судачит со словоохотливыми мужичками о хозяйственных делах: каково-то Бог даст на будущий год лето, будет ли урожай да мало что-то снегу выпало: не померзла бы озимь.
Праздник Рождества швец уже непременно встречает за заутреней в сельской церкви своего прихода. И если нет после праздников работ по соседству, он, смотришь, копается около дому: новые дранки на крышу положит; двор вновь выстелет, если есть запасная солома; лаптишки тачает, веревки вьет; себя и своих обшивает, баб уму-разуму учит – одним словом, исполняет все, что требуется по хозяйству. Там, посмотришь весной, – он подновляет телегу, снаряжает соху или косулю, клеплет косы, закупает серпы и незаметно входит в сферу жизни семьянина-пахаря. Чирикает его лопатка по косе где-нибудь на лугах; изогнул он свою спину на пашне и подрезает серпом высокую рожь и пшеницу. Наступит осень, – и повез швец-прибауточник целый ворох снопов на своем скрипучем андреце в овин. На другой день он или стоит на запажинах и, высунув из садила голову, кладет снопы на колосницы для просушки, или хлопает молотилом по высушенным и разбросанным по току колосьям. А может быть, везет он, на своем любимом гнедке, в паловни уже обмолоченную и готовую перхлину.
Одним словом, весною, летом и в начале осени швец ни в чем не отстает от любого своего соседа-мужика – не швеца. Но лишь только пооблетит весь лист с черемухи, что растет под самыми окнами его избы, и опустеет скворечник, что приделали балуны-ребятишки на длинном шесте, подле амбара, – он уже чует близость любимой работы. Кончится в хозяйстве капустница, перемелется собранный хлеб, смотришь, на двор подоспела уже и осенняя Казанская, заволокло снежком всю улицу; валит пар в избу, лишь только отворит баба дверь или волоковое окно; а грачи и вороны так и гоношат, чтобы сесть поближе к трубам на крыше. Пришло время ребятам обновы шить к празднику, шубенку какую или армячишко, – чтоб и на зиму заручка была. И вот дня три или четыре ходит швец по соседям до самой Казанской. А там, смотришь, недели через две или три он начал приготовляться и к дальней дороге.
Дня за два хозяин подговорит прежних товарищей и назначит им время зайти за ним. С вечера накануне велит хозяйке приготовлять пути`ну: одежонку, какая понаберется по скорости, лепешку какую-нибудь с творогом, яиц вкрутую. Сделает на другой день запой с ребятами-спутниками, и снова поплелись швецы по ухабистой дороге, в знакомые селения – шутки творить, работу спорить.
Вот вся нехитрая жизнь и работа галицких швецов! Но прежде чем он сделается независимым хозяином, ему предстоит еще много испытаний, начиная с той поры, как он, парнишкой, расстается с родной избой, до той, когда кончит ученье, т. е. сделается работником-подмастерьем.
Вот как обыкновенно делается это дело: не в силах отцу прокормить большую семью, или проще – зашалился у галицкого мужичка парнишко, ладу с ним не стало, а ведь надо сделать из него путное дело. Вырастет балбесом, ни семье впрок, да и себе только маета. Думает-думает отец и ума не приберет: как бы извернуться с блажным детищем. Ляжет на полати – сон не берет: то и дело перевертывается с боку на бок – только полати скрипят. На лавку ли сядет: закусил клочок бороды и голову повесил, а сам искоса поглядывает и на жену-большуху, и на баловника-парнишку, который вот только что сейчас всех кур, бураком с бабками, перешугал из коника. Выбежали куры посеред избы и закудахтали – так, что насилу сама уняла. Сели за ужин; ничего большак не ест и словно не глядел бы ни на что. Лег он спать: опять та же дума лезет в голову: в Питер, Нижний, в Москву пустить – баловаться еще пуще станет без родительского смотренья. Наконец, кое-как решил поместить балуна около своей деревни, держась пословицы: дальше моря – меньше горя.
Встал большак поутру – ухмыляется, так что и бабе-жене любо стало. Ломало, ломало вчера, думает она, словно и невесть что приключилось. Бурей такой смотрит – инда и словечка боялась промолвить: залепит туза, другой раз не сунешься. А сама крепко следит за распорядком мужа: надел он полушубок, платком и кушаком туго-натуго подвязался; надел на ухо шапку-треух, а сам улыбается и хоть бы словечко промолвил. Берет невтерпеж бабу, и только бы спросить, куда-де собрал, – а боязно: ляпнет старый, ни за что ляпнет. Пошел большак к двери и только за скобку…
– Обедать ждите! – таково-то громко промолвил, инда душа в пятки залезла, и повернул на зады. Обогнул вон и бурмистрин овин, и земского клеть назади оставил, и свою баню прошел. «Ну, знамо, куда как не в Демино!» – решила большуха, следившая за путешествием мужа.
И действительно, вот что случилось: пришел большак прямо в швецову избу, что хозяином всегда ходит и учеников берет на выучку.
– А я к тебе, дядя Степан.
– Милости просим! Что тебе надыть, дядя Митяй?
– Не возьмешь ли парнишку на выучку? Я б Ванюшку свово – во бы как рад отпустить.
И дядя Митяй показал рукою на сердце.
– Да ты как его хочешь пустить? Работника, сам знаешь, я не держу: один за всем смотрю; а в ученье я уж взял, признательно, одного молодца. Сам и упросил, сам и выбрал изо всей деревни, – что есть смирену. Вишь, ноне я не пойду далеко-то – хочу около своих походить.
