуждой ли?
Не впервые я испытывал в минуту смертельной опасности или же чудовищного напряжения подобное. Каждый раз странная, страшная сила давала мне выкрутиться из, казалось бы, безнадежных дел. И каждый раз я потом боялся вспоминать про то, бежал от себя, от своих вопросов.
До следующего случая…
Вот и сейчас я с ужасом тонул в этом приливе, но теперь вдруг, еще видя перед собой свежее наваждение и мертвые изломанные тела несчастных посетителей корчмы, почуял, как во мне робко забрезжила и надежда.
Неужто теперь чужая сила не меня спасать станет, а и людям послужит?
Остро резануло жаром в пальцах, помутилось в голове.
Лихо рядом? Слезы градом.
Плачь не плачь – всему конец.
Жизнь взаймы? Ликуй, глупец,
Упивайся сладким ядом…
Вновь полились в сознании бессвязные стишки-считалочки. Этот насмешливый голос. Приглушенный, смазанный, он тем не менее казался мне таким знакомым.
Я улыбнулся нагло, хищно. Глянул на чернокнижника, не без удовольствия увидев в его глазах неподдельный ужас. Поднес щепоть пальцев к лицу, будто показывая их колдуну.
Щелкнул.
И мир, застывший в тревожном ожидании, вновь рванул дальше.
…Вот под одним из давешних кожемяк подламывается ножка скамьи. Но он, несмотря на изрядное подпитие, успевает упереться ладонью в стол. Зло топает ногой, мол, корчмарь-лентяй не может содержать заведение в порядке, порядочные люди падают. Да так неудачно топает, что из-под скамьи раздается истошный визг. Мышку, что ли, придавил? От смеха Ляша-дегтекур вдруг неуклюже валится назад, потеряв равновесие, так что опрокидывает кем-то опрометчиво оставленную полевую утварь. Звон валящихся на пол кос, битней, молотней наполняет корчму. Среди прочего кривой серп с дребезжанием прыгает под стол, узким лезвием втыкаясь где-то там в половицы. И вновь истошный визг снизу. Ох, пора корчмарю грызунов выводить аль котофея завезти. Третий же спутник, имени которого я не расслышал, в испуге отшатывается в сторону, запинается за ножку стола и, как-то неуклюже развернувшись, падает вбок, очень удачно утыкаясь головой прямо в пышный бюст проходившей мимо молодки. Вскрик, и ошалелый детина хлопает глазами, потирая красную от оплеухи щеку…
Поднялся гогот.
Шум, смех, похлопывания по плечам незадачливых селян.
За всем этим гамом я не сразу заметил, что место напротив опустело.
Я крутил головой, силясь за снующими суетящимися людьми разглядеть выход. В какой-то момент между тел увидел дверной проем, к которому быстро шел щуплый мужчина в длинном черном кафтане. Тяжелая сума с силой била по бедру при каждом шаге. А следом за ним, шустро перекатываясь, невидимые для обычных людей, мчались трое кузутиков.
Потирая ушибленные места и со страхом косясь в мою сторону.
Я вскочил, пытаясь протолкаться к выходу и распихивая людей, давящих отовсюду.
Наконец, спустя пару минут я буквально вывалился из корчмы.
Снаружи уже были плотные сумерки. Шел мелкий нудный дождь.
Шагах в десяти от входа стоял чернокнижник, подставив руки ловко прыгающим на него и залезающим в рукава кузутикам.
Он ждал меня. Он знал, что я выйду.
– Уж не ведаю как, – сказал он, закончив со своими служками и подняв голову, – не ведаю, кем тебе лихо приходится, но то, что я сказал, – правда. А теперь и увидел… Наш брат редко не кривит душой, сам знаешь. Но тут врать тебе нет выгоды. Тут мой интерес тоже есть.
– Какой? – почему-то выкрикнул я, тем самым пытаясь побороть шок.
– Если говорят правду и ваши Ведающие к этому причастны… – Он замолчал, задумался.
И вдруг мечтательно протянул:
– Если узнать, как они это сделали… Узнать обряд… Это какой же простор. Такого можно наворотить!
Он повернулся к дороге, поправил суму.
– Мы еще встретимся, Неждан. Обязательно встретимся. Уж теперь-то мне надобно будет все про тебя знать.
И он зашагал по раскисшей грязи тракта, постепенно растворяясь в сумерках и дожде.
– Ребенка верни! – крикнул я вслед.
– Ведун, а такой наивный, – рассмеялись в ответ сумерки. – Не бойся, не брал я оберега. Знал, что ты добрый человек.
Добрый.
«Добрый человек» – моросил дождь по моей макушке, напоминая хихиканье кузутиков.
Я стоял посреди сумрачного вечера, спину обдавало тепло из корчмы, а я думал.
