– Так, брат, сосед дорогой, и будет, так и будет: Артюха пропащий человек. Это как перед Богом.
Колдун
Колдуны – не всегда ловкие плуты, обманывающие темный и суеверный народ при помощи своей сметки, которая дальше других видит и выше стоит, но также знахари, как остаток древних волхвов и кудесников, вызванные народною потребностию в качестве врачей и значении целителей от действия всякой вражьей силы. Не всякая болезнь, по народным понятиям, зависит от себя самого, но большая часть из них, почти все болезни, происходят от злого духа; болезни его шалости, самого рук дело. Какие-нибудь поносы (понос, кашель, насморк) от поветрия, от простуд (да и то под большим сомнением), а стрелы, притчи, ветряной нос, даже нарывы, чирьи и другое многое – непременно от злого духа и злых людей: по наговору или сглаза, по ветру или по следу. Эти-то причины и должен разбирать достойный человек – знахарь. Настоящий колдун, колдун в собственном смысле, такие болезни умеет насылать, но он же знает, как замок отпирать. Отпирают замок и простые знающие люди. Оттого-то ни одна болезнь и не лечится без наговоров и ни один наговор без замка не бывает. Оттого-то нет более или менее живых околотков, где бы ни ходил слух о каком-нибудь колдуне, которые не всегда старики, но сплошь и рядом молодые люди и люди средних лет. В Великороссии только колдуны поубавились; но колдунов еще очень много.
Чем глуше место, темнее народ, чем погуще леса и подальше большие города и торговые центры, тем вернее встреча с колдуном. В настоящей глуши они, впрочем, и сами не затрудняются объявлять себя и хвастаться (в чем, однако, ради барышей и корыстей, их существенный и главный интерес личный). Взглянет в лицо да и скажет: «счастья у тебя нет, а коли злых дней не запомнишь, значит чужим счастьем живешь», а разговорится, то и начнет хвастать: «мужа с женой поссорить грех, для того что союз-от Богом благословенный, а поссорить парня с подругой не грех; то я и могу сделать, а как – про то не сказывается». Вот таким-то доточникам и на свадьбах первое место впереди, чтобы прочищать дорогу к венцу; таким и на пиру первое место, первая чарка и особый почет. Это – одиночки.
Колдуны водятся, по архангельским слухам, в Кореле (между корелами); по уральским заводским известиям, колдуны целыми деревнями живут в отдаленных и глухих местах Чердынского уезда (Пермской губ.), оттого и существует поверье и присловье, что чердаки-колдуны, чертовы знахари; там на Ивана Лествичника (30 марта), когда домовой бесится, и они, один раз только в году, замирают. Но там же, на Урале, те самые невинные коновалы, у которых и инструменты все на виду, коновалы, которые толпами выходят на восток (в Сибирь) из Кологривского уезда (Костр. губ.), делаются на время колдунами и слывут таковыми вовсе не по заслугам и без всякого права.
Не про этих промышленников, но про двух из настоящих и присяжных колдунов рассказ наш, основанный на недавней были, к сожалению окончившейся так неожиданно. Придумали на колдуна лекарство, но не из той аптеки взяли, вопреки указаниям и советам здравого смысла, а где слепой слепого водит.
Черным, полусгнившим и надломившимся в середине домишком глядит кабак Заверняйко в глаза всякому проезжему по тому дальнему и глухому проселку, где поставила кабак этот насущная потребность окрестного люда и личный произвол туземного откупа. Судьба поставила его, по обыкновению, на тычке – бойком месте; и хотя кругом прошли пустыри, да лес, да поля и ближайшие селения далеко ушли в сторону, тем не менее сюда забежит и соседний мужик, праздничным делом пропить накопившуюся за неделю бешеную копейку, и извозчик, везущий ближним путем купеческий товар, и ямщик туземной власти, осчастливленный милостивым снисхождением своего седока, выбежит оттуда, обтираясь рукавом, покрякивая и похлопывая себя рукавицами по бедрам, как и всегда.
В кабаке Заверняйко народная сходка. Бестолковый крик, покоры и перебранка мешаются с песнями, бойко и голосисто затянутыми, не вовремя и глухо кончаемыми. Громкий гул этот, вырываясь в отворенную дверь и открытые окна, возбуждают со стороны проходящих некоторые замечания:
– Путиловские землю разделили: мироедов поят…
– Больно уж распоясались-то. Ну да ведь и то, парень, молвить – удельные.
– Пущай гуляют: ихнее дело дворянское, как есть господа, а мироеды-то наши, народ теплый, на повадке… к бражничанью-то!
– Да уж это святое твое слово, чай ведь и Еремка тута!
– Где ему, ледащему, не свои полати: на всех перепутьях первая кочка, завсегда!..
– Зайдем, паря, взглянем!
– И то дело! Может, еще и попоштуют! Чай, уж все в загуле!
– С утра еще забрались, как, чай, не в загуле. Пойдем взглянем.
