Постепенно лес редел, и вскоре мы уже различали меж стволов алые отблески. Светало.
Я вдруг встревожился, глянул вбок, на небо. Туда, где бледно-розовое зарево гнало прочь покрывало мрака. Никак не могло быть два рассвета.
Мы с Ладой переглянулись и, несмотря на усталость, ускорили шаг.
Чем ближе подходили к окраинам леса у Верес, тем яснее приходило понимание, что произошло что-то ужасное. Кругом уже разнесся запах гари, душный, едкий, а дым, как туман, плавал меж стволов деревьев. А когда мы вышли на опушку невысокого холма, с которого открывался вид на деревню, все стало окончательно ясно.
Верес больше не было. Лишь догорающее пожарище. Селение выжгли полностью. Острый запах гари резал горло, лез в глаза. Мы долго вглядывались, вслушивались, надеясь разобрать хоть крик, хоть плач, хоть зов помощи или суету тушения пожара.
Тишина.
Только гул затухающего жара.
– За все надо платить, – глухим, бесцветным голосом сказал я.
Лада промолчала.
Лишь положила мне на руку ладонь.
У меня на плече заворочался, просыпаясь, малыш.
Водяной
Ты бурли, моя Река,
Нет тебе земной управы.
Я приду к тебе, пока
Ночь росою лижет травы.
Колыбелью берега…
Лабиринтами излучин
Ты люби меня, Река,
Коли жизнью я измучен.
Человек уже не первый час шел вдоль озера.
Порой он останавливался у самого берега, приставлял ладонь к глазам, закрываясь от закатного, но все еще слепящего летнего солнца. Долго всматривался вдаль, куда-то в середину, казалось, бескрайней водной глади. Ладью выискивал? Ждал лодку?
Широко было озеро Онь, много рек в себя вбирало, да много и выпускало. Немало по нему ходило и дружинников на горбатых княжьих ладьях, и торговцев на доверху груженых широких шняках, и лихих людей на кривых карбасах. Много водных путей есть на Руси, часто ходят по ним. Может, оттого и бродил у воды одинокий человек.
Сумерки уже окрасили прибрежные леса в густые темные тона, тем более кажущиеся мрачными на фоне яркого, почти рыжего закатного неба. Человек еще раз остановился, поглядел вдаль и вдруг шагнул в воду. Разом до колен. Как был, в одежде, не скинув походные ичиги, кафтан. Даже тяжелую суму и истертый посох на берегу не оставил.
Встал и вдруг с силой, зло ударил ладонью по водной глади.
Раз. Другой.
Брызги плеснули в стороны.
Увидь кто этого безумца, то бежал бы прочь скорее, чтобы не попасть под горячую руку оскорбленного владыки озера. Всякий знает, что страшен в гневе водяной озера Онь. Широко озеро, велика сила озерного князя.
Человека же это нисколько не смущало.
Он еще раз приложился по едва успокоившейся воде и хрипло закричал:
– Вылазь, рыбий князек лупоглазый! Сколько тебя дожи…
Не успел он договорить, как внезапно ушел под воду с головой.
Разом.
Будто и не было.
Даже кругов по воде не пошло.
Широко озеро Онь, много людей здесь сгинуло, навсегда оставшись во владениях водяного.
– Каждый раз не успеваю тебя заметить! – Я рассмеялся, сматывая с ноги и выжимая вторую онучу. Первая ее подруга уже болталась на ветке ближайшего чахлого кустика, безнадежно тщась просохнуть среди ночной влаги. Лето хоть и выдалось теплое, а потому, даже промокнув до нитки, я не озяб, но скинуть мокрые одежды стоило.
Щелкнув перекрученной онучей и отправив ее тоже сушиться, я с притворным гневом глянул на виновника моего купания.
Водяной выглядел очень довольным. Вся его широкая, похожая на жабью морда выражала крайнее удовлетворение. Громадные навыкате глазищи были чуть прикрыты полупрозрачными рыбьими веками, а сомьи усы чуть подрагивали от удовольствия. Растянув рот в улыбке, так что в эту пасть легко могла бы влезть добрая бочка, озерный владыка сложил перепончатые лапы на объемном пузе и вальяжно покачивался на воде. Иногда он почесывал перепончатые красные уши и раскатисто булькал. Так он смеялся.
– Ты, веду-у-ун, – протяжно сказал водяной после очередного приступа пузырящегося смеха, – у-у-умный, знаю-у-ущий, а все же люу-у-удь. Ты все ду-у-умаешь, что в озере, под водой, появлю-ю-юсь я и у-у-успе-ешь у-у-убежать. А я тебе много раз говорил – не так у нас, как вы говорите, нечисти, это у-у-устроено. Пойми, я и есть вода.
– Да-да, вода, – передразнил я водяного, пытаясь справиться с мокрым и разбухшим кушаком. – Ты и вода, и каждая рыбка, и каждый камушек на дне. Помню.
– Именно, – важно надулся владыка, став похожим на шар. – А потому я тебя сразу-у держал, как ты воды косну-у-улся.
Я все же одолел коварную тряпку, распоясался и теперь, скинув всю одежду, развалился у самого берега. Оперся на локоть, исколовшись паленой от дневного солнца травой.
Это была наша обычная забава – каждый раз, как наведывался в гости к озеру Онь, я заходил в воду и пытался угадать момент, когда знакомец водяной утянет меня на дно. Каждый раз я был предельно сосредоточен, ведунское чутье полностью напряжено, силы на пределе… И каждый раз не успевал даже моргнуть, как над моей головой уже смыкались бурные воды озера. А через несколько минут я, мокрый до нитки, сидел на берегу, наблюдая за довольной мордой друга.
