Чуть не всю Русь из конца в конец обошел, не гнушаясь выспрашивать совета ни у разбойников, ни у босорок, ни у древних народов. Слушал я любого, кто готов был говорить. Но, узнав про мою затею, лишь сокрушенно качала головой мохнатая чудь; тяжко и гулко, будто далекий гром, вздыхали волоты; не зная, что ответить, разбегались суетливыми мышами злыдни да калбеи. Не ведали они, что присоветовать странному ведуну. Вскоре я стал замечать, что сторониться меня начали – и нечисть, и люди. Молва-птица быстро летит, несет на своих крылах вести, раздувает ветрами домыслов и слухов пожар сплетен.
Теперь понимаю я, что страшился сам себе сказать правду, сам себе дорогу указать, а потому выискивал чудо, хотел спихнуть на другого, искать «легкий путь».
И я продолжал бродить.
В конце концов ответ сам нашел меня. Сел напротив на лавку в одной из далеких придорожных харчевен. Сел нагло, как когда-то давно, в нашу первую встречу много лет назад. Притянул по-хозяйски к себе мой кувшинчик с брагой, отхлебнул, утер узкой ладонью черную встопорщенную бороду. Дернул, улыбнувшись, шрамом на щеке, мной оставленным.
– Слышал я о твоих поисках, ведун, – говорил он, и не было в его голосе привычных глумливых ноток. Спокойно говорил, по-доброму, как другу совет давал. – Я тебе одно скажу. Да ты и сам внутри где-то, в потаенном, знаешь сей ответ. Знаешь, но страшишься, гонишь от себя дурную мысль. Оттого и бегаешь слепым котейкой, ищешь другой путь. Ну, раз ты сам себя боишься, то я скажу.
Допил наглый гость из моего кувшина, все осушил. Причмокнул, вкус терпкий катая, и закончил:
– К ягам тебе надо. Они одни на Пограничье обитают, в оба мира вхожи. А там уже как пойдет.
Он встал, кинул на стол пару рублянок мелких.
– Удачи желать не буду. И да… Попробуй вход в Пограничье близ Мытной Луки. Авось свезет.
И пошел прочь. Шагнул за порог. И нет его.
Ничего я не крикнул ему вслед, ничего не сказал. Потому как ушел говоривший, а ответ остался со мной.
Я прихлопнул к тертой древесине стола все еще кружащуюся монетку, поднял ладонь, бездумно глядя на тусклую медяху. Не спросил я, как колдун-лиходей нашел меня: у темного племени свои приметы. Не помыслил, а может, вред хотел мне нанести чернокнижник, советом таким поделившись. Даже если и так, то прав был заклятый ворог мой: один путь вел меня.
Искать кого из яжьего племени.
Путь вел к Пограничью.
Немного надобно, чтобы найти дорогу в места дурные. Да только кто ж в здравом уме добром туда сунется. Сказывали средь люда, что часто ходили теми путями богатыри Волотовичи, воины-полукровки, дабы у яги совета испросить да дорогу ко злу разведать. Многие ходили, да немногие возвращались.
Трудно наперед прознать, как тебя порог смерти встретит. Может, и баньку истопит, куличами поминальными накормит, а может, и сожрет-поглотит без остатка. И украсят твои белы косточки частый забор хором Пограничных.
Я грустно хмыкнул от этих мыслей. Что, Неждан-богатырь, идешь навстречу гибели своей или же приветит тебя старуха?
Кажется, заморосил мелкий дождик, впрочем, сюда, под своды корявого леса, он не долетал. Будто туман-острожник испарял рвущиеся с неба капли, не давал прибить себя к стылой земле. Лишь робкая дробь где-то там наверху, у редких гнилых крон, позволяла догадываться о мороси.
Дурное место. Плутное.
Но не было в том блуждании морока попутника или лешего, даже злого умысла блуда-губителя не чуялось. Простое однообразное брожение среди серой череды коряг, кустов и тумана. Без просвета, без ориентира, без мыслей.
Я следовал вперед шаг за шагом и перебирал в памяти крупицы знаний.
Ведающие редко говорили о промысле яг. Даже нашему брату не с руки было часто упоминать этих мрачных старух, вечных сторожих, веками уводящих умерших в Лес. А что говорили, то было щедро приправлено человечьими байками да древними легендами. Мало нам ведомо было о том. Да и что сказать, что знать о такой нечисти. Ни укорота, ни борения против смерти нет. Не перехитрить, не отсрочить свой час. А потому знал я сейчас немногим больше, чем любой сельский мужик. Разве что мог легче найти путь-дорогу к Пограничью.
Для этого не обязательно мне было помирать.
И то ладно.
Домовину я приметил загодя. Шел я с низины, через овраг, и сразу увидел на мшистом мрачном холмике заветную избу.
Почерневшая от времени хибара громоздилась на паре громадных пней. Почти как обычная домовина, что ставят селяне на окраине леса, чтоб родных своих захоранивать. Тоже на пни ставят, чтобы зверь дикий не лез, мертвеца не тревожил, не жрал. Только больше эта хибара была во много раз.
Крыша покрыта палыми чахлыми еловыми ветвями, бревна все заросли мхом да лишайником. Ни трубы печной нет, ни окон. Оно и понятно: некому в той избе греться теплом да на свет белый смотреть.
Дом яги.
