Упыри, еретики и другие покойники
Русская нечисть, как мы уже знаем, условно делится на две большие группы, неравные по численности.
К первой группе относятся те фольклорные персонажи, которые обладают несомненной личной индивидуальностью (Кощей, Яга, Лихо) или, как бесы с чертями, наделяются теми или иными признаками и повадками, что превращают их, так сказать, в индивидуальность коллективную, отличную от прочих – и явно принадлежащую к «иному», потустороннему миру.
Во вторую же группу входят сверхъестественные персонажи, «заимствованные» из мира реального, – олицетворения тех негативных явлений, которыми сопровождается обычная человеческая жизнь и которые в традиционной культуре удостаиваются «овеществления»: это и болезни (лихорадки), и детские страхи, и многое другое.
Особое место среди персонажей этой второй группы занимает смерть – точнее, Смерть, с прописной.
Правомерно ли утверждать, что Смерть относится к представителям нечистой силы? Думается, что да, ведь фигура Смерти в фольклорных текстах – быличках, сказках, загадках – изрядно демонизируется: она – «живой скелет» или старуха (ведьма) с косой, может появляться из-под земли (то есть из преисподней) или вовсе «из ниоткуда», чрезвычайно голодна и прожорлива, защититься от нее и «прогнать», хотя бы временно, можно теми же магическими средствами – специальные обряды, соль, порох, редкие травы и пр., – что помогают против другой нечисти.
Тут можно вспомнить и образ Коровьей смерти – воплощения повальных болезней домашнего скота, – которая тоже воображалась «живым скелетом» или старухой и которую тоже пытались отвадить, совершая обряды (опахивание, «закапывание»), чертя магические круги и применяя всевозможные «хитрые» способы, действенные против нечисти.
Вот описание демонической Смерти из русского духовного стиха об Анике-воине:
До половины пути [до] начального града
Ерусалима не доехал.
При пути при дороге
Анике же чудо объявилось:
У чуда ноги лошадиные,
У чуда тулово звериное,
У чуда буйна глава человечья,
На буйной главе власы до пояса.
Кстати говоря, в том же духовном стихе Смерть сама, пусть косвенно, признает свою принадлежность к нечистой силе, когда заявляет:
Не можно мне строить соборную церковь,
Не можно мой лик писать на иконах,
Не можно мне стоять во Божьей церкви на престоле
И не можно на меня Богу молиться,
Не можно мне местные молебны служить.
Вдобавок ряд фольклорных сюжетов с участием Смерти в немалой степени схожи с сюжетами о глупом черте, и отсюда тоже напрашивается вывод, что Смерть и нечисть «родственны».
Смерть в таких текстах, с одной стороны, владеет, как и черт, колдовской, «иномирной» силой, однако, с другой стороны, она доверчива и даже глуповата, ее не составляет труда одурачить, спрятать в табакерку или в сундук, а потому герои сказок, например, не страшились с ней состязаться. Впрочем, в конце концов она все равно берет верх над человеком.
Если Смерть – это нечисть, то ничуть не удивительно, что и о людях, которых она забирала, в традиционной культуре складывались соответствующие представления.
Считалось, что большинство людей умирает «положенным образом, как заведено», хотя жизнь на этом не заканчивается, – покойник продолжает жить, только на «том свете»; вот почему было принято – и порой практикуется по сей день – класть в гроб монеты, чтобы «откупиться» от мертвых соседей, ставить штоф с водкой и закуску («на угощение»), и так далее. Более того, все недавно умершие «беспокойны» и даже опасны, поскольку их посмертная участь еще не определена высшими силами.
Это стойкие отголоски архаических верований, согласно которым павшего воина хоронили с оружием и конем, дабы он мог сражаться и по «ту сторону», а властителю «подбирали» посмертное сопровождение, убивая его слуг и наложниц.
И в христианстве, и в более ранние времена верили, что мертвецы порой встают из могил; в Лаврентьевской и Ипатьевской летописях под 1092 г. сообщается о нашествии на Полоцк «бесов» и мертвецов («навье»), которые нападали на горожан.
Грознее всего первые сорок дней после смерти, когда всякий покойник способен «ходить и показываться»; по истечении этого срока мертвым «положено» удалиться в иные места – «в царство ли небесное, в ад ли кромешный», – но это происходит далеко не всегда. Умершие продолжают навещать родной дом, их «водит бес» либо отягощают недоделанные дела и осиротевшие дети, а также прижизненные «обиды», которые не дают правильно упокоиться; еще такие назойливые и мстительные мертвецы нередко досаждают живым «из зависти» к ним – и тем самым присоединяются к нечистой силе, благо им приписываются чудесные способности (в первую очередь сам факт «восстания из мертвых») и стремление навредить.