Врал ли колдун? Что он имел в виду? Хороводы воспоминаний, событий, случайностей, везений вдруг начинали обретать вторые, третьи смыслы. Вокруг меня средь капель дождя кружилась жизнь, распадалось на сцены памяти прошлое. Но больше всего сейчас меня давила одна мысль, упав на плечи вечным укором сомнения: «Случилось бы то, что я видел в наваждении за миг до приступа веселья? Погибли бы те трое несчастных в корчме?»
Что могло бы случиться, «если бы не…»?
Если бы.
Эх, судьба. Правильно говорят: «Знал бы, где упадешь…»
Волкодлак
Ночь сокроет то, кем стали мы.
Все забудь у высокой скалы…
Спит младенец, ночью оставленный
Для Владычицы-Луны.
Сыро ночью в лесной чаще. Сыро да зябко.
И не скажешь даже, что уже поздняя весна, – днем солнышко щедрое поливает все окрест, ласкает горячими лучами. Хоть рубаху сдирай да беги к речке плескаться. Кругом зелень сочная, травы благоухают, перезвон мошкары да гомон птичий. Но то днем. Все же не пришла еще пора летняя, не пропеклась-прогрелась Русь, а потому стоит наступить времени ночному, так сразу налетают ветра холодные, гонят дневное тепло прочь.
Вот и теперь не прошло и пары часов с последней зорьки (хоть и поздно темнеет), а я уже дрожал, с головой закутавшись в походный плащ. Благо плотная холстина всегда была при себе: бытие странника – оно такое, запасливости учит.
Зябко.
Или это от близости домовины так могильной стужей тянет?
Я мимоходом глянул на некое подобие избы, срубленной прямо посреди леса и громоздящейся на двух массивных пнях. Обычная покойницкая домовина, последний приют мертвеца. А порой и временное укрытие путнику от непогоды – покойнику-то все равно, а гость и обогреться может, и переночевать. А в благодарность, глядишь, гостинчик оставит, чтобы хозяину домовины в Лесу добром аукнулось.
Срублена домовина была не так давно. Бревна рядок к рядку, не рассохлись еще, не раздались от влаги да времени. Да и крыша ладная, мхом почти не поросла. Хорошее пристанище.
Впрочем, я не был тем самым случайным путником, бегущим от ненастья.
И оказался я здесь с совсем другим интересом.
Стараясь унять мелкий перестук зубов, глянул вверх. Сквозь густую путаницу листвы виднелись медленно плывущие по черному небу облака. Большие, разбухшие. Да порой проглядывала сквозь это течение полная любопытная луна. Зыркала вниз на небольшую поляну со старым гнилым пнем посередке, домовину с одного краю да странного ведуна, примостившегося у ветхой сосны.
Глядела и тут же пряталась игриво.
Усмехнувшись бледной дурехе, я вытащил руку из-под плаща, разжал ладонь и еще раз глянул на блеснувшую в ней серебряную бляху. С тусклого кругляша на меня глядело криво выбитое каким-то горе-мастером хмурое бородатое лицо. Чем-то оно походило на наставника Баяна. Только более суровое, что ли, грозное.
Символ предков.
– Надеюсь, сработает! – пробормотал я, пряча руку под плащ, и вновь глянул наверх.
До нужной поры оставалось не больше двух часов.
Странные дела в этих края случаться стали пару месяцев назад.
Точнее, сперва-то они никому странными не казались: ну, стал излишне озоровать дикий зверь в лесах. Не в диковинку такое: северные края Руси Сказочной лютые, глухие, много мест непролазных да опасностей. Так что жители разумно думали либо на волков, либо на медведя неугомонного. То скотину в поле порвет, то собаку из села утащит да удавит. Обычное дело, казалось.
До тех пор, пока не напал зверь на обоз. Мужички с торжища возвращались с Глума, уже почти до развилки добрались, где прощаться надо да по своим селам-деревням разъезжаться, как в окраинной чаще налетело на них нечто. Кобыл двух разом задрал, да так споро и люто, что лошадки ничего и понять не успели. Остальные кони-то с испугу понесли, разметали телеги по окрестностям. Мужики ж, кто на землю послетал, в ужасе диком бежать кинулись, да так и неслись кто куда не в силах обернуться, пока не попадали от усталости. Еле ушли.
Долго отпаивали потом бедолаг в корчме окружной деревни. Мужички дрожали мелкой дрожью и только мед прихлебывали. Но, как захмелели да поняли, что миновала доля страшная, стали баять, что напал, мол, на них дивный зверь – вроде волка он был, но громадный. Волчище! Не меньше медведя в холке. Да передвигался на двух ногах, будто человек разумный. А еще был на волке этом сарафан девичий, в каких молодки замуж выходят. Когда-то нарядный, по всему видать, да теперь лишь рванина грязная осталась. Тут мужичков-то, конечно, на смех и подняли. Хоть и клялись предками бедолаги да готовы были хоть сейчас клятву пред капищем принести, а все одно не поверили. Видать, крепко бражка на страх наложилась, что такое напридумывали.