Я остановился на миг, постоял, подышал глубоко, собираясь с духом. Липкий страх пробрался под кафтан, пробежался холодными пальцами по спине, но я погнал его прочь. И решительно шагнул к холму.
Вскарабкавшись по моховому ковру, встал перед домовиной и, задрав голову, уставился на монолитную махину бревенчатой стены. Вблизи изба оказалась еще больше. Пни-основания (в народе их часто называли «курьи ножки» за схожесть с птичьей конечностью из-за растопыренных корявых корней) возвышали хижину почти на мой рост над землей. Я мог, даже не нагибаясь, разглядывать подгнивающий подпол.
Набравшись смелости, я крикнул:
– Избушка, повернись ко мне передом, к Лесу задом!
Голос мой, неожиданно дрожащий и высокий, должен был разлететься по округе. Нет, затерялся сразу в туманных низинах, пропал. Жалко, жалобно.
Тишина.
Я стоял и думал, наверное, самую дурную мысль из всех, какие могли только прийти в данной ситуации: «Интересно, если бы люди знали, что заветная присказка, которую помнит каждый малый ребенок на Руси, – мощнейший заговор Перехода, так же бы с умилением мамки да няньки продолжали рассказывать ее в сказках?»
Вот бывает со мной такое – в самый трудный час силюсь весельем да дуростью страх прикрыть.
Тишина.
Ни ветерка, ни скрипа ветки. Такая жуткая, что аж уши давит.
Замороченный этим безмолвием, я не сразу сообразил, что что-то начало необратимо меняться. Окончательно стали пропадать остатки скудных цветов вокруг. Туман вдруг оживился, поплыл куда-то, стал вихриться мелкими смерчами между деревьев. Потемнело, сдавило, навалилась теснота. Будто весь наш огромный мир в одночасье схлопнулся до небольшого островка-холма с черной громадой домовины и одиноко стоящего напротив мужчины.
Честно говоря, я, привыкший обитать среди Небыли, среди того, что порой звали чудом, ожидал чего-то… чудесного.
Как в сказках.
Думал я, что вот сейчас тяжко загудит холм, медленно вырвутся из плена могучие корни-лапы, разбросают комья влажной земли, поскрипят натужно и начнут переступать вокруг, разворачивая тело избы-домовины к вопрошающему. Что медленно, будто тягуче, будет поворачиваться на меня та страшная тыльная сторона избы, чтобы наконец встретить отчаянного путника сияюще ворожейным призрачным проемом входа.
В конце концов, мне довелось за годы странствий повидать своими глазами такое, что не каждому ведуну на роду выпадало. Всякого дивного мог я припомнить, во что потом и не верилось самому. А потому, привычный к чуду, я ждал чуда.
И не получил его.
Просто в бревенчатом массиве стены вдруг показались еле заметные щели, по форме напоминающие проем. Обозначилась, бесшумно качнулась вперед дверь, еще недавно бывшая частью стены.
Отворилась.
Без единого звука.
На меня приглашающе смотрела чернота внутренностей избы.
С минуту я ошалело глядел во мрак, но, поняв, что никто не выйдет меня встречать, еще раз выдохнул, закинул в провал свою поклажу, посох и, крякнув, стал забираться на верхотуру порога.
Как только я оказался в домовине, дверь с грохотом захлопнулась за моей спиной.
Глаза мои, обычно быстро привыкающие к темноте, так и не смогли ничего уловить. Ни лучика света, ни намека на щелочку в стенах избы не было. Чернющий, смоляной мрак.
Покопавшись в поясном мешочке, я нащупал огниво, достал его и стал чиркать. Пару робких искр срывались с кремня, но их не хватало, чтоб запалить трут. Я чувствовал, что руки мои дрожат.
Чиркнул еще раз.
Другой.
– Не надо.
Я не сразу понял, что голос, раздавшийся в избе, не был моими мыслями. Несколько дней проблуждав в одиночестве, не видя ни единой живой души, будь то люди или нечисть, привык, что моим постоянным собеседником был лишь я сам, а потому не сразу обратил на голос внимание, продолжая чиркать.
– Не надо! – повторил голос с усталым нажимом.
Я замер в тихом ужасе, боясь даже вдохнуть. К горлу подпрыгнул бешено колотящийся комок сердца.
– Твой огонь… живой. Больно смотреть, – пояснил между тем голос. – Если тебе очень уж свет надо, я свой зажгу.
Бледный голубоватый огонь, вдруг вспыхнувший в дальнем углу домовины, резанул отвыкшие глаза. Я болезненно прищурился, скривился, часто моргая, пока не обвык. Стал шарить взглядом по избе, силясь и страшась обнаружить своего собеседника.
В дрожащем свете ворожейного огня моему взору предстало внутреннее убранство домовины. Голые бревна стен, пара пучков сухих трав развешены по углам (люди вешают такие в домовинах, чтобы запах мертвеца отбить), две покойницкие узкие скамьи по бокам, а у дальней стены…
Там, где обычно оставляют чадить маслянку пращурам, насаженный на длинную гнилую жердь на меня смотрел череп.
Желтый уже, явно старый, временем траченный.
Нет, не было у него глаз живых аль огня волшбы, но я не усомнился ни на мгновение, что он смотрел. И смотрел прямо на меня. Двигал иногда невесть как державшейся челюстью, будто жевал.
Не в силах двинуться, я не сводил глаз со страшного оскала.
Череп меж тем, видимо, удовлетворившись осмотром незваного гостя, заговорил: