Коль уважишь его да по справедливости все будет, то миром уйдешь. Про то каждый знает.
– Хватит стращать, владыка! – заорал я, силясь перекричать вой ветра и шум ярящегося озера. – За своего служку явился извиниться? Это правильно. Князь за холопа в ответе!
Конечно, было нагло и рискованно с моей стороны, но я чувствовал за собой правду. К тому же мой выпад сработал.
Из пучины вскинулся густой сноп брызг, завихрился смерчем, и через миг из него выскочил взбешенный хухлик. Весь его вид выражал воинственность и негодование. Глазки горели ярым огнем, все волосы встопорщились, как у бешеного кота.
– Кто холоп? Холоп кто? – заголосил он хрипло, грозя мне кулаком.
Впрочем, близко лезть не стал. Приплясывал в гневе, топая копытцами и косясь на беснующееся озеро.
Я молчал.
С наглым чертиком у меня был разговор окончен, и теперь предстояло держать слово с владыкой.
Ждать долго не пришлось. Вскоре волны стали собираться в некое подобие широкого столба. В водяных вихрях проступал пузатый силуэт, наполовину уходивший в пучину. Через мгновение струи опали, и миру явился водяной озера Онь во плоти. Плоть представляла из себя обильное тело с кожей, покрытой влажной, блестящей на солнце чешуей, и полупрозрачного пуза, внутри которого, казалось, плавали рыбки. Над тушей покоилась широченная жабовидная голова, с которой на меня гневно таращилось два рыбьих глаза.
– Ты смеешь обижать моих подданных, человек? – раздался булькающий голос из рыбьей пасти водного владыки. – Не проявляешь почтения!
Я поклонился, приложив руку к груди. Взгляда, впрочем, не опустил. Смотрел в упор на водяного.
– Добра тебе, озерный князь! Полных вод! – крикнул я. Хоть ветер и волны изрядно утихли, но сам водяной, придав себе для важности росточку, сейчас возвышался на добрых три моих роста. – Не хотел гневить я тебя и без нужды не собирался лупцевать подданного твоего. Да только он первый нарушил обычаи радушия и полез в пожитках моих копаться, пока я от жары окунулся в воды твои. За что и был бит для порядку. Нет вины за мной, владыка!
Водяной нахмурился, сомьи усы его часто затрепетали. Я видел, что взглядом он мазнул по оставленным на берегу вещам: раскрытой котомке, скатанному кафтанчику, очелью и посоху. На очелье взгляд его задержался, моргнули рыбьи веки.
Испуганно ойкнул хухлик.
– Вот оно как! – немного погодя пробулькал водяной.
Было видно, что ему неловко, и находился он теперь в затруднительном положении. Ясно, что ведун, даже молодой, не поругал бы себя ложью или наветом. Да и о нраве и повадках хухликов знал каждый селянин, и вряд ли владыка был несведущ в этом вопросе. Но в то же время не мог властелин озерный пойти на попятную перед человеком, хоть и ведуном.
Смягчившись, я решил пособить совсем уж озадаченному небыльнику. Еще раз поклонившись, мягко сказал:
– Не серчай, владыка. Коль переусердствовал я, то прости меня. Урону моим пожиткам нет, да и чертик твой в порядке. Вон как сопит! Разойдемся миром да дружбой.
Водяной с видимым облегчением кивнул, но для порядку важно надулся и пробулькал:
– Так и быть, веду-ун! Зла не держу, а с ху-ухликом мы на дне потом побеседу-уем, чтобы глаза разу-увал, прежде чем соваться ку-у-уда не след! – При этих словах чертик ойкнул и мигом исчез в брызгах. Водяной же ухмыльнулся и добавил: – А не сбрызну-уть ли нам по чарке за такой оборот дела? Прошлой весной потону-ула ладья торговая с бочками вина заморского, да там и не с кем испробовать. Не с подчиненными же кру-у-ужками биться.
Видимо, водяной был не дурак хлебнуть. Сам я лишь пару раз пробовал брагу в капище, но отказывать владыке в момент шаткого перемирия было рискованно, а потому я кивнул.
До утра мы распивали утопленное вино и горланили песни купцов и морских разбойников.
С тех пор и пошла наша дружба-приязнь, и с каждой оказией, как бывал я близ озера Онь, наведывался к закадыке-небыльнику.
– Ну-у что, Неждан? – заговорщически подмигнул водяной и выудил из темной глубины кувшин, изрядно покрытый уже ракушками, водорослями и тиной. – Сбрызнем встречу-у-у?
– Куда ж без этого, – усмехнулся я. – Ты будто меня и выжидаешь все это время.
Пока владыка возился с прикипевшей пробкой да посылал рыбешек отыскать на дне какие-нибудь чарки на потопленных ладьях, я любовался гладью ночного озера, слушал треск разведенного костерка, тихий шелест леса.
Наконец все было готово, вино плеснуло в мокрые еще от воды чарки. Водяной, залпом опрокинув в пасть свою, поморщился с удовольствием и громко почавкал губищами. Глаза его заблестели.
– Рассказывай, веду-у-ун, что в мире творится, где хаживал, что видел? – Он блаженно растекся по воде, чуть утонув, так что на поверхности оставалась лишь громадная голова.
Я вздохнул и стал рассказывать.
Все же не просто так я шел к озеру Онь. Нужно мне было выговориться, совета испросить. Со стороны Нечисти на себя глянуть.
За тем к другу и шел.
Вдалеке занималась заря, когда я умолк.
Темные пятна ночи нехотя отступали перед робким еще серым рассветом. Но пройдет немного, и розовая волна накроет мир, загонит остатки мрака в леса. А за ней огненным колесом покатится солнце, понесется по Руси, даря лучи тепла и света.
