– Поспособила бы я тебе его, кабы не такое хитрое дело: дорого стоит…
– Да уж не стою, Матренушка, не стою…
– Самой все надо, и без меня, да и без чужого зазорного глаза. Купи ты вина ведро да двух щук достань, да живых только, и замори ты этих щук в вине-то, замори так, чтоб заснули. Подогрей это вино в печке, покрепче подогрей, да и напой этим на ночь; потом вся дурость-то и выйдет из него, и призору не будет. Да и помяни ты меня, не от худа…
– Твои плательщики, Матренушка, – спасибо за совет; не сердись, родная!..
И опоит баба пьяного мужика по совету Матрены, и еще раз поклонится за совет прежде, чем муж снова добьется до села и разрешит общее недоуменье буйным запоем. И приругает Матрену хлопотунья-жена за неудачное пользованье, но не повредит ее уже установившейся славе, разве даст только свободу языкам и пищу сплетни, но не помешает мужику-богателю попривередничать, зайти к Матрене раза два в неделю в свободный часок поплакаться:
– Попробуй-ко, Матренушка, опять нешто в боку-то заломило, не то в правом, не то в левом…
И знает Матрена, что врет богатель, на небывалую хворость жалуется, но осматривает его и выговаривает полтину медью.
– О том не стоим!.. что нам полтина?.. хворость-то бы отвязалась. Вот-вот, ровно бы тут защемило, словно бы иглами колет… Вечор с голбца на полати перелезал, и ухватило поперек-то – еле отдышался!..
И мнимый больной напьется, по совету Матрены, ромашки на ночь и велит себя вытереть солью с вином и опять придет к ней, от нечего делать, и опять принесет полтину и на глаз ей укажет.
– Посмотри-ко, Матренушка, не песьяк ли вскочить хочет?
– А вели-ко ты, Еремей Кузьмич, старшенькому-то парнишке ячменем проколоть да и показать ему кукиш: «ячмень, ячмень! вот, мол, тебе кукиш; что хочешь, то и купишь; купи себе топорок, пересекися, мол, поперек», да и проведи по ячменю-то пальцем.
С бедным, со слабеньким значением в деревне привередником Матрена поступает иначе. Пожаловался мужичонко на боль в пояснице, да сказывает про болезнь не то, что надо: Матрена отворит избу. Выберет баб да ребят молодых, велит им шибче смеяться, чтоб было веселей боли выходить из тела, и положит привередника поперек порога. Накладет ему на спину из голика прутьев и начнет тяпать по прутьям косарем да приговаривать, а привереднику велит петь песню, какая только на ум попадет, и сама смеется.
Встает привередник и гладит спину:
– А никак, Матренушка, и впрямь легче стало! – и похвалит ее пятому и десятому: сам при своем; и лекарка не внакладе.
На серьезных больных Матрена – и теплые хлебы накладывает на поясницу, и горшками накидывает, и бьют освирепелые больные от невыносимой тяготы горшки эти о первый попавшийся угол, и бранят Матрену, словно виноватую, но при первом же случае кланяются ей и маслом и яйцами и других посылают к ее же досужеству. И какая бы болезнь ни была, у Матрены всегда найдется снадобье. Но ни один больной не разделается с болезнию без того, чтобы не пропарила она его до самого нельзя в бане, не напоила бы его круто посоленным, не натерла бы перцем, хреном или редечным соком.
У одного шибко голова болит и упорно держится в ней целый содом всяких дрязгов – болезнь всегда неприятная; Матрена и над ней не задумается: поставит на стол горшок с киноварью и угольями, посадит больного, накроет его теплым и велит разинуть рот и дышать тем паром, который лезет из горшка. Иной раз и удавалось. А случалось когда несчастие, задыхался мужик, – знать, сел в час недобрый, – знать, присмотрел за ним недобрый глаз, а за ней самой вины совсем никакой нет.
Не всегда с делом и за делом собирались в избу Матрены мужички, но просто и посудить-покалякать: Матрена и тут не терялась в ответах.
– Вот, красавица ты наша, – заговорили соседи, – корчи теперь эти в человеке живут, ведут они тебя всего, как есть всего выворачивают, от чего бы это такая притча состоялась?
– Это от нечистого духа, – ответит Матрена, – да от другого недоброго человека, который умеет след человечий с земли поднимать. Поднимет след – начнутся корчи. На такое дело надо взять ковш да накласть туда угольев горячих да на щепотку соли. Тут сказывай над ковшом этим наговор такой, какой надо, и с тех твоих слов вся эта корча и судорога на тебя идет; с больного-то, значит, на себя переводишь. Затем в этот ковш-то воды наливаем и прыскаем на больного раз либо два. Позевнул – полегчало.
Вообще, Матрена всегда охотно сообщала все то, что знала про секреты колдунов, на том основании, что колдун и знахарь не одно и то же. Если колдун продал душу свою и знает черта, то знахарка боится черта, и черт ее не любит, как и всякого другого крещеного человека. Если кликуш, у которых сто бесов животы гложут, не возьмется вылечить колдун, то ей, знахарке-доке, тут и рук прикладывать не к чему. Дознаемой, впрочем, молитвой да умелым наговором бегут и от знахарки разные людские житейские напасти. Оттого-то и идет к ней за советом и помощью весь православный люд и просит научить опахать на голых девках деревню, чтобы не падал скот, как муха, и у них так же, как и в соседних сельдбищах.