– Яви милость, дядя Степан, – не откажи, уважь просьбу-то! Заставь со старухой вечно Бога молить. А уж в другом чем мы не постоим: что хошь возьми, только научи парнишку уму-разуму. Вестимо, как у вас там ведется, – потом и дадим.
– Да как у нас ведется: на сколько зим-то ты хочешь отдать?
– Твое дело, дядя Степан, твое дело; на сколько хошь отдадим: во-как!!. – говорил обрадованный отец, а сам ухмыляется. Подсел к Степану и кота гладит, что у того под боком мурлыкает, и шапку с места на место перекладывает.
– Об одном только и толк весь: возьми парнишку, а о зимах не толкуем.
– Берем занятного на три зимы, – заговорил Степан, – а коли туп молодяк да не скоро толку-то набирается, ну, – и пять зим живет. Дольше и не держим, да и в заводе нету этого. Одевать-то его сам, что ли, станешь?
– Где самому – ты уж одень!
– Ну а заручку дашь, что ли, какую?
– Знамо дело, дядя Степан, масла дам, яиц… коли надыть: сушеной черники. Всего, чего хошь, дадим.
– Яиц мне не надобе: своих много. А вот кабы медку прислал – важно бы было!
– Ладно-ладно – меду большущий бурак… ниток… Холста, поди, хочешь?
– Не мешает и это. Ну а как науку кончит, – мне зиму должен служить, без платежа, – на спасибо. Одежонку всю сошью, а ученье кончит – тулуп бараний, шапку тоже от себя дадим. Ладно ли? А ладно – так проводи утре Ванюшку, и дело шито!
На том и порешили.
Пришел Митяй домой на радостях – словно сейчас оженился: и весело таково смотрит, и за обедом с лихвой наверстал вчерашний ужин. Потом немного повозился на дворе; разболокся, лег на полати, свесил с бруса голову и повел такие речи:
– Спишь, Офимья, аль нету? Да где Ванюшка-то?
– Нет, не сплю, пахтанье пахтаю!
– Шляки считаю! вон вечор Гришка Базихин всего облупил: два десятка гнезд выиграл, – отвечали два голоса на хозяйский позыв.
– Утре в ученье идешь! – решительным голосом продолжал отец. – С деминским Степаном сговорился на три либо на пять зим. Обещал шубу сшить. Только меду бурак попросил, да холста, да ниток пять пасм. Шабаш, Ванюшка, баловствам твоим непутным, садись за иглу, авось толку-то побольше будет. Приготовь ему, матка, полушубок, портянки. Лаптишки-то сам пособери, какие там есть у тебя, да еще что придется… Шляков, мотри, не бери, пучеглазый, некогда будет баловством заниматься, слышь?..
На другой день мальчишка, со всеми прибавлениями, был уже в швецовой избе, хоть и не дальше пяти-семи верст от своей деревни. Вечером, при огне, он уже получил работу – задачу: наложить заплатку на старый хозяйский армяк. Учитель усадил его на лавку, научил класть ноги по-швецовски – калачиком, держать иглу и вощить нитку. Долго возился парнишка с непривычной работой, наконец одолел и отдал хозяину.
– Ишь ты каких косуль накропал! – сказал тот с ободрительным видом и насмешливою улыбкою, рассматривая куда как плохо заштукованную прореху. – Ну да ладно – на первых порах и то ничево, как есть нечево. Опасля смекнешь, коли в толк будешь брать да слушаться. Бают ведь старики: тупо сковано – не наточишь, глупо рождено – не научишь, а коли сметка есть: пойдет дело в кон. Наша работа нехитрая – мало-мало всякая баба не умеет. Главная причина – не балуйся да не повесничай: запреж говорю. Денную работу сполняй безупречно, как по писаному; а на шабаш что хошь делай: только чтоб мне не было тошно. Вот как по-нашему! Уж я человек вот каков уродился: имей ко мне лишь обычай да потрафляй, – в чем тебе потрафлять мне надыть, – и жить в миру будем, не обижу тебя, и отцу твоему угодим. А коли супротивность какая выдет, да дело волком в лес глядеть станет: ну, знамо, пеняй на себя да на свою спину; я тебе толком запреж говорю.
– Есть у меня про вашего брата штука, не одного тебя в люди вывела, – заключил наставник и показал ременную плетку.
Плетка эта составляет также необходимую принадлежность всякого швеца, который имеет учеников. Он и носит ее всегда с собою, в заветной кожаной суме. Устройство этого орудия чрезвычайно оригинально: это— длинный, тоненький кожаный мешок, туго набитый куделью и залитый на конце довольно большим куском вару. Пользу ее швец признает по тому обстоятельству, что иногда приходится ему сидеть далеко за полночь при спешной работе. Ясно, что непривычный ученик задремлет или даже просто прикорнет под тяблом. Иглою в бок или кулаком не достанешь иной раз, а плеткой этой как раз пробудишь: плеть-де не мука, вперед наука.
Сначала трудно бывает привыкать парнишке к новому житью в чужом доме, да еще и в ученье. Это не то что дома! Здесь встанешь утром спозаранку в такую пору, что дома и бабушка-то только-только встает. Умоешься: поди дров наколи, натаскай их в избу, если не успел сделать это с вечера. Там, немного погодя, за водой ступай на колодец, что посеред улицы, да такой крутой, насилу раскачаешь. Воду-то принеси в избу. Глядишь, баба заломается и избу велит выместь, печку выгресть, овец загнать в