Мы молчали.
Вокруг нас валялось уже несколько пустых кувшинов и пара бочонков. Костер давно погас и теперь лишь чадил, развевая в свежем утреннем воздухе запах прелой гари.
– Богатыри, – спустя какое-то время тихо булькнул водяной. – Богатыри были ну-у-ужны. Только они смогли спасти наши земли от напасти. Пу-усть поздно, пу-усть спешно, но вы нашли этот пу-уть. Это было правильно. Я их помню-у-у. И первых Волотовичей, и тех, что после были. Тяжело им было. Как Волотам тяжело сту-упать по земле и лишь камень их держит, так и богатырям было тяжело. Жить тяжело было. Лишь в ратном деле им отдых. Но враг был откину-ут, нежить пору-ушена, оплоты Змиев сокру-у-ушены, а разбойники повыведены. Настала мирная жизнь, а в ней им места не было. Первые Волотовичи – те так вообще не смогли даже попробовать, все отшельниками у-ушли в чу-ужие земли, где и пропал их след. Чада их да внуки остались – тем полегче было. Все же крови лю-у-удской больше стало. Но все одно му-учались. У-уходили на старости один за одним. Ку-уда – неведомо. А их у-уже внуки прижились, у-уже почти людьми стали.
Замолчал водяной. Поглядел в пустую чарку, будто искал там что. Продолжил:
– Так было надо. Потому-у как терзал враг Ру-усь много веков. И лишь богатыри смогли дать надежду-у, примирить князей самоду-у-уров, прогнать врага. Ты, Неждан, что мне рассказал, то верно может быть. Знамо дело, чернокнижнику-у лиходею верить не след, да только теперь вижу-у я, что есть в тебе лихая кровь. Значит, правда.
– А раньше? – спросил я хрипло. Горло ожгло сухим воздухом. Я прокашлялся, повторил: – Раньше ты видел?
Водяной глянул на меня, верно считав злость.
– Не могу-у сказать, веду-ун. Мы дру-уг дру-уга совсем иначе чу-у-уем, да и много вокру-уг Небыли. Считай, под каждым ку-устиком моховичок, в каждых камышах шишига, на каждой ветке по ру-усалке. И не различаем мы меж собой дру-уг дру-уга как иное. Вас, людей, остро чу-уем: вы чу-у-ужие. А мы все часть мира. А потому-у как не выследить в озере каплю-у, так и не учу-уять чу-уток крови Небыли в Были. Коль не присматриваться. – Он внимательно посмотрел на меня, сморгнул. – А теперь вижу-у, Неждан.
Я покивал, глядя в землю. Попинал мыском недавно натянутой ичиги пепел костра. Пробормотал:
– Как же с этим жить-то? Делать что?
Водяной подплыл к самому берегу. Ткнул меня длинным пальцем в грудь:
– Ты не о себе ду-умай, веду-у-ун. Правда или нет тот заговор Ведаю-ущих, да только если сделали они это, то, знать, действительно беда на Ру-усь идет снова. Очень хочется мне, чтобы те Ведаю-ущие, что эту-у затею-у затеяли, ошиблись, чтобы неверно знаки прочитали, зря воду-у му-утя. Да только…
Он дернул обвисшими усами.
– Только на моей памяти Ведаю-ущие редко ошибались.
– Не время думать о себе? – спросил я, горько усмехнувшись.
Водяной усмехнулся в ответ:
– Ты веду-ун, Неждан. Вся твоя жизнь – не время ду-умать о себе. А лихо? Не выбрали бы Ведаю-ущие, пу-усть даже отсту-у-упники, то, что Ру-уси бы навредило. Значит, так надо было. Ты, веду-ун, свою недолю в долю оборачивать у-учись. В любом слу-учае от себя-то нику-уда не деться.
Мы вновь надолго замолчали, каждый думая о своем.
– Благодарю тебя, друже! – тихо сказал я. – Правильно ты говоришь, от себя никуда не деться!
Рыжие стрелы солнца залпом выпорхнули из-за частокола леса.
Начался новый день.
Хлевник
Узкой тропою вдаль убегая,
Ветром иль скукой гонимы своей.
Что нас в дремучем лесу ожидает,
Знать не дано, дальше будет видней.
Записки Лады, ведунки из капища Ведающих, что близ Замового урочища. Осень. Зоревик… летоисчисление неразборчиво
…медленно шла я меж дворов, косясь на черные провалы избовых окон.
Тихо тут было, ох тихо.
С одной стороны, оно и понятно: неоткуда взяться гомону людскому, лаю-переругиванию собак иль плачу тоскливому в мертвой деревне. Да только и других звуков не было. Не качнет ветер ставни, не зашелестит листва, желтеющая на ветвях понурых деревьев, не ухнет в садах сыч. Давящее безмолвие среди бела дня.
Хотя день и тот казался просто серым, выцветшим. Будто ушла вся жизнь из этих краев, а вместе с ней и краски исчезли, растворились.
Зябко тут было, неуютно. Даже несмотря на теплую еще погоду, хотелось запахнуться в плащ, зарыться в меховые отвороты, укутаться.
Гиблое место.
В эти края привела меня злая молва, что давно кружила черными стаями. Мол, славные когда-то места под Гавран-градом нынче повымерли. Зло моровое поселилось там. Где в прежние времена земля-матушка щедро плодоносила, где леса-дубравы не скупились на ягоды-меха, где полны реки-пучины были рыбой – нынче гибель гуляла необузданная. Уходили отсюда люди, сбегали звери, нечисть, говорят, и та с мест, веками насиженных, снималась да прочь неслась. Кто мог, конечно.