На берегу Оки по-вешнему толпятся обозы, выжидая очереди и парома: плашкоутный мост, составляющий одну из праздничных принадлежностей, после ярмарки снимается. Московское купечество, корень и воротило ярмарочной кутерьмы, давно уже шатается по заветным московским трактирам. Ближние иногородние успели уже поделиться со своими покупателями свежим товаром; дальние если и добрались сами, то еще долго будут обещать своим потребителям скорую получку товаров: с собой они привезли только дорогой, невеский, на дворянский вкус и блажные деньги. Приволжские покупатели уже почуяли, что кое-что и вздорожало (напр., сахар), кое с чего цена сбавилась (как, напр., с бумажных товаров), но отчего, в силу каких обстоятельств – о том и сами купцы толковать не умеют. Прежде бывало, понятное дело.
Сначала цен нет. Чай развязывал руки. Сибиряки при деньгах. Закупали они мануфактурные товары для Сибири и на Кяхту для китайцев. Закуп большой: деньги из сибирских карманов переваливались в карманы московских, ивановских и других фабрикантов. Эти начинали шевелить шерсть, хлопок, краски, металлы; а гудело железо – значит пошли гулять по ярмарке крупные деньги. Тогда-то устанавливались и цены: незачем было дольше прислушиваться: садись – принимай гостей; ступай – покупай товар.
Теперь все как-то вверх ногами встало. Кяхту убил шанхайский чай – это верно. Многие кяхтинцы так и решили: от чаю отстать и искать новых занятий; с тем и домой, как слышно, уехали. Железных торговцев прижали, вынудили разбить партии и пустить товар враздроб, себе на убыль; и их дело из обычной, веками налаженной колеи выскочило и не выплясалось. Начинается теперь ярмарка не с чаев, а необычным делом с дешевых бумажных товаров. Промежду старыми врезался новый покупатель – крестьяне – и еще больше перепутал: забравшись товаром, скрывается и ярмарочное дело не вменяет в праздничное, не пьянствует. Сибиряки были не сильны, а потому мало видны и остались на глазах, за отвалом только, пестрые ситцевые чекмени, разрезные висячие по спине рукава да бараньи шапки закавказских армян – не больно сильных, но сильно ловких торговцев. Товару по обыкновению они нахватали много, и самого плохого, и самого разнокалиберного: армянин, как известно, – на одном товаре неусидчив, любит веселое разнообразие галантереи. К тому же он на деньгу бережлив и ею не силен, а дешевый товар предпочитает хорошему потому, что дешевый скользит на Кавказе во все стороны; а за Кавказом и захочешь хорошего, да взять его негде: вся торговля в ловких армянских руках. Хорошего товара немного увезли и русские торговцы: хорошим товаром и сама ярмарка мало торгует. Где ни посмотришь – все дрянь; кого ни спросишь: «все – говорят – залежь, такой уж товар ярмарочной, особенный бывает».
– Не от этого ли и торговать плоше стали? – спрашивали мы, сидя в вагоне и возвращаясь в Москву в соседях с купцами.
Нам отвечают:
– Покупатель подобрался. Помещиков совсем не видать. Нонешний покупатель серенький, тихонький, клюет полегоньку и норовит так, чтобы ни видно, ни слышно: кто бы-де не приметил и не изобидел. Осетры-то вот которой год не вязнут?
– Да с той поры, как стало меньше народу на ярмарку ездить, – поддержал нашего соседа другой сосед. – Денег нет, кредит упал: скоро и ярмарке конец придет; чугунки строят, телеграфы ведут, долго ли до беды?
– И слава Богу! – вздохнул третий.
– Чего «слава Богу?» – спросили все вместе.
– Безобразию-то этому конец: ярмарке-то Макарьевской. Ведь, бесстыдница, пуще на кабак похожа, нежели на двор Гостиной. Я вот не первый десяток лет смотрю на ярмарку: какой на ней первый и самый ходовой товар, и притом на всякую руку? Зелено вино с товарищами: мадера, коньяк, шампанское. Будь на место грязной воды в канавах кругом ярмарки и в озере Мещерском напитки эти – высушили бы. Протекай Ока зельями этими, я бы и за нее опасался – обмелела бы. Нынче ярмарка отмену имела: выставок на перекрестках не было. Зато что ни самокат, то в одном углу – кабак, в другом – полпивная, трактиров несосветимая сила. В театрах пьют, дома пьют, натощак пьют; в части за пьянство переночевал; выпустили – опять в кабак пришел. Ярмарка всех споила; чего хуже— татары спились, Магометов закон презираючи. Да пущай уж это повсеместно так, по всей России, а то ведь худо, что поговорка московская на ярмарке в Нижнем что пословица, как закон какой: с покупателем выпьет, с приятелем выпьет, с продавателем выпьет и сам по себе тоже выпьет.
– Я вот от старых приятелей такие повести слышал о том, как они водятся с иногородними покупателями. Расскажу, как запомнил. Приятель мне сказывал:
«Живут на городах люди, деревенеют как-то. Приезжают в Москву к нам, чудные какие-то. Пуще всего дикий народ из Сибири идет. Хороши, однако, и те, что в России по глухим городам ведут торговлю. Все уж они и пекутся там из муки непровеянной; да к тому же и позалеживаются, еще пуще черствеют. И выходит из иногороднего совсем другой человек. Приедет в Москву, станет говорить с тобой, смотришь – поверх всего словно бы плесень какая наросла, ничего и не видно. Кремень ли он в сам-деле или только такую фанаберию накинул. Разговор ведет необычный, чудной какой-то; товар ему накладывай, чтобы сплошь был добротной, цены кладет такие, что, по его понятию, лавку запирай: торговать не из чего. Потому, когда мы ближе к делу идти хотим, прежде всего плесень с этого народа соскабливаем: без того ты с ним ничего не поделаешь. Плесень полощем на городских показах и погляденьях, а сердце и нрав умягчаем на трактирных и других услаждениях.
А как такие дела еще родители наши пригоняли, потому в Москве все уж и приспособлено так, как надо. Город Москва, так надо полагать, вся для торговых людей выстроена; неторговому человеку в ней и дышать нечем. Так уж от сотворения мира там признано. Прежде баре жили, теперь повывелись: мор пришел в недавнее время, всех повыбрал.
Вот мы и начинаем иногороднему Москву показывать, шлифовать, значит, так как он совсем железный человек: ему надо протереть глаза, просветить надо.
В Кремль милости просим; сот шесть лет всякую диковину из разных земель туда собирали – есть что поглядеть. Вот, мол, ворота, в которые не пройдешь в шапке, обругает тебя солдат таким манером, что и родным своим не скажешь. Есть и такие ворота, что и в шапках проходить позволяют. Есть и такие, каких и совсем нету: зовем только так воротами. Пушка большая, из которой никто не стрелял, колокол разбитый, в который никто не звонил. Колокольня – Иван Великий – самая высокая, и вид за Москву-реку такой, что, сказывают, и в иностранных землях поищешь. А пойдешь по другим всяким диковинам – счету не сведешь. Ходи да диву давайся.
Показывают иногороднему все эти диковины, он как бы и помягче станет: вздыхать начнет, голосом ослабеет, говорит шепотом, оглядывается.
– Забрало – думаем. А чтобы в конце он размяк, возим его еще больше и дальше.
– Слушай-ко, вон на Спасе часы играют молитву, а на Чудовом картину посмотри: с какой стороны ни подойдешь, все разное кажет.
Замотаешь его так-то: плесени-то на нем как будто и нету. Полоскать его! В трактир! К тому же устали. Вот отсюда первая наша наука и начинается.
В трактире глядишь и смекаешь, если баран он, так какой такой: не бодливый ли?
– Ну-ко, мол, молодец, разных. Какой угодно: желтенькая дроздовка на желудок хорошо действует, изумрудная листовка на вкус очень приятная, а заграничный померанец и лекарственный и пользительный.
– Чем закусить?
– Рыбкой.
– Ну да, как не рыбкой?! Рыбку в Москву чуть не на почтовых тройках возят. Сегодня ешь, вчера в Волге выловлена. Хорошая рыба со всей России вся на одну Москву идет. Кушайте!
По другой пропустили.
По третьей чокнулись. Свежей осетринкой застегнули. Гость и подпояску опустил, и рукава засучил. В благодушие вступить намерен, да мы не позволим.
С молодых лет этой вороне твердили одно, что Москва на благодушии каменные палаты выстроила и зазнобила сердца русские. Хлеба-соли на всякого станет, за чужой не бегает. Спрашивай, сколько влезет; ешь, чего хочешь. Все найдем.
– Блинов хочешь? есть воронинские: язык проглотишь. Квас бутылочной: ворота запирай. От пива угореть можешь; а розовый мед только бархатным барышням пить, не мужичью хохлатую бороду мочить в нем. От старины это в руках наших! Растегая в Новотроицком, по свиной части и поваренному делу в Московском; чай у Егорова, рыбная селянка у Воронина. В губернаторской зале захочет сидеть и музыку слушать – водили в мраморную залу к Барсову.
– Вот сколько снадобьев всяких, чтобы заезжий кремень искру дал. А искру даст – это верно. Не то ведь мы и в Грузины, к цыганам закатимся. И нет того иногороднего покупателя, который в Грузинах не плясывал. А чтобы чувствовала душа всякую радость и удовольствие – кладем на нее верное искушение, в руках бывалое и на опыте испробованное. У Московского такие лихачи ушами прядут, что у редких в Замоскворечье такие найдутся, да прикрикнешь – света не видно. И тверская часть в стороне, и трухмальные ворота, каких нету, посторонятся.
– Ну-ко запевай почетную, да другую какую поглубже, со взломом, разухабистую.
Посмотрел бы я, кто из заезжих наших почестей не прочувствует, как цыганок напустим да станем кости править – на руках качать.
А так как дело к ночи и надо к жене поспевать, то и начинаем это дело с утра. В Кремле-то не задерживаемся, в трактире подольше сидим, а в Грузины подгоняем так, когда там народ в бани подваливать начинает.
Отдохнет там гость, на другой день опять лезет, ухмыляется. Понравилось. На голову жалуется. Понимаем мы это дело на Москве так, что опять, значит, играй сначала.
Берем радужную, для эффекту.
Ну – и играем, сколько влезет, в пять дней, а не то и в десять.
Нам это дело в привычку, так как этот иногородний – не первый. И сами рады, потому как не всегда так-то, да к тому же на повадке мы возросли; нам нипочем; к тому же пьяную-то эту науку еще пуще понимаешь. Больше пьешь – больше силы приобретаешь. Москва этакие дела в обязанность себе полагает. У нас один такой-то до того с иногородними довозился, что, когда пошла мода бороды ростить, пустил и он, так вместо волос-то у него перья выросли. А не пить нельзя, потому что крепнешь, а крепость эта вперед пригодится. Непривычному только это дело другой стороной кажет. Он, пожалуй, и зачумеет на тот случай, как мы все ворота отопрем. А отпираем мы эти ворота, когда уж совсем друг с другом ознакомимся, когда распознаем: на какую водку гостя тянет, какая закусь ему пуще приглянется и на каком сорванце с ним говорить невозможно, на каком можно благодушествовать и всякий любезный разговор вести.