Перед глазами входивших – старые, давно знакомые виды, с которыми не расстаться русскому человеку вовек ни в одном из питейных; прямо – полки со стеклянной четвероугольной посудой различных величин и цветов и по ним печатные надписания. Стойка потертая, просаленная, напротив – мрачный и грубый целовальник в сторонке, недалеко от него парнишко-подносчик – пропащий навек человек; дверь сбоку, ведущая в квартиру целовальника; кругом лавки; на этот раз пропасть народу пьяного, и потому говорливого. Все в шапках, картузах или шляпах, все до единого заняты разговором. Только двое вошедших составляли исключение, но и то ненадолго: они были замечены тотчас же, как показал голос, вылетевший из середины толпившегося подле стойки народа:
– Первачки пришли, пропустите! Эй, ребята, полезай вперед, вы… соснинские!
– Пошто вперед? нам и здесь ладно!
– Подходи, ребята, к стойке: пей за путиловских. Путиловские целую полку откупили: станет на вас!
– Нету, не надо: пошто? мы ведь так зашли по себе; не надо, не просите!
– Пей, знай – не ваше дело; после сочтемся.
– Нет, да нельзя ли уволить, пошто пить? не надо!
– Помни, знай, да берись за свое, не то и без вас выпьем!
– Не просите лучше, не надо: благодарим покорно!
– Сказывай спасибо, когда выпьешь, а теперь знай пей за путиловских, дело-то мы их порешили. Любовное дело вышло, знай пей, не заставляй кланяться…
– Не так ли лучше полно? мы… по себе зашли. Ну да, знать, ладно; быть по-вашему: давай за путиловских выпьем.
И опять все смешалось и перепуталось в общем гуле и сумятице; только целовальнику, может быть, не всегда, впрочем, любознательному, да, наверное, двум соснинским мужикам могли броситься в глаза несколько мужиков, составляющих цель предпочтительного, общего потчеванья. Между ними один был веселее и бойчее других. Он то поиграет на балалайке, то врежет бойкое замечание в толпу мужиков и поворотит весь разговор в другую, желаемую им сторону, то подойдет к стойке и потребует новую свежую посудину на потребление, то взвоет песню, то опять идет к стойке. Глядит решительным хозяином-распорядителем настоящей попойки. Соснинские мужики подошли к нему и заговорили:
– Что, брат Еремушко, как?
– Что как?
– Ты… тово, здеся?
– А то нет, что ли, не видишь?
– Что дело-то, порешил, значит?
– Какое дело?
– А путиловское-то?
– Ну?
– То-то порешил, мол?
– А вам-то что?
– А ничего, Еремушка, как есть ничего…
– Видели вы, братцы, воров-то соснинских? – кричал Еремушка уже вслух всей компании, вытащивши пришедших мужиков в середину. – Вот Божье рождение, все как следно, с руками и с ногами и голова есть, а не то, потому, значит, господский народ. Спроси ты его по суду, например, – не ответит, не сумеет, потому подневольный, выходит, человек; речи своей он не имеет.
Еремушка кончил; толпа замолчала. Соснинские мужики стояли, понурив головы, словно громом пришибленные; а может быть, и потребленная на чужой счет водка отняла у них право говорить свое. Может даже быть, что они не смекнули сразу, к чему повел речь затронутый ими знакомец. Еремушка явился перед ними с водкой и продолжал свое:
– Вот они теперича выпить должны, потому водка речь дает; а опять-таки у них мирского суда нету – подневольный народ. Дай ты ему, выходит, землю: на, мол, твоя она, он и возьмет, хоть по всей-то по ей камни прошли: возьмет и камни зубами повытаскает: потому самому, что господскому человеку, не велят рассуждение иметь. Сказали – и делай! Так ли я говорю, святые человеки? Не вру ведь…
– Да ты пошто это про нас-то, Еремей Калистратыч, теперича-то? Наше дело известно, в барской воле состоим, ему повинны, все от него: и суд от него…
– Не на мое ли же опять вышло: так ли я начал-то? Так, стало быть, и будет! А вы пошто у барина-то управляющего нового не просили?
– Большаки отказали: старики не пошли.
– А пошто стариков слушали? пошто не пошли сами? сказывал ведь я вам, как надо-то? Так вишь; сами, мол, с усами, а дураки, дураки несосветные.
– На совете твоем спасибо, потому тебе и угощение тогда предоставили; а сталось вот так, что не пошли…
– Вот и выходит опять, стало быть, по-моему: подневольной вы народ, речи у вас своей нету, воли нету… пропащий вы народ – вот что.
– Да ты пошто это говорить-то зачал? В другую бы пору когда… а то, вишь, народ всякой…
– Народ этот – свой. Народ этот такой теперича, что вот три года землей-то не помирили промеж себя; а пришли ко мне: приставь, слышь, голову к плечам, научи! и давно бы так. А мне что? я таков человек уж от рождения, что для свово брата православного жену куплю да на кобылу выменяю, только что вот светлых-то пуговиц не ношу, – сделал дело, как следно. Вот потому и пьем, целой кабак для меня откупить рады!..
– Без меня бы, слышь, ребята, ни Матвей, ни дядя Евлампий, ни Тит, ни Гришутка ничего бы не поделали, а со мной и каша уварилась! – говорил он уже шепотом на ухо разгулявшимся мужикам. – Вот тепереча мы песни станем петь, а утре я опять к вам зайду – и опять потолкуем!..
В ответ на это соснинские мужики тяжело вздохнули и, махнув руками, отошли в сторонку. Еремушка уже растилался вприсядку и весело взвизгивал, как человек, у которого в эту минуту не было никакой заботы, кроме насущного потребления водки. Соснинские мужики вполголоса перемолвились: