ають души с хати. От я бачу, що никуди вийти; дивлюсь, аж викно о(т)чинене. Я – пурх у викно! И пишла, пишла полем. Легко та любо мини так, мов заразна свит народилась». В похоронных и надгробных причитаниях слышатся такие поэтические обращения к милым родственному сердцу покойникам: «Та прилизь же ты до мене, мий братику, хоть сивым голубем, хоть ясным соколом, хоть билым либидем» – «Прилетай ко мне хоть кукушечкой, прокукуй мне свою волюшку!» (Тамбов. губ.). Невеста-сирота, обращаясь к умершим родителям с обычным обрядовым причитанием, голосит: «Восстань, кормилец-батюшка, распечатай свои уста сахарные, попроси у Господа Бога златы крылушки, прилети на свадебку, благослови!» (Твер. губ.). В нашей старинной символике райские птицы Алконост и Сирин нередко означают праведников; в этом значении, по словам гр. Уварова, встречаем мы ту и другую птицу на изваяниях Дмитриевского собора во Владимире на Клязьме. Наравне с прочими индоевропейскими народами славяне сохранили много трогательных рассказов о превращении усопших в легкокрылых птиц, в виде которых они навещают своих родичей. Как скоро душа покидает тело, она, смотря по характеру своей земной жизни, принимает образ той или другой птицы, преимущественно белого голубя или черного ворона. Малороссияне думают, что душа покойника в продолжение сорока дней летает с ангелом в неведомом мире, являясь каждую ночь в свой дом, где она в виде голубки купается в нарочно поставленной воде. Когда диакон Феодор и трое его товарищей-расколоучителей были сожжены в 1681 году, то, по сказанию староверов, души их взвились на небо в виде голубей. На кровле бедного дома, повествует народная легенда, сидело три голубя; проходил мимо путник: что такое, думает, сидят на кровле три голубя и порываются к небесам порхнуть? Заходит в дом и узнает, что несчастная мать, не имея средств прокормить трех маленьких детей, умертвила их, а голуби – это три божьих ангела, прилетавшие за душами младенцев, чтобы отнести их на небо. Моравские сказки свидетельствуют, что душа вылетает из уст умирающего и несется на небеса белою голубкою. Черногорцы душу называют голубицею; у западных славян есть предание о сетующих на могиле голубях. На древних гробницах голубь изображался как символ отлетевшей души; лонгобарды, в память родственников, умерших на чужбине или павших в битве, ставили на церковных дворах шесты с деревянным изображением голубя и обращали голову птицы в ту сторону, где лежал прах покойника. Польские предания утверждают, что каждый член рода Гербурт обращался по смерти в орла; а первородная дочь Пилецких превращалась в голубку, если умирала до брака, и в сову, если умирала по замужестве. По мнению чехов, в сову превращается жена, неверная своему мужу. Есть еще легенда: разбойник Мадей, терзаемый ужасом грядущего наказания на том свете, обрек себя на покаяние; он воткнул в землю свою палицу и преклонил колена с обетом не сходить с места, пока милосердие божие не отпустит ему грехов. Долго оплакивал он свои злодеяния, много утекло времени – палица разрослась в ветвистое дерево и стояла осыпанная яблоками. В один день проезжал мимо епископ; Мадей умолял святителя дать ему разрешение, и по мере того, как он исповедал свои грехи и небо разрешало их, яблоки одно за другим срывались с дерева невидимою силою, превращались в белых голубей и улетали на небо: эти голуби были души убитых разбойником. Оставалось только одно яблоко: то была душа отца Мадеева, которого замучил он страшным образом. Наконец и оно, после высказанной исповеди, превратилось в сизого голубя, который тотчас же исчез вслед за другими[164]. В Подолии известна песня – как из могильного холма выросло дубовое деревце и как прилетал и садился на его ветви белоснежный голубок. По чешским преданиям, невинная душа вылетает из тела белым голубем, а грешная – темноцветным или иною какою птицею. В одной из малорусских песен говорится, что душа убитого мужа прилетала к плачущей вдове в образе павлина; а в другой читаем следующие стихи о душе убитого казака:
Прелитила пташка, коло мене впала:
Таки очи, таки брови, як у мого пана;
Прелитила пташка – малевани крыльця:
Таки очи, таки брови, як у мого Гриця!
По свидетельству великорусской сказки, душа неповинно убитой девицы прилетает к доброму молодцу соловьем и поет про свое несчастие, словно человеческим голосом выговаривает. О душах умерших детей рассказывают на Волыни, что весною они слетают с неба, принимая вид ласточки, конопляночки и других певчих пташек, и, садясь по деревьям возле отцовских изб, поют сладкозвучные песни, чтобы утешить своих осиротелых родителей. По немецкой сказке, пасынок, убитый мачехою, оборачивается птичкою, прилетает к своему дому и поет: «Меня мачеха убила, сестра схоронила – и я стал чудесною птичкой!» – слова, одинаковые с теми, которые в русской сказке наигрываются дудкою, сделанною из тростника, что вырос на могиле убитого мальчика[165]. Вместе с другими подобными свидетельствами, касающимися германских племен, Я. Гримм приводит верование, что когда тонет разбитый корабль, то души потонувших подымаются из вод и восходят на небо белыми голубями. Романская легенда также представляет душу голубкою. У литовцев есть прекрасное поэтическое предание: певец Дайнас страстно влюбился в красавицу; напрасно он утром и вечером пел перед ее окном пленительные песни: суровая красавица не хотела отвечать его страсти. Дайнас утопился, и боги превратили его в соловья. Только тогда почувствовала она к нему любовь, умерла с горести и была превращена в столиственную розу, которая начинает цвести в то время, когда перестает петь соловей. Существует в Литве и другой рассказ о том, как бедный земледелец, любивший сопровождать свою трудную работу веселыми песнями, был превращен по смерти в жаворонка, который потому и вьется, и поет над колосистыми нивами. Литовское предание о Дайнасе напоминает «Цеиск и Гальциона» Овидия: в этом стихотворении поэт сохранил нам подобное же предание древних о превращении в птиц двух любовников, погибших в волнах коварного моря. «Одиссея» души умерших представляет летающими в воздухе стаями и сравнивает их с летучими мышами[166]. Вот почему птица, влетевшая в комнату (воробей, голубь, ласточка), предвещает покойника; ту же примету относят и к нетопырю. Крик ворона, филина и совы, прилет дятла, желны или кукушки к дому считаются таким же печальным предзнаменованием чьей-либо смерти. Видеть во сне, как улетела со двора кукушка или поднялся с руки сокол, означает смерть близкого, любимого человека.
Особенно знаменательно представление души в образе кукушки, которое может навести на смысл загадочного обряда, известного на Руси под названием крещения кукушек. В народных малороссийских песнях кукушка прилетает горевать над трупами умерших[167]; она эмблема сильной сердечной печали по милым покойникам: у сербов и литовцев есть предание о превращении в кукушку неутешной сестры, которая долго и горько оплакивала смерть своего брата[168]. На деревянных могильных крестах в Сербии изображают столько кукушек, сколько родственников и особенно сестер грустят по усопшему, и до сих пор девица, потерявшая брата, не может удержаться от слез, как скоро заслышит голос кукушки. На Руси верят, что когда эта птица кукует, то из глаз ее капают на древесную ветку слезы; за эти слезы принимают яички насекомых, облипающие древесную ветку и называемые у немцев kukuks-speichel, у сербов кукавичjа суза, у нас кукушкины слезки. К кукушке обращаются с вопросами о покойниках; так, в одном похоронном причитании над умершим отцом говорится:
Мий же ты таточку!
Як будуть садочки цвисты,
И буде зозуленька куковаты,
Я ж буду, мий таточку,
Зозуленьку пытаты:
Чи не бачила-ж ты, зозуленько,
Мого батьку риднаго?
В свадебной песне невеста-сирота посылает кукушку за своими умершими родственниками, чтоб они пришли с того света благословить ее на новое житье.
Обряд крещения кукушек в разных местах совершается в разное время – на третьей, четвертой, пятой или шестой неделе после Пасхи, но преимущественно в неделю Семицкую, когда поминают усопших. Женщины и девицы собираются в лес, делают из лоскутьев и цветов чучело птицы и сажают на ветку, а под нею привешивают шейные кресты; иногда вместо того отыскивают траву, называемую кукушкою (orchis-latifolia)[169], и, вырвав ее с корнем, одевают в сорочку, потом кладут на землю и ставят над нею крестообразно две дуги, покрывая их платками и вешая с двух сторон по кресту. В Орловской и Тульской губ. надевают крестик на самое чучело кукушки и поют: «Кумушки, голубушки! Кумитеся, любитеся, даритеся!» Это называется «кстить (крестить) кукушку» или «кумиться». Две девицы, поцеловавшись из-под дуги, меняются крестами и называются кумами. В праздник Семика поселяне приходят в рощу, отыскивают две плакучие березы, нагибают и связывают их ветви разноцветными лентами, платками и полотенцами в виде венка; над венком кладут означенную траву или чучело кукушки, а по сторонам привешивают кресты. Две девицы, желающие покумиться, должны обойти вокруг этих берез – одна навстречу другой, потом трижды поцеловаться сквозь венок и сквозь венок же передать друг дружке желтое яйцо. Хоровод поет:
Ты, кукушка ряба!
Ты кому же кума?
Покумимся, кумушки,
Покумимся, голубушки!
Названные «кумушки» обмениваются крестами и кольцами; а кукушку разделяют на части и хранят у себя на память кумовства. Затем следует пиршество, необходимою принадлежностью которого бывает яишница. Те, которые покумились в Семик, ходят на Троицын день развивать венки или бросать их в воду, причем поют: «Раскумимся, кумушки! Раскумимся, голубушки! Да ио, ио – Семик да и Троица!» Есть игра, указывающая на тот же обряд кумовства; девицы избирают куму и садятся в кружок, кума обходит их и спрашивает: «Чье это дитя?» – «Твое и мое». – «Кому его кстить?» – «Тебе и мне». После того кума и та, которую она спрашивала, разбегаются в разные стороны и, обежав круг три раза, останавливаются. Кто прибежит прежде, та садится, а другая идет спрашивать. Сходная с этою игра известна и в Литве