На Васильев вечер придут боязливые бабы к нашей же Матрене просить смыть у них в избе лихоманку, слепую и безрукую старуху, что залезает в избы и ищет виноватых. Матрена придет на раннюю зорю, чтобы не видал только никто из мужчин деревенских, прихвативши с собою четверговой соли, золы из семи печей и земляной уголь. Встречают Матрену с хлебом-солью и ласковым приветом хозяйки. Матрена не входит в избу и обмывает сначала косяки дверей, а потом потолок снадобьем и вытирает чистым рушником, чтобы не было где уцепиться проклятой старухе.
На день Трех Святителей Матрена смиряет домовых в своей деревне: режет в глухую полночь черного петуха, выпускает кровь его на голик и выметает этим голиком все углы на дворах, где любит жить этот мохнатый старик-капризник, обратившись всегда лицом к стене и никогда, впрочем, никому не видимый. Смирят домового – перестанет он и скот мучить, и хозяев давить за горло, и творить другие свои неладные шутки.
На Василья-капельника ребята часто от овечьей одышки в брюхо растут, и тут нужда в Матрениных оговорах и помощи. На Марью Египетскую Матрена строго-настрого велит угощать водяного – бросать в глубокий мельничный омут яшные пироги – сгибни; за два дня до Егорья вешнего она учит окликать на могилках родителей; со Стретеньева дня наказывает она не спать по вечерним зорям, чтобы не приставала кумаха-трясовица.
На Ивана Купальника – в жаркое лето – она траву-купальницу собирает против того же нечистого духа, который любит пугать по зарям несладным криком своим косцов на покосах и жнецов на пожнях; на Прокофья-жатвенника в синюю склянку она собирает росу по зарям для излечений очных призоров и стрелы в виски; на Илью-пророка собирает дождь для той же цели и против всякой другой вражьей силы. А когда на первого Спаса замрут до ранней весны ведьмы, Матрена учит мужиков поить лошадей с серебряной монеты из шапки, чтобы не приставал к ним во всю зиму ни мокрец, ни столбняк, ни сап изнурительный. На Усекновение главы Предтечи наказывает щей не варить из кочанной капусты, затем, что кочень капустный, как голова, круглый.
На Андрея Первозванного Матрена прислушивается к воде и сказывает, по стону ее, какое будет лето, будут ли метели зимой, бури, морозы крепкие и иные разные беды. За два дня до Нового года гадает она о земле на свиной селезенке и сказывает: долго ли, коротко ли затянется весна-красна и будущее жаркое лето.
Короче – ни одна из житейских примет, выжитых вековыми опытами, не прошла мимо Матрены-знахарки, без заметки и внимания. Некоторую часть из них сообщила ей мать-знахарка, прожившая, потолкавшаяся между людьми не один десяток лет; бóльшая часть пришла к ней с ветру частию от баб-соседок, частию от старух-нищенок, которых она любила прикармливать и которые Бог весть где не побывают на своем сиротском веку, Бог весть где и чего не вызнают, не выслушают. Раз выслушанное и поверенное личным опытом становилось для Матрены навсегда законом, не имеющим никаких сомнений и исключений. Если на чем и случалось ей споткнуться впоследствии, она и тут не задумывалась:
– Никто, как Бог, – говорила она, – все в Божьей власти, а чему быть – тому не миновать. Все Божье дело: к всякому делу человечьему разуму нельзя приступаться. Не сталось сегодня – станется завтра, и наш бабий век не клином же сошелся. Терпи и надейся!
И все-таки Матрена не оставалась внакладке: круглый год у ней прибыль. Большего почету никому нет в деревне. Она и на именинах не на последнем месте и не с остаточным куском; а крестины где – она первая в пиру и почете. К ней о всякой болезни с советом, о всякой невзгоде мирской с поклоном и приносом.
– Не житье Матрене – масленица! – толковали соседи.
– В шугаях штофных ходить начала по праздникам, платок – не платок, лента – не лента, даром что обойденная, немужняя жена! – говорили соседки.
– На всякое, мать, счастье в сорочке надо родиться. Сдуру-то начнешь – дуростью кончишь: талант, стало быть, от Бога вышел за ее долготерпенье да обиды! – решали облагодетельствованные ею нищенки-старушонки.
– Пущай и злиться перестала теперь: не ругается так, как в ономянящную пору!
– Взыскана теперь – зачем станет ругаться? Кузнец Гаранька, слышь, позарился: свахоньку засылал, да Матрена и след той навсегда заказала.
– Мне, слышь, теперь хомута-то мужнина надевать не приходится. Сама, мол, стала в вольной воле. А ты ему, косому черту, и на лбу запиши, и всем накажи: ко мне-де теперь дорога заказана, всякими-де она крепкими наговорами зачурована.
– Так вот она ноне баба-то какая стала! – решили соседи и мало-помалу забывали о прежних несчастиях и неудачах Матрены, начиная видеть в ней нужного, а потому и дорогого человека.
– Сватьюшка! Матренушка-то знахарка баню новую приговорила рубить…
– Богоданная! У Матрены-то криворотой навес на дворе настилают новый; подкаты под избу-то новые ладит!