Не задумалась бы она родить, как и многие деревенские бабы, на том же месте, где час приспеет, будет ли это подле печи, среди чистого поля на пожне и покосе, во время самой спешной и трудной работы.
На другой день после крестин в Михеичеву избу то и дело приходили соседки на навиды: приносили посильный подарок: иная пирог, другая пасмы две ниток, иная успела сшить рубаху, другие просили простить, что ничем не могут порадеть, или по недостатку, или по беспамятью. Одним словом, все было так же, как обыкновенно бывает на любых крестьянских крестинах.
Ребенок покрикивал сначала тихо, но с прибавлением числа дней и недель все громче и громче, так что подчас получал порядочные шлепки и громкую брань от матери, на попечении которой он и оставался до тех пор, пока не начинал сам ползать медведкой или стоять дыб-дыб, опираясь ручонками на лавки. Отцово дело тут сторона: разве иногда возьмет он сынишку на руки и, поднимая к потолку, начнет стращать букой или попугает его своей бородой, выигрывая на губах какую-нибудь дребедень. Дальше, когда парнишка начнет подрастать, он предоставляется вполне самому себе, а когда войдет в разум, то сам и радеть о себе должен; «вырастет с мать, сам будет знать, как из песку веревочки вить».
В наших деревнях, где едва ли не всякая баба исполняет обязанности повитухи, всегда уж найдется такая, которая исключительно посвящает себя этому занятию и, следственно, пользуется у рожениц особенным предпочтением перед всеми другими. Она вместе с тем и лекарка, и знахарка, и наговорщица, одним словом, такое лицо, без которого трудно, кажется, обойтись русскому человеку. К таким-то исключительным личностям принадлежала и тетка Матрена.
Происхождение ее очень просто: она почти всегда дочь тоже повитухи и редко принимается за свое заветное ремесло по собственному желанию. Это последнее обстоятельство совсем от нее не зависит. Оно устраивается как-то уже само собою, как у всякого другого русского простолюдина.
Смолоду у Матрены, разумеется, общее горе и радость, как и у всякой другой деревенской девчонки. На руках у ней вечно ребенок – сестренка или братишко, к которому она приставлена на правах няньки. С ним она обязана носиться целый день – пока не кликнет мать на насесто. Позовут ли ее играть в прятки – те из товарок, которых судьба избавила от этой неприятности быть сестрой, – Матренка вскинет парнишку на закорки и идет к овинам. Здесь посадит брата к уголку и бегает с другими – резвится, забывает свою докучную службу, а там, смотришь, опять идет она по деревне, босоногая, растрепанная, и опять у ней торчит за спиной черномазый братишко, ухватившийся обеими ручонками за голую шею сестры.
Пригласят ли Матрену хороводы водить, и опять, смотришь: прыгает она, резвится по-старому и опять по-старому сидит ее братишко, в пыли и грязи, насупившись, и кричит благим матом, когда обнюхает его проходившая свинья или собака. Но вот беда: заметила это нерадение Матренки проходившая мать, и еще больше встрепала ее лохматую голову, и вперед наказала не покидать братишки. Этот грех куда бы ни шло, сама назвалась на него, а бывает и так, что сам парнишка затевает беду себе на голову, да еще и на глазах матери, как случилось это в то время, когда играл он с котенком. Баловливый котенок, оцарапав парня, напугал его так, что перекинул навзничь и свалил плашмя с лавки, но и тут не прошла беда мимо няньки: зачем-де не смотрела, ты уж не маленькая! И это бы ничего: горе пополам с братом, да и мать дала наческу – никто другой, а то бывает и такой грех, что и сам-то он, братишко, всей пятерней врезывался в сестрино лицо и оставлял на нем царапины на целую неделю. Конечно, и тут извернуться можно: стоит только затащить его подальше на зады, нахлопать там досыта да подождать, пока отойдет, а там сунуть корку хлеба, и гора с плеч долой. Но вот уже беда неисправимая: когда девчонки затеют хороводы, а братишка спит, мать не пускает на улицу:
– Подожди ходить, вон братенко проснется, и его с собой прихватишь…
– Да, мамонька, хороводы-то на ту пору разобьют, не поспеешь…
– Подрастешь, дура, наиграешься…
Ничего не остается делать, как надрываться – плакать, пока не рассердится мать и не исполнит обещания.
Но вот уж подрос братишко, сам по себе стал ходить и бегать, нянька на радостях.
– На-ко, – говорит мать, – сестренку тебе, похоль и ее, да смотри не по-летошнему, а то опять дубцом отстегаю, целой веник истреплю!..
Делать нечего, опять нужно покориться горькой участи и ожидать той поры, когда или мать рожать перестанет, или сама Матренка сделается подростком и ее скучная обязанность перейдет на другую сестру.
Но эта пора не далеко, время летит своим чередом скоро и незаметно: вот уж на Матрену начали ногами зариться большие ребята. Один что ни пройдет мимо, то и заденет: либо щипнет, либо просто начнет по плечу трепать, либо над ухом что есть силы языком щелкнет.
А надумает парень в хороводе пройтись с платочком, опять за Матрену:
– Выходи-ко, Матреха, воробушком!
В горелки ли врежется парень – опять-таки ловит ее, а не другую девку.
На камушке ли горит Матрена – никто ее не выкупит прежде того же парня; никто из ребят не поцелует прежде выбранного-суженого.
Матрена и сама не прочь отвечать на ласки парня: не пустит она колечка дальше своей руки, если довелось ей играть в веревочку и ищет это колечко ее молодец. Никого не бьет она жгутом так больно, как того же парня, не слушает и усиленных криков его: «Чур меня!» У ней и «ох болит!» по том же парне, а и рубль пойдет: у Матрены в руках застрянет. Одним словом, девка во всем становится покорною парню.
– Слышь, Матреха, выходи-ко на супрядки к бурмистру: я там буду! – скажет волокита-парень.
И Матрена идет на супрядки, не противится, хотя и у самой в избе супрядки идут, и много еще девке пряжи прясть и мотать без бурмистрова добра, на которого хватит работниц и кроме нее. Придет девка к бурмистру, непременно придет и найдет там своего молодца, который подсядет к ней и наговорит с три короба всякого вздору.
Запоет ли, от скуки, Матрена песню: парень первый подхватит ее. Захочет ли девка уйти из избы, опять-таки тот же молодец провожает ее; надумают ли девки пошалить, подурачиться, погасить лучину в избе: первый бросается к светцу Матренин парень; а Матрена и лучину запрячет на повит как только можно дальше, в самый угол на сеновале.
Пойдут ли ворожить девки в баню о суженом: первым засядет туда тот же парень и велит Матрене завораживаться прежде других. Пойдут ли невесты слушать на поле звон или пение, – Матренин парень уже стоит за овином, дожидается суженой: ее колокольцем пристращает, а для других пропоет погребальную. Начнут ли подходить к шапке за жребием: кому с кем в этот вечер женихаться, – Матрену как будто надоумит кто вынуть ломаный грош, словно ее Матюшка и не мог бы положить неломаный. Девки молчат, как будто не замечают ничего, а ребятам и подавно нет никакого дела: всякий думает о себе и о своей – таков уж исконный обычай. Не любят только они захожих гостей и не дают своих девок в обиду. Не думают о Матрене ни парни, ни девки; думает о ней только одна мать и выговаривает:
– Ты что это, нечеса, со старостиным-то Матюшкой женихаешься: нешто не нашла попроще?
– Да он сам пристал, не я выбирала! – отвечает Матрена, и хоть в слезы пуститься.
– Не женится он на тебе, дура, помяни мое слово. Ведь ты сирота, да и без достатку; а у Матюшкина батьки мошна-то потуже бурмистриной, бают…
Но девка не верит матери, не может перечить сердцу: она и во сне с Матюшкой по ягоды ходит, грибы собирает.
– Не обманет! – говорит она в свою защиту матери. – Сам обещал ожениться, не станет врать. Вот намнясь пряников купил, платок обещал подарить. Какой только, слышь, любишь: желтый или красный, тот, мол, и принесу…
Мать все-таки стоит на своем:
– Брось-де, девка, Матюшку; выбери кого другого. Этот бычок не по нашему стаду. Вон, говорит, сестрина Паранька взяла себе Кузьку Кузнецова и идет дело по-любовному; перед Масленицей, слышь, и свадьба будет…
– Нет! – стоит на своем девка, – не отстану от Матюшки, хоть живую режь. Иной и выводное даст – да плачется, а другой и даром возьмет – да любуется. Пусть же, коли богат Матюшка – не моя вина. Недаром он пряники носит, за меня же безинского лакея отколошматил…
Мать пригрозила было к бурмистру свести, собиралась и – не собралась.
Девка продолжала любиться с парнем, пока не приехала в деревню барская горничная, которой сам барин велел выбрать лучшего парня по всей деревне.
Как назло, – словно предчувствовала Матрена – горничная выбрала старостина Матюшку и пошла вместе с ним на поклон к барину с полотенцем и куском деревенского полотна. Барин поцеловал молодую в щеку, дал ей на крестины пятьдесят рублей и велел быть ключницей, а молодому мужу приказал выдать синий армяк и послал привыкать к кучерскому делу да не подстригать бороды…
Долго ли, после такого горя, девке поплакать, проплакаться и, опомнившись, с ужасом увидеть, что все подруги-сверстницы вышли замуж: каждая за своего суженого, не несет этой доли одна только Матрена, не будет она петь на прощаньи родителям, хоть и кстати была бы эта песня:
Я еще у вас, родители,
Я просить буду, кланяться,
Не оставьте, родители,
Моего да прошеньица:
Не возил бы меня чуж-чуженин
На чужую сторонушку,
К чужому сыну отецкому,
Не пасся бы он, не готовился,
На меня бы не надеялся.
У меня ль, у молодешеньки,
Еще есть три разны болести:
Я головонькой угарчива,
Ретивым сердцем прихватчива,
Своим свойством не уступчива.
В деревне нет для Матрены женихов: остались одни подростки, а из других деревень не едут по девью красоту, потому что все знают Матрену, знают и ее Матюшку, но еще больше того знают, что злее обойденной невесты и зла мало на свете.
Если вообще всякая деревенская баба не прочь на чужой двор закинуть камушек, посудачить-посплетничать, то тем более те из них, у которых не уладилось дело на семейное житье, тихое-беспечальное. Матрене – все соперницы; всякий парень женихом считался. Она одна осталась теперь, как былинка в поле, как