Я притворно зевнул.
– Ты же знаешь, не понять нам этого. Мы люди, у нас все – мое. Вот есть я, а что вокруг – мое. Или не мое. А вот так, чтобы это я, а это не я… Нет, даже стараться не буду!
– Потому-у-у что вы быстрые. Быстро живете, быстро у-у-умираете. Я здесь уж давно. Помню и живность дивну-у-ую, и холода затяжные, и как чу-у-уть не иссыхал до донышка. Проносятся годы-века мимо, не трогаю-у-ут. Я здесь, леший вон там в лесу-у, ворчу-у-ун старый. Я тут, он там. Мы каждый по себе, мы часть мира. Нику-уда нам не надо. А вы бежите, плывете ку-у-уда-то, что-то ищете. Люу-уди, одним словом.
Я глянул на водяного и не удержался, скорчил ему гримасу, надув щеки и вытаращив глаза.
Мы познакомились с этим водяным бочонком давно, еще в первый год моего выхода из капища. Я тогда был вообще дикий, мира не видел, дальше родных домишек да окрестных лесов не хаживал, а потому попервой старался бродить самыми дикими землями. В людские поселения заходить опасался, дорог сторонился. Все больше лесами да полями кочевал. Не знал я тогда, если честно, чего мне от Были ждать. В капище все-то свои были, такие же ведуны, братья. А там, в мире, как? Только по рассказам и знавал. А уж с мелкой нечистью я слад находил быстро. Потому и бродил бирюком нелюдимым.
И вот как-то занесла меня судьба-тропа к берегам озера Онь. К одной из излучин речных. Пекло в тот год стояло, как сейчас помню, немыслимое. Взмокший и изрядно утомленный, решил я окунуться.
Пока плескался да жар с головы сбивал свежей водой, и не заметил, как на берегу появился гость. Выбрался невесть откуда, бочком-бочком стал подкрадываться к моим скромным пожиткам. Приметил я его вовремя – когда наглец уже вовсю копался в котомке. Зарылся туда по самый хвост. Только копытца по песку прибрежному елозят от любопытства и нетерпения.
Как сообразил я, что сейчас эта пакость мои заметки заветные раздербанит да изомнет, – кинулся на берег. С криком да бранью гневной:
– Ах ты чертяка окаянный! – орал я, пытаясь как можно скорее вырваться из воды. Брызги летели во все стороны, я размахивал руками, стараясь отогнать наглого воришку от поклажи. – А ну, прочь!
Моя ругань была услышана, и из глубин котомки показалась зеленоватая толстая мордочка, украшенная маленькими рожками и шикарной гривой волос. Морской чертик сначала встревоженно, а потом глумливо окинул меня взглядом и пробасил неожиданно низким и хриплым голосом:
– Не гомони, человече! Озерцо пользуешь? Плати оброк! – Он вновь сунул морду в сумку, кинув мне: – Экий ты нищий. Кроме бересты да тряпок старых ничего толком и нет. Да и те каракулями и рисульками испорчены!
Я даже остановился на полпути, ошалев от такой наглости хухлика. То, что это был водный чертик, я понял почти сразу – память услужливо подкинула втолкованные годами учения. Наглые обитатели глубин из свиты водяного обычно промышляли на речках и под мостами, докучая путникам, поэтому здесь, у озера, было немного странно видеть этого небыльника. Впрочем, вот вода, а значит, почему бы не быть и хухлику.
Оторопь моя быстро прошла – горячая молодость взяла свое, а потому без лишних рассуждений я швырнул в хамоватого чертенка Наговор. Не сильный, а так – спесь сбить. Но мелкому хватило и этого – тельце его будто толкнуло в бок, выкинуло из котомки и кубарем протащило по песку, земле и мелким острым камням. Из поднявшегося облака сухой пыли раздался плаксивый бас:
– Ты чего бьешься? Я вот все батьке расскажу, он тебя, лиходея, вмиг на дно утащит!
С этими словами чертик вскочил на копытца, утер лапкой обиженную и порядком исцарапанную физиономию и, подпрыгнув, исчез.
Как не бывало.
Проворчав разные малоприятные слова про всякую мелкую нечисть, я наконец-то выбрался на берег. Первым делом проверив сохранность заметок и убедившись, что чертик не натворил бед, я стал одеваться. Купание было испорчено. Но не успел я натянуть штаны, рубаху да подпоясаться, как спокойное до того озеро вдруг пошло рябью, забурлило. Казалось, что до самого дальнего края, где еле виднелся противоположный берег, вся поверхность кипела. Там и тут кружили водовороты, играли буруны, вода плескалась и пенилась, будто сотни нерестящихся рыб бились в ней. Поднялся ветер, всколыхнув кроны ближайших к берегу деревьев.
Я встал, крепко уперевшись босыми ногами в песок, и набычился.
«Наябедничал, мелкий пакостник!» – подумал я.
Разбираться с водяным я не боялся. Не раз даже мальцом доводилось мне общаться с водными владыками ближайших к капищу рек и озер. В большинстве своем эта Нечисть была благодушной, с расположением относящейся к людям. В отличие от своих ближайших родственников болотников, попусту люд не губили, всегда были за лад да мир. Силой они обладали громадной, в родной стихии одолеть их или найти какой укорот было невозможно, а в облике от своих мест они старались не отходить далеко, а потому слад с водяным был лишь в беседе доброй.