Известны былички и предания об умруне – первом покойнике, похороненном на каком-либо кладбище. По праву первенства он становится главным над всеми прочими погребенными, иногда заимствует их силу и распоряжается своими «подданными», заставляя тех преследовать живых.
Особый разряд «беспокойных», «живых» мертвецов составляют так называемые заложные покойники, как предложил когда-то этнограф Д. К. Зеленин, или покойники забытые, как предпочитают их называть современные исследователи. Это те, кто окончил свои дни неестественной смертью, – самоубийцы, опойцы, погибшие, сгинувшие без следа, а также колдуны и ведьмы.
Заложными или забытыми покойниками будто бы именовали тех, кто был погребен без отпевания, кто заблудился в лесу, утонул в реке, пропал без вести или был похищен нечистой силой вследствие родительского проклятия. Зеленин, ссылаясь на старинное послание Максима Грека, утверждал, что этих мертвецов не предавали земле, а закладывали («заложный» = «заложенный») их тела досками или камнями («отынять колием»). Сегодня выдвинуто обоснованное предположение, что Максим Грек подразумевал не закладывание, а обнесение частоколом.
Если «родителей», то есть обычных покойников, в поминальные дни могли даже приглашать к обеду – правда, все равно старались поскорее от них избавиться, чтобы мертвые не увели живых за собой на тот свет, – то заложные покойники внушали несомненный страх. В таких покойниках видели стихийных духов – вспомним истории о «приспанных» и похищенных нечистью детях, которые сами становятся чертями и начинают «подсылать огонь» или «мутить воду» – и впрямую причисляли их к нечисти.
Самыми страшными среди заложных покойников признавались ведьмы и колдуны. В традиционной культуре бытовало убеждение, что эти покойники способны вставать из гроба и «ходить, пока не истлеют кости», что их тела в могиле не гниют, а покрываются чешуей, волосы седеют, а на ногах и руках вырастают длинные и острые когти. По ночам они пугают путников и даже проникают в людские дома, где настойчиво требуют еды, или попросту «заедают» людей.
В некоторых областях России таких колдунов и ведьм именовали соответственно еретиками и еретицами. Исследователи отмечали, что еретиком колдун становился только после смерти: «Один и тот же человек – кудесник, знахарь и порчельник – называется в жизни колдуном, а по смерти, если бы он заходил по ночам и стал бы есть людей, – что бывало на веках, – еретиком».
Утверждалось, что они могут «портить» живых и губить скот, пуская «наговоры по ветру», что они питаются младенцами, что «иссушивают» каждого встречного и вообще необычайно злы. Эта приверженность злу наряду со сверхъестественными способностями очевидно превращала еретиков в нечистую силу (иногда утверждалось, что «оживает» не сам колдун, что его поднимает из могилы бес, который вселился в мертвое тело).
Любопытно, что в Поволжье и на Урале к еретикам причисляли «душегубца и еретика» Стеньку Разина. Еретиками же народная молва называла убийц князя Андрея Боголюбского, взятого на мечи собственными боярами, одного из самозванцев, пожелавшего занять русский престол в Смутное время и выдававшего себя за сына Бориса Годунова.
Само слово «еретик / еретица» происходит не напрямую от греческого «ересь» (αίρεσις), а от русского производного «ересть, ересно» – «волшебство, колдовство»; «еретничать» значит «колдовать». Еретики, как считалось, заключают договор с дьяволом на определенное число лет жизни; если они умирали раньше назначенного срока, то поднимались из могилы, чтобы дожить оставшиеся годы».
Позднее предание сообщает, что с еретиками удалось справиться после принятия христианства: «Досель худо от еретиков было, сохрани Бог, как худо. <…> После того как Христос по земле прошел, – еретикам ход усекло, вся нечисть разбежалась; а то было время: только солнце село, – не оставайся один на улице: беда!.. Да и в избу ползут».
Ради избавления от такой напасти могилы подозреваемых в «ерести» колдунов разрывали, переворачивали покойников, подрезали им пятки и вбивали в спину осиновый кол. В качестве оберегов от этих мертвецов использовали кошек, которых еретики боятся, потому что кошки их «насквозь видят», а «прогнать» еретика можно криком петуха, как и любую нечисть.
К нечистой же силе, пусть менее грозной, относили также тех покойников, кто не способен «утихомириться», потому что покончил с собой или умер от пьянства, «бесовской хвори». Они, как считалось, бродят возле места своей гибели и пугают живых, а еще могут сниться живым и требовать, чтобы их похоронили по всем правилам. Пьяниц и после смерти мучает жажда, поэтому они не ведают покоя; либо, попав «в присягу» к чертям, они вынуждены, как и самоубийцы, служить «подлинной» нечисти ездовыми животными. Причем «чертова езда» как природное явление сопровождалась обычно сильным ветром, а утопленники могли «взбалтывать» реки; эти признаки указывают на связь таких покойников со стихиями и даю